Цирил Космач - Баллада о трубе и облаке

• Название: Баллада о трубе и облаке
• Автор: Цирил Космач
• Издательство: Радуга
• Жанр: О войне
• Год: 1988
• ISBN: 5-05-0022019-3

Цирил Космач (1910–1980) — один из выдающихся прозаиков современной Югославии. Творчество писателя связано с судьбой его родины, Словении.

С «Балладой о трубе и облаке» советский читатель хорошо знаком. Этот роман — реквием и вместе с тем гимн человеческому благородству и самоотверженности простого крестьянина, отдавшего свою жизнь за правое дело. Повесть принадлежит к числу лучших произведений европейской литературы, посвященной памяти героев — борцов с фашизмом.

---

Петеру Майцену вспомнилась Марьянка из «Казаков», Аксинья из «Тихого Дона», Тилчка, какой ее создало его воображение.

«Да, так выглядела Тилчка. Вот так спешила она со своим мешком на голове, возвращаясь с мельницы через Рейчев лес. А Темникар потихоньку провожал ее. И когда она исчезала за поворотом, он догонял ее, чтоб обнять…»

Девушка скрылась за поворотом. И Петер Майцен невольно приподнялся на носках, пытаясь разглядеть, куда она исчезла.

На повороте он замер. Девушка стояла шагах в десяти от него. Она подняла белые руки к мешку, медленно опустила его на пень. Развязала платок и стала обмахиваться. Потом встряхнула головой, светлые волосы посыпались ей на спину и на плечи. Она оглянулась. Повсюду были сосны, лишь на нижнем краю дороги поднимался высокий явор. Это было красивое и светлое дерево, красивое и светлое, как сама девушка. Она медленно подошла к дереву, глядя на его крону. Разлапистые серебристо-зеленые листья трепетали среди темной хвои. Девушка ласково погладила серый ствол, обняла его и прижалась к нему всем телом.

Это было красиво и, пожалуй, даже понятно, хотя в этом таилось нечто печальное. Да и все вокруг наполняла непонятная тоска и щемящее чувство одиночества.

«Каждый человек имеет право оставаться наедине с собой!» — упрекнул себя Петер Майцен, отводя взгляд. Он вынул из кармана сигарету, но не стал закуривать, боясь выдать себя. Он разминал ее до тех пор, пока в руках не осталась пустая гильза.

Девушка исчезла за следующим поворотом. Тогда он медленно подошел к явору. Это в самом деле было прекрасное дерево. Стройное и гладкое. Лишь метрах в двух над землей в коре его зияла старая, уже заросшая рана. На коре было что-то вырезано. Петер Майцен напряг зрение и с трудом разобрал:

24 XII 43

«24. XII.43!.. Двенадцать лет назад. В сочельник. В тот самый вечер, когда Темникар вышел в свой последний путь!.. Странное совпадение!.. Что же здесь произошло? Связано ли это как-нибудь с девушкой? Надо догнать ее и расспросить». Он ускорил шаг, но тут же сообразил, что сейчас это вышло бы бестактно.

«В другой раз, в другой раз!..» — решил он, замедляя шаги.

Вскоре перед ним открылась долина длиной примерно в километр, а шириной едва ли в полкилометра. Уютная, зеленая, живописная долинка, какие встречаются крайне редко, такая красивая, что Петер Майцен позабыл о девушке.

«Красиво! Ей-богу, красиво!.. Это несомненно Тихий дол! Несомненно. А если это Тихий дол, тогда недалеко и до Черного лога. И дорога сухая… И болота не видать… Но почему же он сказал, чтоб я не ходил сюда?.. Ладно, оставим в покое этого замшелого чудака! Поспешим вперед, чтоб он не достал меня своей косой!»

Дорога шла вдоль подошвы левого склона. Внизу петляла река. Вода текла медленно, беззвучно, как масло. На другом берегу раскинулся луг: бескрайняя, ровная, мягкая постель, покрытая зеленым плюшевым одеялом.

Склон был неровным и полого поднимался вверх. Прямо посреди него рос могучий дуб. За ним широким поясом тянулось по меньшей мере четыре полосы цветущей гречихи, безмятежно излучавшей розовый свет, подобно тому как зимой отсвечивает в мирных лучах вечернего солнца заснеженный склон.

— Так! — кивнул Петер Майцен. — Над гречихой наверняка окажется полянка. А на ней — одинокий хутор.

Правый склон был круче. Там до самой вершины гряды шли виноградники. На вершине виднелись купы деревьев. Позади них торчали черные соломенные крыши.

«Винные погреба», — догадался Петер Майцен.

Посреди склона стоял дом. И выглядел он таким ладным и уютным, что Петер Майцен не мог отвести от него взгляда, — белый, свежевыкрашенный, с потемневшей соломенной крышей, с черными дверями и двумя черными продолговатыми оконцами, напоминавшими зажмуренные глаза.

«Совсем как головка белокурой и черноокой девушки, задремавшей в летний зной. Закричи — и она проснется».

Перед домом зеленела поляна. В центре ее росло высокое дерево с густой темно-зеленой мелкой листвой.

«А это старая груша».

В густой кроне что-то крутилось, поблескивая.

«Ну конечно! Трещотка все еще вертится, только птицы-то ее больше не боятся».

Петер Майцен прошел чуть дальше и остановился. Дорога шла в гору. Молодые деревья встречались ему на пути почти до самой долины. Он помахал рукой проселку и направился вдоль реки. Упругим и легким шагом поспешно шел он по тропинке, едва заметной в густой траве.

Потом ему попались три старые кривые ивы, похожие на приземистых крестьянок с большими корзинами на головах.

Он взмахнул палкой, минуя их, и вскоре оказался на краю широкой канавы.

«Ага! Вот оно, болото Чернилогара. И сыро же тут… Но ничего страшного!»

Он отступил, с разбегу перепрыгнул канаву и весело зашагал дальше, сам уже не помня, когда начал насвистывать свою старую английскую песенку.

В скором времени дорогу ему преградил глубокий омут с чистой светло-зеленой водой. Удивительно высокий и на редкость развесистый граб накрывал его своей тенью. Ствол его был таким толстым, что двое взрослых мужчин с трудом смогли бы его охватить, и таким узловатым, словно он был сплетен из морских канатов. В стволе кто-то выдолбил четырехугольное углубление, уже оплывшее по краям. В углублении стоял старый, щербатый майоликовый сосуд, в нем — букетик белых маргариток и сине-голубых цветов, названия которых Петер Майцен не знал.

У подножия граба лежали большие, на двух ножках мостки для стирки белья, те самые старинные мостки, вырезанные из цельного куска дерева. И были они такие гладкие, белые, так сверкали даже в тени, будто солнце особенно освещало их. Красивые мостки, светлые и чистые, как девичий смех на селе.

— Так! Здесь стирают девушки, — сказал себе Петер Майцен. — А при лунном свете — вилы[2]. В кроне косматого граба прячутся юные Паны — сердятся на свое сердце, которое с бешеной силой стучит у них в груди, и на свое дыхание, которое вырывается с таким свистом, словно они дышат и ртом и носом одновременно. А глубокой ночью, в полночь…

«Стоп! — повелительно прервал его внутренний голос. — Разве ты не замечаешь, что именно так было на Скопичнике, куда ходили стирать Темникары? Разница лишь в том, что там рос не граб, а очень старая и густая бузина. А под нею были мостки, точно такие мостки. И там, мимо них, пройдет Темникар».

— Да, да! Там он пройдет! Он должен там пройти, чтобы попасть через Мальнову гору в Робы! — произнес Петер Майцен.

И увидел его.

Темникар притоптал снег и остановился в нескольких шагах от омута. Все покрыто снегом, кругом тишина. Скопичник замерз, мостки сковало льдом, лишь под ледяной коркой тихо журчала вода.

Он ладонью прикрыл глаза — и вот уже нет снега, нет льда, а лет ему всего каких-нибудь двадцать пять. Звенит лето, сияет солнце. Тилчка стоит под черной бузиной, ее белые руки движутся в воздухе и шлепают мокрой белой простыней по белым мосткам.

Темникару захотелось неслышно подойти к ней на цыпочках, но он остался на месте, злясь на свое громкое дыхание.

«Что за проклятие! Ну отчего парни хрипят, как кузнечные мехи, стоит им увидеть настоящую девку?»

Он закусил губу и пошел вперед. Галька противно заскрипела под башмаками. Но Тилчка не оглянулась.

— Ведь слыхала, дуреха! — радостно сказал Темникар, бросаясь к ней и обнимая девушку за талию.

Тилчка охнула, но не слишком громко, только теперь она оглянулась и мокрой простыней хлестнула его по лицу. Но он уже успел сунуть руку ей за пазуху. Бурлящий водопад смеха обрушился на него.

— Опять, зверюга, хочешь оборвать мне все пуговицы? Не выйдет!

Темникар взял ее за плечи и отодвинул от себя на длину своих Рук, чтоб насладиться ее красотой.

— Ох, Ерней! Снова дурака валяешь! — сказала Тилчка и мокрыми руками обвила его шею, точно обожгла.

— Тилчка!..

И вот они уже лежат за черной бузиной.

Темникар молчит, а Тилчка смеется:

— О Ерней! Зверь ты мой! Ерней, Ерней! Мой! Мой, мой! Мой! — И потом уже ничего больше. Лишь в бездонной сверкающей синеве ее влажных глаз радостно проплывает белое облачко…

Темникар медленно переворачивается на спину и ищет облако в небе, вслушиваясь в биение земли, которое отдается в его сердце.

— Тилчка…

Белая рука девушки оживает, робко опускается на его грудь и замирает на ней жаркой птицей.

Он лежит спокойно и смотрит в небо, по которому плывет белое облако.

— Куда оно плывет?.. В сторону Робов…

И тут заиграла труба…

Темникар вздрогнул — все покрыто снегом, Скопичник подо льдом, в него вмерзли мостки, а ему семьдесят лет.