Вера Еремина - Классическая русская литература в свете Христовой правды

• Название: Классическая русская литература в свете Христовой правды
• Автор: Вера Еремина
• Жанр: Культурология
• Год: 2001

---

Описывается и “зажиточная” семья – у них есть козел и несколько уток: уток украдут и украдут и козла. Когда этот потерявший человеческое и христианское подобие человек, укравший козла, приходит попросить милостыню и, в то же время, разъяснить, что де это не я, это рок такой над нами, то эта не прощающая старушка дает ему ломоть хлеба. Но дает ломоть не с жалостью, а с проклятьем: вот, говорит, нате из жалости дам хлебца.

Шмелев вводит в ткань повествования свой рефрен – я видел солнце мертвых: люди, все отданы в костлявые лапы смерти; солнце всходит, но всходит для мертвых.

По жанру – это чрезмерно разросшийся очерк, но в этом очерке есть одна подспудная струна, а именно, что речь здесь идет о безбожниках, так как все возгласы типа – на каком же свете это все делается?

А что говорит Евангелие? Послание к Рим.8.35.

35 Кто отлучит нас от любви Божией: скорбь, или теснота, или гонение, или голод, или нагота, или опасность, или меч? как написано:

36 за Тебя умерщвляют нас всякий день, считают нас за овец, обреченных на заклание (Пс.43.23).

37 Но все сие преодолеваем силою Возлюбившего нас.

В очерке представлены люди, забывшие “Возлюбившего нас”; и даже когда их вопрошают (ясно же, что дни-то последние) и тоже им напоминают – зачем вам христианское погребение, ведь все же химия, доктор? А тот ничего не может найти, как только сказать, что “ведь и эстетика что-то значит”.

В сущности, крещение, венчание, отпевание, то есть этот псевдо церковный обиход, когда в церковь приходят только три раза (третий раз ногами вперед) – это все были привычные условия жизни, приправленные кое-какой эстетикой.

Сам Шмелев: у него берут подписку, что он не будет распродавать свою домашнюю библиотеку, так как она пригодится рабочим и крестьянам. Согласие он дает, но пытается разъяснить, что “у меня здесь Евангелие и три моих книги”: возражение не принимают. Шмелев приходит домой и говорит – “я ведь и тебя предал, маленькое Евангелие”: ему было бы легче положить его с собой в гроб, чем если бы им воспользовались эти люди.

Любви к врагам здесь, конечно, быть не может. То, что есть у Силуана Афонского, – это такая высота христианского сознания, до которой надо еще идти и идти.

Происходят другие вещи. Кроме этого унылого ожидания смерти, существует постепенно вовлекающая людей в свой оборот, некоторая равнодушная злоба. Поэтому когда умирает вор чужих коров, то остальные, “ждущие своей очереди”, говорят – “вот, наелись чужой коровятины и подохли”.

Более того, люди, которые, казалось бы, сохранили человеческий облик, лишены надежды, а в безнадежности все равно погибают. Представлен серьезный профессор и, притом, из крестьян, занимающийся собиранием библиографии по Ломоносову; но он ходит просить на кухни, и ему там немного дают супу, а хлеба нет: инструкция Ленина – хлебная карточка. В конце концов, он надоедает кухаркам и они побили его до смерти.

Люди живут воспоминанием о прежней жизни. Наконец, становится ясно, что ад начинается на земле и душа перегорает в пламени собственных страстей, а потом ад реальный будет просто продолжением этого пламени.

Из этого ада Шмелев убежит. Розанов писал еще задолго до революции – “так бежать бы и реветь, как зарезанная корова”. Примерно с таким воем убежит Шмелев и убежит даже с небольшой хитростью: выхлопочет себе заграничную командировку, а оттуда напишет своему благодетелю, что “я думаю, что Вы меня поймете”.

Для того, чтобы остаться жить, надо было остаться с чем-то. Были люди, которые остались с чем-то, но даже по ним очень видно, в каких обстоятельствах оказались люди. Правящий архиерей Таврический Димитрий Абашидзе отказался от эмиграции. Ещё точнее, в 1919 году он уже достиг “других берегов” - вдруг опомнился, что он бросил паству и немедленно вернулся назад в свои архиерейские покои. Это было так внезапно, что даже в архиерейском справочнике Мануила Лемешевского этого эпизода нет; то есть, он не стал достоянием церковной гласности. А когда армия Врангеля и временный Синод при Врангеле уехал на берега Босфора, а Димитрий Абашидзе остался, то к нему пришли трое в кожаных куртках. Он схватился за дуло одного маузера, упер его к себе в грудь (он был маленького роста) и закричал – “ну, стреляйте, стреляйте”.

Кожаные куртки поспешили уйти и больше на архиерейскую квартиру не приходили. Но архиепископ Димитрий понимает, что с этими новыми властями работать он не сможет и пишет прошение патриарху Тихону об уходе на покой[212]. Димитрий дождался своего преемника, сдал ему дела, переехал в Киев и в Киевских пещерах принял схиму с именем Антония (в честь Антония Печерского).

Антония Абашидзе не трогали (скончался в 1943 году), но не тронули его по личному приказу Сталина. Антоний в Киеве еще и старчествовал и все об этом знали; жил в частном доме за высоким забором и никого не благословлял на тайную эмиграцию - благословлял на тайное монашество. (Перекрести, говорит, ложкой тарелку и вкушай себе с Богом, если в столовой обедаешь).

Крым на многие десятилетия останется в русском менталитете как символ не просто политой кровью, а пропитанной кровью земли, которую лучше бы засыпало камнями и покрыли горы.

Лекция №15 (№50).

Москва – Петроград, годы 1920-1922. Конец “серебряного века”.

1. Характеристики Серебряного века.

2. Марина Цветаева перед отъездом: 1911-1922 годы.

3. 1922 год: одних выслать, других вернуть.

4. Смертный приговор “режиму” – антиутопия Замятина “Мы”.

Что такое “серебряный век”? В отличие от “золотого” (пушкинского),[213] “серебряный век” определяется как век так называемого “нового искусства” (но с тех пор было столько всякой новизны!). Предтечей “серебряного века” был Владимир Соловьёв, который скончался в 1900-м году. Всплеск так называемого нового искусства начинается в 1900-е годы, но это – по‑прежнему символизм.

Блок в 1910 году в статье “На смерть Комиссаржевской” писал о том, чтó такое новое искусство – “Искусства не нового не бывает, искусства вне символизма в настоящее время не существует. Символизм есть синоним художника”.

Теперь, когда прошло 100 лет и оглядываясь назад, можно сказать, что начало XX-го века было веком художественных поисков; это было исповедание самодовлеющего “чистого искусства”.

“Чистого” в отличие от искусства “присяжного”, прогрессивного или реакционного, но в той или иной мере, выполняющего определённый социальный заказ. А вот художник свободный, Художник с большой буквы, как раз по верованию серебряного века, есть в то же время и пророк. Как писал Максимилиан Волошин – “толпе, движущейся в истории, неведом замысел пьесы‑трагедии, а Художнику (с большой буквы) дано в него (в этот замысел трагедии) проникать”. Но проникать он должен не на будущее (не будущее проницать – там легко и ошибиться? как видно у Есенина в его “Инонии”), а проникать смысл настоящего.

Но, таким образом, в условиях тоталитарного режима уже установившегося и победившего вольно или не вольно, художник становится социальным соперником государственной идеологии, кто бы ни был ее носителем. В качестве такого социального соперника он объявляется уголовным преступником (это тоже оборот Волошина) и подлежит уничтожению, притом с той интенсивностью и яростью, с которой настоящие уголовные преступники в условиях тоталитарного режима уж никак не уничтожаются.

Именно поэтому великий поэт, лицо серебряного века, Александр Блок с установлением тоталитарного режима прекращает писать и через некоторое время умирает с голоду.

Два примера – где-то положительных, а где-то отрицательных. Имя Ивана Шмелёва известно (его иногда в изданиях Сретенского монастыря именуют “одним из лучших писателей серебряного века”). До революции Иван Шмелёв к серебряному веку не имел ни малейшего отношения, так как это был такой маленький-маленький писатель в духе литературных передвижников; он примыкал к горьковской группе журнала “Знание” и писал в лучшем случае сценарии типа “Человек из ресторана” (в спектакле играл ведущий актёр Михаил Чехов). В эмиграции к серебряному веку Иван Шмелёв принадлежал ещё меньше, тем более, что его последний всплеск литературного дарования всё-таки принадлежит 1930-1947 годам, когда он медленно-медленно, но верно, пишет сначала “Богомолье”, потом и “Лето Господне”. Шмелёв 20-х годов, то есть Шмелёв “Путей небесных” – это графоман. Но его вопль (плачь) “Солнце мёртвых” был именно воплем за всю страну и в этом отношении и в этом произведении он оказывается Художником с большой буквы, то есть тем художником, через плач которого впоследствии страна и народ ее осознает себя. И это же в явном виде выражено у Анны Ахматовой в “Реквиеме”:

А если заткнут мой измученный рот,

Которым кричит стомиллионный народ,