Георгий Метельский - До последнего дыхания. Повесть об Иване Фиолетове

• Название: До последнего дыхания. Повесть об Иване Фиолетове
• Автор: Георгий Метельский
• Издательство: Политиздат
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1984

Георгий Метельский — автор многих книг о наших современниках, а также исторических повестей о Т. Шевченко, А. Мицкевиче, С. Сераковском, П. Смидовиче (две последние вышли в серии «Пламенные революционеры»). Новая повесть писателя рассказывает о короткой, но яркой жизни И. Фиолетова — активного участника борьбы за Советскую власть в Азербайджане, одного из двадцати шести бакинских комиссаров. Писатель показывает, как простой рабочий мальчишка, начавший трудовую жизнь на нефтяных промыслах Черного города, вырастает в видного политического деятеля.

---

Ахмет, пожилой тартальщик с промысла Гукасова, видел Фиолетова впервые. Он жил в другом районе, но кто-то из рабочих посоветовал, что ему, Ахмету, обязательно надо разыскать русского человека, которого все зовут Ванечка, и он поможет, скажет, что надо делать… И Ахмет разыскал.

— Как фамилия этого лавочника? — спросил Фиолетов.

— Султанов. Такой жирный, пузо висит, как курдюк у хорошего барана. Может, ты его знаешь?

— Не знаю, Ахмет. Лавочников много толстых. Но это неважно. Они все на один манер — и толстые, и тонкие.

— Нет, Ванечка. Такого толстого, как Султанов, нету на всем базаре. Но не в этом дело. Когда моя бедная Сальминаз-ханум шибко заболела, — Ахмет поднял глаза к небу, — да ниспошлет аллах благословение на ее безгрешную душу, я не вышел на работу. И меня выгнали как собаку, сказали, что такие, как я, им не нужны, есть много людей, которые меня заменят. Но работай или не работай, а есть все равно надо. Правильно я говорю? И я пошел к этому жирному в лавку, и низко поклонился ему, и даже заплакал, потому что у меня было очень тяжело на сердце. Тогда этот шайтан сказал, что входит в мое положение и будет отпускать мне товар по распискам. Я опять низко поклонился ему, хотя за фунт баранины, который на базаре стоит шестнадцать копеек, он брал с меня двадцать две. Фунт риса стоит восемь копеек, а по расписке — двенадцать. Так же — хлеб, спички, сахар. Мне все это очень было нужно, потому что Сальминаз-ханум сильно болела, и скоро аллах взял ее к себе на небо…

Ахмет замолчал и вытер слезы большим красным платком. Фиолетов слушал, не перебивая. Он сидел, закрыв глаза, вроде бы безучастно, и только дробь, которую невольно выбивали его пальцы, показывала, как он взволнован.

— И тут пришел срок платить, — продолжал Ахмет. — А чем я мог заплатить, если не работал? И я не заплатил. Тогда пузатый шайтан позвал своих молодчиков, и они вышибли мне все стекла и один раз ночью выстрелили в комнату. А там спали дети. Сальминаз-ханум нету, а дети остались, трое мальчиков и один девочка.

Их тоже надо кормить… Вот так, Ванечка. А теперь скажи, что мне делать. Мне сказали, что только ты можешь дать хороший совет.

Фиолетов вздохнул.

— Ты сколько должен Султанову? — спросил он.

— Пять рублей и двадцать семь копеек, чтоб он подавился теми костями, которые он продавал за мясо.

Фиолетов достал из кармана бумажник.

— Вот тебе пять с полтиной. Отдашь, когда разбогатеешь… А насчет того, что тебе делать дальше… давай мы так условимся. Приходи завтра часам к семи вечера к Волчьим Воротам. И своих товарищей приведи, если сможешь. Будем говорить, что делать и тебе, и таким, как ты. Большой разговор будет.

…Деньги Фиолетов отдал последние. Он понимал, что помог только одному человеку, а на промыслах по распискам брали у лавочников продукты тысячи бедняков и безработных, которых грабили настолько беззастенчиво, что об этом писали даже официальные бакинские газеты «Баку» и «Каспий». «Нересс кидался на должника с ножом и ранил в руку». Эту заметку Фиолетов прочитал сегодня в «Каспии». Рядом была другая заметка: «Управляющий „Бакинским нефтяным обществом“ Маншин принимает на работу только тех, кто ему даст подписку — не бастовать».

— Не бастовать… — повторил Фиолетов и усмехнулся. На сходке, которую Бакинский комитет назначил у Волчьих Ворот, речь пойдет как раз о забастовке.

…К полудню окружавшие Волчьи Ворота холмы кишели народом, собравшимся сюда со всех бакинских промыслов. Ни песен, ни шуток не было слышно. Люди пришли не веселиться, а решать свою судьбу: что делать дальше, как жить. Палило летнее солнце, но никто не жаловался на жару, на мучительное безветрие, все ждали, что скажут ораторы.

Фиолетов пожал руку Вацеку, Монтину, другим товарищам. Все они готовились выступить на сходке, но первое слово, как договорились раньше, должен был сказать Фиолетов.

— Ну что ж, Ванечка, начинай…

— Товарищи!

Гомонящая до этого толпа притихла, все обернулись к Фиолетову, который взобрался повыше, чтобы его было лучше видно и слышно. Он ничем не выделялся из собравшихся на сходку рабочих, был в своей обычной косоворотке навыпуск, с картузом в руке.

— Товарищи! Мы сегодня пришли сюда, чтобы подумать сообща, как нам жить дальше, потому что жить так, как мы живем сейчас, в бесправии, в нищете, в обиде и зле, — так жить дальше нельзя. Нас эксплуатируют капиталисты, платят нам гроши за наш адский труд (я сам рабочий, и я знаю, что это за труд), нас обсчитывают приказчики, на нас наживаются лавочники… — Фиолетов поискал глазами Ахмета, которого вчера приглашал на сходку, но, конечно, не нашел в многотысячной толпе. — Мы пробовали говорить с капиталистами по-хорошему, но такие разговоры ни к чему не привели, разговора по-хорошему капиталисты не понимают. С этими господами надо говорить по-другому, другим языком.

Несколько голосов поддержали Фиолетова:

— Правильно, Ванечка!

Он уже не удивлялся, как прежде, что его узнают совершенно незнакомые ему люди, кланяются при встрече и запросто называют по имени.

На сходку пришли и персы. Они ни слова не понимали по-русски, но слушали внимательно и аплодировали вместе со всеми. Один из них, очевидно немного знающий язык, время от времени переводил соплеменникам какую-нибудь фразу.

Много было азербайджанцев с буровых вышек. Фиолетов видел устремленные на него задумчивые глаза.

— Однако и на капиталистов можно найти управу. Не так они и сильны, если хорошо разобраться. Нас ведь много, в сотни, в тысячи раз больше, чем их. И мы — сила, если выступим сообща, все, как один. Забастовка — вот что заставит капиталистов выполнить наши требования.

Увлекшись, он не заметил, что стоявший перед ним рабочий несколько раз взглядом показывал ему на соседний холм. Там, на вершине, уже стояло несколько всадников с винтовками за плечами.

— Казаки!

Толпа встрепенулась, вздрогнула, но скоро успокоилась; Фиолетов продолжал говорить, будто и не видел опасности.

Через несколько минут на холме уже была вся казацкая сотня. На других высотках появились полицейские, дворники с бляхами на груди, солдаты в белых фуражках.

— Продолжай, Ванечка. Мы слушаем…

Кольцо окружения смыкалось, и вот уже продрался через толпу к оратору уездный начальник, выкрикивая на ходу:

— Прекратить речи и разойтись!

— Мы тебя слушаем, Ванечка! Продолжай!

Фиолетов сделал вид, что не замечает стоящего в двух шагах от него офицера.

— …причиной всех наших бед, причиной всех наших несчастий, нашей трудной, голодной, бесправной жизни является царский строй… Только уничтожив самодержавие…

— Молчать! — заорал уездный начальник. — Закрыть собрание и разойтись! — Он повернул к Фиолетову багровое от напряжения лицо. — А еще русский! Якшается с этакими черномазыми… Тьфу! Молчать! — снова крикнул он.

— Извините, я еще не кончил… Впрочем, если вам не по душе, что я русский и говорю по-русски…

Он с ходу перешел на азербайджанский, и надо было видеть, как всколыхнулись, как зааплодировали ему рабочие с буровых! Они впервые услышали, что русский человек, выступая, обращается к ним на их родном языке.

Уездный начальник растерялся.

— Говорите хотя бы по-русски… Фиолетов насмешливо глянул на него.

— Приведите своих казаков, свое доблестное войско, и я с ними буду говорить по-русски. А здесь, для этих слушателей, позвольте мне самому определить, на каком языке говорить с ними.

Последнюю перед забастовкой ночь Фиолетов провел почти без сна, несколько раз забывался в полудреме, но тут же вскакивал с постели — боялся опоздать на промысел Мусы Нагиева, где ему поручили выступать на митинге.

Как всегда, в пять часов проснулась мать и начала готовить завтрак. Отчим тоже оделся и стал собираться на работу.

— А ты куда? Ведь забастовка! — накинулся на него Фиолетов.

— Забастовка забастовкой, а к работе быть готовым надо.

— Ты что это, в штрейкбрехеры задумал податься?

— Не знаю такого мудреного слова, Иван. Вот вчерась с Переделкиным Петром видался, он сказывал, что пустое это дело — забастовка, надо на работу ходить. Вот я и собрался.

— Ты против своих пойдешь? Поперек дороги им хочешь стать? Так?

— Мне, Иван, жить надо. И семью кормить…

— Много ты ее кормишь! — Фиолетов обозлился. — Твое, конечно, дело, но после этого рядом с тобой ни один человек работать не станет. И руки тебе не подаст.

Отчим растерянно посмотрел на него.

— Так кого ж мне слушаться, Ваня? Тебя или Петра?

— Совести своей слушайся, дядя Саша.

Фиолетов подошел к промыслу Мусы Нагиева в то время, когда народ только стал собираться. Ночная смена еще работала — забастовка должна была начаться с семи утра, — дневная подходила к буровым, надеясь послушать кого-нибудь из вожаков стачки.