Анри Труайя - Борис Пастернак

• Название: Борис Пастернак
• Автор: Анри Труайя
• Издательство: Эксмо-пресс
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-699-24946-6

Борис Пастернак, ярчайший поэт Серебряного века, один из самых значительных писателей советского периода и великий переводчик, был человеком непростой судьбы. Из-за травли, развязанной в прессе, ему пришлось отказаться от Нобелевской премии за роман «Доктор Живаго», создание которого сам писатель считал делом всей своей жизни.

В книге французского писателя и историка Анри Труайя повествуется о полной драматизма судьбе Пастернака, о трагическом противостоянии Поэта и советской бюрократической системы, о его дружбе с Маяковским и Цветаевой, о женщинах, которые на долгие годы стали его музами.

---

Он восхищается морским мятежом и воспевает в целом гимне лейтенанта флота Шмидта, казненного за то, что встал во главе восставших в Севастополе. Фрагменты этих текстов — имеются в виду «Девятьсот пятый год» и «Лейтенант Шмидт», — безупречных с точки зрения их революционной окрашенности, печатались в разных журналах, и власти в результате стали относиться к автору мало сказать одобрительно, почти как к родному. Но при этом высшие сферы вовсе не дремали: если им было ясно, что Пастернак понимает единодушный порыв первых большевиков, то его мысли по поводу итогов коллективизации и последовавшей за нею уравниловки были им пока неизвестны, и как тут было не задаться вопросами… В принципе «оправданный», Борис на самом деле находился под все более пристальным надзором. Как и большинство своих собратьев, он утешался и радовался, найдя отклик читателей на то, что выходит из-под его пера, вне чиновничьих кабинетов и прессы, рабски преданной режиму. Так, причиной просто небывалого его восторга стали строки из письма отца, который говорил о встрече с Райнером Марией Рильке и о том, что этот великий немецкий поэт назвал Пастернака, наряду с Цветаевой, будущим русской поэзии. Однако 31 декабря 1926 года, когда Борис как раз собрался выразить Рильке чувство признательности, газеты сообщили о смерти его восторженного поклонника, и эта новость лишила его всякого желания продолжать какую бы то ни было борьбу со словом. Голова его была пуста, руки опустились, он больше ничего не ждал от жизни.

Некоторые его произведения в стихах или прозе еще появлялись иногда в скромными тиражами издаваемых журналах. Был опубликован роман в стихах «Спекторский», но он прошел практически не замеченным, несмотря на то, что был весьма лестно представлен в последних номерах журнала «Красная новь»[63]. Читающей публике не нравился рыхлый, неустойчивый герой, она не одобряла ни движений его души, ни размышлений. Спекторский, по ее мнению, не знал ни того, кто он есть, ни того, куда идет. Спекторский попросту неловко барахтался в потоке истории. Но в то время именно таковы были глубинные мысли автора.

Беззаветно влюбленный в свою жену, гордый тем, что она подарила ему сына, Борис неотступно думал, а способен ли он на что-нибудь еще, кроме как быть вульгарным жеребцом-производителем. И при этом не так уж безмерно страдал в кратковременной разлуке с любимой. Он пишет жене из Москвы: «Ах, какое счастье, что это ты у меня есть! Какой был бы ужас, если бы это было у другого, я бы в муках изошел и кончился»[64], но в это же самое время не перестает упрекать себя в интеллектуальном безделье. Ему казалось, будто весь мир вокруг него в движении, только он один топчется на месте. Вдруг ему приходит в голову мысль о том, что все зло идет от навешенного на него ярлыка «футурист», что ярлык этот словно бы прилип к нему, тогда как на самом-то деле он истинный «верист». Он пытается объяснить свою позицию, пишет об этом Маяковскому и, желая быть последовательным, уходит из «ЛЕФа».

Покинув «Левый фронт искусств», Пастернак не имел в виду какой-либо другой организации или союза: единственным его стремлением было оставаться самим собой. Но разве такое было возможно в этой стране безумцев, где каждый казался виновным неведомо в чем? РАПП, Российская ассоциация пролетарских писателей, требовала полного уважения к запретам, диктовавшимся правилами политической и социальной жизни СССР, и потому с конца сентября 1925 года развязала ожесточенную кампанию, направленную на дискредитацию, если не уничтожение двух писателей: Бориса Пильняка и Евгения Замятина, осмелившихся публиковать свои произведения за рубежом без разрешения партии на эти публикации. Вот уже и над Союзом писателей, до тех пор претендовавшим на полную профессиональную независимость, забирает всю власть «комитет контроля», не только и не столько по художественной части, сколько по политической. Пастернака охватило зловещее предчувствие, и он не ошибся: в апреле приходит весть о том, что друг Бориса, журналист Владимир Силлов расстрелян ГПУ, даже не потрудившимся объяснить причину казни. А сразу же после этой трагической вести — сообщение о самоубийстве Маяковского. Что подтолкнуло Владимира к этому отчаянному поступку? Неосторожное поведение в политике? Разочарование в литературе? Любовные проблемы? А может быть, просто усталость — он устал жить в стране, где сама жизнь так же бесполезна, как и искусство? И ведь чем больше литераторы скукоживались в своих норах, тем шире расправляли плечи, тем сильнее выпячивали грудь чиновники в кабинетах.

Как раз в то время, когда Пастернак с Женей и сынишкой ненадолго уехали отдохнуть в деревню под Киевом, почти повсеместно начали ликвидировать владельцев даже самых крошечных клочков земли, чтобы выбить из их мозгов мысль о частной собственности. Их называли кулаками, их вывозили в далекие края целыми поездами, а их реквизированное имущество передавали во владение коллективным хозяйствам — колхозам. Кулаки даже и не пытались протестовать против того, чтобы их добро было передано в коллективную собственность. Они слишком хорошо знали, что в Советском Союзе любой протест только осложняет дело.

Ко всему еще декабрь того же года оказался отмечен начавшимся в Москве судебным процессом. На скамью подсудимых попали те, кто действиями, дурными намерениями или пропагандой, опираясь на иностранные капиталы, послужил, как считали власти, саботажу социалистического прогресса. И оказались сваленными в одну кучу фальшивые революционеры и истинные агенты западного империализма Никто не имел права критиковать коммунистические идеи даже совсем чуть-чуть, даже легонько — таких немедленно объявляли предателями родины. Критиковать — значит предавать, по такому закону жила теперь страна. Проступки, совершенные в результате заблуждений, считались виной настолько тяжелой, что лучше было держаться как можно дальше от любых судилищ.

Впрочем, Пастернак быстро усвоил это правило почтительной осторожности и применил его, откликаясь в 1925 году на резолюцию Центрального Комитета коммунистической партии, касающуюся литературы: «…2) Было бы совершенно неправильно упускать из виду основной факт завоеванья власти рабочим классом, наличие пролетарской диктатуры в стране. 3) Все заставляет предполагать, что стиль, соответствующий эпохе, будет создан. <…> Однако вот еще что. Резолюция недаром меня так взволновала. Ее перспективы близки мне по другой причине. Я был возбужден и до нее. В последнее время наперекор всему я стал работать, и во мне начали оживать убежденья, казалось бы, давно похороненные. Я думаю, что труд умнее и благороднее человека и что художнику неоткуда ждать добра, кроме как своего воображенья»[65].

Иными словами, Пастернак, признавая эволюцию искусства к чему-то вроде реалистического популизма, отказывается отрицать царственную независимость творца, которого никакие политические инструкции не заставят изменить своей идее или своему стилю. При любой диктатуре существуют разные уровни повиновения приказам властей: на одном полюсе — возможность принять указания пассивно, молчаливо, на другом — заявленное публично согласие принять их, более того — пропаганда, устная и письменная. Пастернак выбрал для себя место посередине, он полагает, что таким путем уменьшит подозрительность власти по отношению к своим произведениям — чересчур эксцентричным по форме и в явно недостаточной степени соответствующим условиям по существу.

Тем временем обозначились кое-какие, пока очень легкие, улучшения в повседневном существовании городов и деревень, где уже не тряслись от страха, ожидая очередного голода. Союз писателей даже приступил к строительству дома, предназначенного исключительно для тех, кто вступил в это сообщество творцов. Пастернак немедленно попросил дать ему квартиру в этом благословенном Богом доме, потому что, как он написал в официальном заявлении: «Отовсюду обложен звуками, сосредоточиться удается лишь временами в результате крайнего, сублимированного отчаяния, похожего на самозабвенье…»

Увы! Несмотря на многочисленные ходатайства, он не будет удостоен милости проживать в Доме писателей. Хотя отношения с женой, Женей, к этому времени существенно охладились, Борис мысленно упрекает ее в том, что она больше не поддерживает его в минуты горестей и разочарований, не протягивает руку в беде. Ему кажется, что она просто не сумела помочь, когда он пытался получить квартиру в Доме писателей.

Чтобы утешиться после неприятностей, Пастернак решает отправиться всей семьей под Киев, где он снял заранее дом в деревне. Они едут туда одновременно с друзьями: пианистом Генрихом Нейгаузом и его женой Зиной. И внезапно дачная жизнь, от которой он ничего не ждал, кроме обычных сельских радостей, становится для него временем открытий. Вместе с родителями в деревню приехали дети Нейгаузов, и весь этот юный и не очень юный народ изменил привычную атмосферу «лета на даче», превратив ее в атмосферу веселья, ежедневных сюрпризов, музыки, игр — и все это кружило Борису голову. С каждым днем он, сохраняя в душе «законную» нежность к супруге, все больше скучал рядом с нею, и ему казалось, будто он попросту теряет время, пытаясь заинтересовать Женю какими-то иными проблемами, помимо материальных. Иногда она виделась Борису совершенно чужим человеком, как будто они не прожили больше восьми лет под одной крышей. С каждым днем она все больше отдалялась от Бориса, все сильнее сближаясь с их семилетним сыном Евгением, которого мать обожала. Но ради чего — чтобы угодить мужу или чтобы угодить ребенку — Женя согласилась на слияние с семьей Нейгаузов?