Эрвин Штриттматтер - Чудодей

• Название: Чудодей
• Автор: Эрвин Штриттматтер
• Издательство: Издательство иностранной литературы
• Жанр: Современная проза
• Год: 1960

Меня часто спрашивают, не автобиографичен ли роман «Чудодей».

Отвечаю: самые неправдоподобные эпизоды, описанные в этой книге, основываются на пережитом, все же, что не кажется неправдоподобным, — сочинено.

Я хотел написать книгу, направленную против той проклятой немецкой Innerlichkeit — погруженности во внутренний мир, которой и я был некогда подвержен. Я хотел помочь немцам познать общественно-историческую истину и освободиться от всяческого лицемерия.

---

— Итак, значит, вы помогали евреям. Здесь вот написано.

Молчание. Шлем Вайсблата тихо качнулся. Тусклый взгляд ротмистра еще раз прополз по строчкам текста. Потом он оглядел солдат одного за другим.

— Вы знали о том, что это были евреи?

Ответил Роллинг:

— Мы думали — это люди.

Ротмистр передернул плечами, словно именно в это мгновение по-настоящему надел френч. Его взгляд упал на воробья-вахмистра. Он попросил его распорядиться, чтобы из буфета принесли коньяку с перцем. Вахмистр услужливо выскользнул за дверь. Ротмистр уперся руками в стол и стал раскачиваться на стуле.

— Итак, значит, вы не знали, что это были евреи?

Роллинг отвечал двусмысленно:

— Так точно!

Станислаус потел. Ротмистр откинулся на стуле, но сохранял равновесие. В его глазах блеснули огоньки и сразу же снова угасли.

— Разве вы не читаете газет?

— Никак нет! — ответил дрожавшим Вайсблат, и он не соврал.

Вахмистр вернулся.

— Придется вас наказать! — заорал ротмистр. — Вы не читаете газет? Вот как! Ну что ж, ладно. Кррругом!

Обвиняемые повернулись. Вайсблат споткнулся о половицу. Он пошатнулся и стукнулся об стену. Вахмистр подозвал его. Ротмистр писал что-то на полях бумаги.

Наказания были не слишком суровы. Станислаус должен был в течение недели после дневной работы на кухне ночами участвовать в патрулях. Роллингу, который говорил за всех, на месяц запрещались увольнения из казармы, а по ночам он должен был убирать офицерское собрание. Вайсблату — на две недели внеочередные наряды по конюшне. Неужто у ротмистра фон Клеефельда под его корсетом все же билось настоящее сердце?

Ночь. Уже пробило одиннадцать. Снег скрипел под копытами. За каким-то окном надрывался грудной ребенок. Станислаус и Тео Крафтчек ехали верхом. На серых рукавах их шинелей мерцали белые повязки, на которых черными траурными буквами было напечатано: «Патруль». Эти холщовые нарукавные повязки излучали огромную власть. Станислаус и Крафтчек не думали о той мощи, которая, проистекая от их нарукавников, впустую выливалась в ночь. Крафтчек подъехал к витрине и достал зажигалку. Он глядел на товары в витрине кондитерской. От этих мест до деревни Крафтчека было не более семидесяти пяти километров. Там осталась его жена в опустошенной лавке: она ждала его, ждала сахару и все грядущие богатства Великой Германской империи. Крафтчек повернул коня к Станислаусу, который ехал сзади.

— Так как же мы — победим или нет?

Станислаус, объезжая вокруг старинного фонтана на рыночной площади, думал о Лилиан. В кармане его френча похрустывало письмо, в котором говорилось о предстоящей свадьбе.

— Так как же мы все-таки, победим или нет? — Крафтчек не хотел отставать.

— Дд-да, — сказал Станислаус.

— Тогда нужно бы везде пообещать торговцам, что будет больше сахара.

Из переулка послышался тяжелый топот. Кто-то топал, видимо сбивая с башмаков снег. Они прислушались. Победитель Крафтчек стал бледнеть.

— Что, если это партизан, какой-нибудь дикарь? — прошептал он.

Снова послышалось топанье.

Крафтчек тронул коня и отъехал за фонтан. Станислаус двинулся в сторону переулка.

— Не хочу я иметь дела с этими партизанами, — хныкал Крафтчек. В это мгновение его конь заржал.

— Божья матерь, помоги! — Крафтчек бил коня хлыстом между ушами. Из переулка, топоча, вышел человек. Крафтчек распластался на спине коня. Неизвестный, выйдя на свет, оказался довольно полным человеком. Он разговаривал сам с собой.

— Слышишь, он зовет остальных, — шептал Крафтчек.

Станислаус подъехал к прохожему. Это оказался монах.

Он упал на колени перед конем Станислауса. А конь обнюхивал внезапно уменьшившегося человека.

— Пощадите, господин офицер, — Скулил монах. И начал молиться маслянистым голосом — «Слава в вышних…»

Тогда и Крафтчек подъехал поближе. Коленопреклоненного монаха бояться не приходилось. Монах протянул к нему руки.

— Прошу прощения, господин капитан.

Крафтчек ничего не имел против того, чтобы его, восседающего на высоком коне, именовали капитаном. Он спросил начальственно-скрипучим голосом:

— Священник?

— Меня призвали к умирающему. Святое помазание, ваша милость.

— Потом хлебнули по маленькой, достопочтеннейший, не так ли? — спросил Крафтчек все так же строго, как подобает прусскому вояке.

— Была поднесена бутылочка, господин капитан, одна только, чтобы придать мужества на дорогу. — Монах снял с руки четки, поцеловал распятие и протянул их Крафтчеку.

И тут раскрылась католическая часть сердца Крафтчека.

— Дайте мне амулет, ваше преподобие, такой амулет, чтобы меня никакая пуля не брала.

Монах стал бормотать молитвы над четками. Над рыночной площадью разносился крик больного ребенка. Статуи на фонтане — обнаженный мальчик и девочка с букетом — казалось, покряхтывают под тяжестью снега.

— Где живете? — Крафтчек прикоснулся к плечу молившегося монаха. Тот испуганно вздрогнул.

Потом они проводили шатавшегося монаха до границы участка их патрулирования. Крафтчек нацепил четки на грудь, как орден. В конце участка он несколько раз истово поцеловал монаха, и они оба всплакнули.

Станислаус и Крафтчек ехали назад.

— А что, если другой патруль захватит твоего монаха? — спросил Станислаус.

— Его защищает господь. Иначе он не встретил бы нас.

— А что, если он расскажет, как мы его отпустили?

Крафтчек перекрестился и ощупал свой пуленепроницаемый амулет.

— Да, с отечеством шутки плохи. Оно еще может тебе за доброе дело надавать пинков в задницу.

10 Станислаус ждет своей свадьбы, умасливает писаря и узнает, что должен жениться заочно.

Станислаус подал рапорт об отпуске. Его заявление лежало в одной из папок в ротной канцелярии. Никто не удосужился прочесть его. Работники канцелярии переживали знаменательные дни: смену ротного командира. Ротмистр фон Клеефельд расхаживал по казарменным коридорам. Высокомерие ротмистра словно ветром сдуло. Теперь Клеефельд ходил, прижимаясь к стенам, как простой смертный. Чемоданы уже отправлены на вокзал; свою комнату он вынужден был уступить новому командиру роты. Последнюю ночь фон Клеефельд провел в офицерской гостинице, после чего отбыл в западном направлении. Поговаривали, будто ротмистр фон Клеефельд слишком резко требовал наказания за поломку отечественной мебели. А каптенармус Маршнер сказал: «Он потворствовал покровителям евреев».

Ротмистр фон Клеефельд хранил гордое молчание. Не станет же он в самом деле обсуждать с ефрейтором Маршнером свои личные убеждения!

Новый ротмистр появился в роте, подобно Вельзевулу. Это был баварец, владелец пивоварни, но сам он ничего, кроме водки, не пил. Лицо его, смотря по погоде, становилось то бурым, то сизым, а в припадках ярости так темнело, что казалось почти черным. Волосы были подстрижены ежиком. Проверяя на перекличках дула винтовок у кавалеристов, он нацеплял на свой сизый шишковатый нос пенсне. Оно торчало на этой шишке такое крохотное и неприметное, чем-то напоминая шутовские очки на масленичном карнавале. Ротмистр Бетц всюду совал свой нос и при этом сопел, как баварский бык. Вокруг командира суетился вахмистр, похожий на испуганного воробья, который спешит полакомиться навозной лепешкой.

— Дерьмовая война, не сравнить с четырнадцатым — восемнадцатым годом, — гундосил новый ротмистр, — одно слово, маргариновая война!

Обязательным приложением к дневной порции водки для Бетца были корейка и гусиная грудинка. «Черт подери! Мы у поляков! Подать сюда жареного гуся!»

Закупщики разъезжали по деревням. Каптенармус Маршнер проявил себя опытным специалистом по откормленным гусям, салу и янтарно-желтому деревенскому маслу. Маршнер метил на чин унтер-офицера и изо всех сил старался выслужиться. Для цейхгауза ему дали помощника. Теперь Маршнер в любое время имел возможность отлучаться и целиком взял на себя заботу о питании господ офицеров. Слава Маршнера росла, и даже офицеры штаба батальона в конце концов обратили внимание на умелого и старательного добытчика.

Маршнер разъезжал по деревням в польской бричке. Он сидел, откинувшись на спинку, заложив ногу за ногу, и со скучающим видом смотрел в небо, прищурив глаз. У себя на родине он видел, как в такой позе выезжал в поле соседский помещик. Случалось, что Маршнер, прищурившись, смотрел вовсе не в небо, а оглядывал польских деревенских девушек, попадавшихся ему навстречу влево и вправо от дороги. Эту манеру Маршнер тоже перенял у соседа помещика там, на родине.

На козлах восседал Али. И хотя он однажды вышвырнул из окна казармы своего седока, каптенармуса и закупщика Маршнера, Али не питал к нему вражды. В юношеском сердце Али не умещалась вражда. Маршнер не без умысла взял Али себе в кучера. Маршнеру доставляло особое наслаждение проявлять свою власть над Али, развалившись на мягком сиденье брички. Неизменно голодный, Али грыз подсолнухи. Его кобура была набита ими доверху. Свой пистолет Али оставлял в тумбочке в казарме. Зачем ему оружие, раз он не знает врага злее голода? Он непрерывно сплевывал лузгу на придорожный песок то в одну, то в другую сторону.