Неизвестно - Кублановский Год за год

• Название: Кублановский Год за год
• Автор: Неизвестно
• Жанр: Прочая старинная литература

---

Смотрю, как растят моих внуков (их теперь восемь): ведь можно же при минимальных затратах растить нормальных русских людей — на традиционных ценностях и не выходя за границы настоящей культуры. Принес им (Кольке и еще младшим) несколько своих книг — сразу же расхватали; принес интервью — стали читать. Чувствую: интересно.

Листья осыпались, но много цветных — алых, зеленых, желтых — яблок-шаров все еще в терниях голых веток. И снуют в воздухе снежинки.

Да, что самое красивое в этой осени — яблочные шары, — где редкие, где во множестве — в терниях голых веток.

Возвращались низом вдоль Оки — сначала по новой лестнице с Бёховского холма. Закончены многолетние работы по укреплению склона. Жаль выпирающих “кварцевых” плит обрыва, нескольких берез над ними. Но и новый склон — за счет сложности профиля, динамики плоскостей, наклонов — хорош. Пока на нем лежит сетка-скрепа, сквозь нее пробивается осенняя травка. Но потом можно будет засадить луговыми цветами, подрастет трава, в общем, станет по-настоящему красивая картина и скоро все забудут про прежнюю.

2 ноября, понедельник, 430 утра, Поленово.

Вчера поздно вечером позвонил Павел. Говорил со Стратановским. У Лены Шварц — рак, и уже сделали операцию. (Сказал: Б. Улановская после аналогичной операции жила еще два года.) Как такой “зверь-цветок” перенес эти экзекуции — Бог весть. А где же ее моська? Хозяин не должен погибать прежде своей собаки.

11 утра, Переделкино, солнышко и снежок.

Говорил сейчас с Леночкой по телефону. Лежит в военном госпитале визави Большого Дома — окнами на Неву. Лежит давно, хотя “время как-то сместилось, я уже не слежу за его течением”. Операция была долгой, а теперь началась химиотерапия — “очень тяжело”. “Уж и не понимаю: то ли умирать, то ли два-три года отсрочки”. Договорились созвониться вечером (ее вроде бы как раз сегодня выписывают).

Весь день читаю давние Еленины стихи и вспоминаю 70-е, нашу молодость. Какая мощь, какая свобода воображения! И апогей этого периода — “Элегии на стороны света”. Да, нет в нашем поколении поэта ярче.

И какой, видимо, бледной и вялой должна была казаться (и кажется) Елене моя “упорядоченная” поэзия.

1530. Сейчас говорил со Шварц. И в больнице писала — “выбегала из палаты”. Поразительно, словно прочитала мою запись: “Я бы умерла, но жалко было мою собачку, она бы без меня не смогла”… Теперь надо 5 месяцев (по 4 дня) делать химиотерапию. Болезнь обнаружилась в конце лета, неожиданно, и “потом начались все эти ужасы”. Слава Богу, есть кому помогать, ухаживать: как и у Седаковой, у Елены плотный круг верных и преданных друзей-почитателей.

Где одинокие, где во множестве

яблоки в терниях голых веток

словно свидетельствуют о мужестве

долгой осени напоследок.

4 ноября.

“Гламурный эффект объема ваших губ” — реклама губной помады на ТВ.

10 ноября, вторник.

И еще: “Новое Клинское „Махита”. Миксуй с друзьями!”

На днях по “России” “Тарас Бульба”. Как раз включил на своем главном месте: вопрошание с дыбы Остапа и ответ Тараса: “Слышу, сынку”.

Помню, читал это вслух, когда Дашке было лет 5 — 6. И оба плакали.

Мы выехали с “внучком Иоанном” (первенец, см. стихотворение о леди Ди 31.VIII.97) и новым знакомцем земляком Сергеем Бутиным — в Рыбинск рано утром в четверг. Через любимый Борисоглебск и его дремный, вне времени, монастырь — в Углич, там золотисто-стеклянные сумерки и “потускневший до выстраданной серизны” (Солженицын) колокол.

На след. день встреча с новым мэром (Ласточкиным), его предложение собрать мои волжские стихи — в книгу. Интервью на ТВ… В Рыбинске меня узнают (в кафе, на улице и т. п.), лестное уважение.

В субботу с утра рейсовым автобусом — в Ярославль.

11 ноября, среда.

Субботним вечером в памятном с детства Волковском театре. В последний раз я был там, кажется, в середине 90-х, не помню, почему и как вечером один оказался в Ярославле. С инсценировки толстовского “Хаджи-Мурата” вышел тогда на набережную с гадким чувством предательства: свободолюбивые горцы, монстры русские, гротескно коварный царь и т. п. Помнится, я решил тогда, что спектакль старейшего русского театра проплачен чеченской диаспорой Ярославля или что-нибудь в этом роде. (А кто эту инсценировку писал — бог весть, указано нигде не было.)

На субботнем “Горе от ума” еще гаже. Там и голубизна, и “франц.” шансон, Фамусов на тренажерах, и всякая чушь и пошлость. Вкрапления Хармса, Пастернака, Бродского, Кенжеева и Цветкова, в общем, маразм — аляповатый коллаж вместо бессмертного Грибоедова. Ох, ох, благородный Волковский театр: русская провинция под колесом “постмодернизма”. В конце спектакля под стихотворение Бродского “Мне говорят, что надо уезжать” в воронок заталкивают… Фамусова. В общем, китч в особо крупных размерах. Хлопали и выхлопали выход на сцену режиссера в джинсне, а уж он выкликнул кокетливого Виктюка с фуляром, вот, оказывается, откуда ноги растут.

Отсыревшим Ярославлем дошли из театра в епархиальное здание за Богоявленским красиво подсвеченным собором. И там, по благословению гостеприимного владыки Кирилла, заночевали.

С утра — чай и разговор о визите нового Патриарха в Ростов.

13 ноября, пятница.

Стрижки детства: бокс и полубокс. Бокс — это когда ручной машинкой “№ 1” состригали все от шеи и до затылка, поверх ушей. Ну а уж сверху какой-нибудь чубчик. Полубокс — это когда состригали загривок и до половины ушей. Бокс — считался более советским, нашим. И мне стоило в отрочестве больших трудов упросить маму разрешить сменить бокс на полубокс. (Первый, ранний признак происходившего со мной идеологического неблагополучия.)

15 ноября, воскресенье.

Предфевральский “полезный” идиотизм: князь Е. Трубецкой, друг и сподвижник Влад. Соловьева и сам философ — типичный носитель такого идиотизма, бациллы общественности…

В начале июня 1915 г. у него экспромтом собрались гости: адвокат Вас. Ал. Маклаков, Струве, еще один князь, Львов, и проч. Собрались и “все ломали голову — кого бы послать к Государю, чтобы убедить его уволить министра Маклакова”. (Николая Алексеевича, министра внутренних дел, родного брата одного из гостей).

И впрямь: видимо, было над чем “ломать голову” и — “приходили в отчаяние, так как известие из Петербурга гласит, что положение его — очень крепко”.

“Каково же было мое радостное изумление, — продолжает Трубецкой письмо своей Маргоше, — когда на другое утро мы прочли об увольнении Маклакова. Это — событие огромной важности <…> отменено важнейшее препятствие к объединению общественных сил вокруг правительства” (письмо от 8 июня 1915).

Через год (и за два года до расстрела) третировавшийся либералами Ник. Ал. Маклаков говорил в Думе то, что делает его (госчиновника) на пять голов выше высоколобого мыслителя Трубецкого и его тогдашних гостей:

“С самого начала войны началась хорошо замаскированная святыми словами, тонкая, искусная работа. <…> По мере того, как организовывалась общественность, росла разруха русской жизни. <…> Общество все для войны, но для войны с порядком; оно делает все для победы — но для победы над властью. <…> Мы сами погасили свет и жалуемся, что стало темно”.

Много лет спустя Вас. Алекс. написал мемуары (в Париже?), где вполне согласился с расстрелянным братом. Но красно яичко к Христову дню.

Власть же отменяла “одно важнейшее препятствие” за другим, пока не провалилась в тартарары.

16 ноября, 1430.

“Смотрите вечером в „Вестях”: в нашей студии лидер ЛДПР Владимир Жириновский. Он расскажет, почему считает нужным учредить в России публичное повешение” (РТР).

20 лет падения Берлинской стены. И по сей день кажется чем-то непостижимым, а тогда Запад изумлялся: почему СССР не требует для себя, согласившись на германское объединение, никаких гарантий. Госсекретарь Беккер несколько раз предлагал достойные нашей сверхдержавы условия. Но никто не знал на Западе, очевидно, того, что, возможно, на уровне подкорки знали уже Горбачев и Шеварднадзе: нет больше сверхдержавы СССР — есть трясина, “солярис”, в недрах которой закипает великая криминальная революция.

25 ноября, среда, 1930, Переделкино.

Восемь дней пролежал в больнице, а перед тем, как туда залечь, пользуясь соседством, зашел в Донской. Безлюдный, темновато-обширный, богатый храм, рака Тихона, свечка Пантелеймону. Несравненный дух XVII столетия. На покрытом свежим мокрым снегом погосте никого (из живых). Стер рукавом заметь с портрета Александра Исаевича. И так там вдохновился, что потом 3 часа с легкостью просидел в приемном покое рядом с мутноглазым охранником.

Пятая Градская, единственная, кажется, больница под патронажем Патриарха.