Винцас Миколайтис-Путинас - В тени алтарей

• Название: В тени алтарей
• Автор: Винцас Миколайтис-Путинас
• Издательство: Государственное издательство художественной литературы Литовской ССР
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1958

Роман В.Миколайтиса-Путинаса (1893–1967) «В тени алтарей» впервые был опубликован в Литве в 1933 году. В нем изображаются глубокие конфликты, возникающие между естественной природой человека и теми ограничениями, которых требует духовный сан, между свободой поэтического творчества и обязанностью ксендза.

Главный герой романа — Людас Васарис — является носителем идеи протеста против законов церкви, сковывающих свободное и всестороннее развитие и проявление личности и таланта. Роман захватывает читателя своей психологической глубиной, сердечностью, драматической напряженностью.

«В тени алтарей» считают лучшим психологическим романом в литовской литературе. Он переведен на многие языки, в том числе и на русский. На русском языке роман впервые вышел в 1958 году.

---

Нарастало желание освободиться от унижения, сбросить гнетущую тяжесть, избавиться от двойственности. Он жаждал услышать о себе мнение стороннего наблюдателя, хотя бы и нелестное.

Теперь-то Васарис уж твердо знал, в каком направлении ему идти, к какой цели стремиться.

Но думать — это одно, а делать — другое, и Васарис публично признал себя ксендзом, не желая этого, да и не имея на это права.

Желанное освобождение было еще очень далеко.

VI

В субботу Людас, как и намеревался, вернулся в Каунас. Еще перед отъездом в деревню он перевез чемоданы к Индрулису и теперь устроился в предоставленной ему комнате. Распаковал свое небогатое имущество, прибрал постель и письменный стол и, поняв вдруг, что у него впереди много свободного времени, облегченно вздохнул. Его радовало, что, отслужив дома обедню, он, вероятно, надолго освободился от подобных обязанностей.

На следующий день, в воскресенье, Васарис не служил обедни, но как рядовой верующий пошел в костел. Смешавшись с толпой, он следил за богослужением. Ему казалось, что никогда не ощущал он такого религиозного подъема, когда совершал службу сам.

Выйдя из костела, Васарис уже повернул к дому, как вдруг кто-то тонким хрипловатым голосом окликнул его:

— Людас! Откуда ты?

Пятрас Варненас, его старый знакомый, некогда исключенный с третьего курса семинарии, широко улыбаясь, протягивал ему руку. Васарис знал, что Варненас вскоре после войны окончил университет, живет в Каунасе и читает курс литературы. Он и сам собирался отыскать старого приятеля, поэтому искренне обрадовался встрече.

Они повернули на Лайсвес аллею, делясь воспоминаниями и впечатлениями, рассказывая каждый о себе. Прервав разговор, Варненас оглядел Васариса и, взяв его за локоть, спросил:

— Скажи, Людас, только не обижайся: ты еще ксендз или нет? Вид у тебя, братец, декадентский, и наслушался я о тебе всяких сплетен.

— Я и есть декадент, — пошутил Васарис. В этот пасмурный день на нем был широкий, неопределенного цвета дождевик, какие носили не только мужчины, но и женщины. — Декадентом меня называют ваши критики. Что же, я нисколько не сержусь за это прозвище. Ничего нег прекрасней декадентской поэзии. А ксендз я или нет, считай как хочешь!

— Но все-таки как же тебя называть — господином Васарисом или ксендзом?

Васарис с минуту поколебался:

— Знаешь что, Пятрас, при незнакомых ксендзом меня не называй.

Впервые этот вопрос был задан ему так прямо, и впервые он так открыто отрекся от сана. Варненас стал серьезным.

— Я всегда считал, что сутана не для тебя. Но, говоря откровенно, думал, что раз ты ее надел, то никогда уже не сбросишь. Да и стоит ли?

— Сбросить ее труднее, чем тебе кажется. А что касается того, стоит или нет, это уже вопрос убеждений, взглядов и склонностей. Я и сам еще не решил его окончательно.

— Жаль! Раз уж ты приехал в Литву, следует теперь же решить, кем ты хочешь быть. Потом будет труднее.

— Это-то я прекрасно понимаю, но понимать мало. Это надо пережить. Надо дойти до этого не только рассудком, но и сердцем. Чтобы принять решение, одной воли недостаточно.

С минуту оба шли молча. Варненас заинтересовался Васарисом еще в семинарии, в течение долгих лет разлуки следил за поэтическим ростом товарища и часто думал о том, как сложится его жизнь. Теперь ему было интересно проверить свои предположения. Между тем они свернули с Лайсвес аллеи на площадь Венибе и уселись на уединенной скамье в садике военного музея. Варненас, сгребая песок тросточкой, сказал:

— Вот в какой переплет попадает порой человек. В семинарии, вероятно, тебе и во сне не снилось, что ты очутишься на таком перепутье. А я, знаешь, часто раздумывал о том, как нелегко быть одновременно ксендзом и поэтом. Интересно, чем именно ты мог бы оправдать такой важный шаг, как отречение? Но может быть, я надоедаю тебе своим любопытством?

— Нет, пожалуйста, — сказал Васарис, — я и сам люблю поговорить на эту тему. Видишь ли, во-первых, я убедился, что у меня нет призвания. Я не набожен, и мои склонности не соответствуют характеру деятельности священника. Литературное творчество в том смысле, как я его понимаю, также отдаляет меня от священства. Прежде я думал, что именно это и явится главной причиной, но позднее возникли и расхождения идеологические. Теперь же я убедился, что при моем образе мыслей оставаться ксендзом невозможно и, пожалуй, даже нечестно.

— Так чего ты ждешь?

— Психологическое основание для такого шага, как я уже тебе сказал, есть. Но есть и разные препятствия. Человек не может существовать вне общества, и будь ты хоть трижды индивидуалист, все равно ты принадлежишь к той или иной среде. Я, например, сросся с католиками, проникся в общих чертах их мировоззрением, их общественными стремлениями, наконец, тесно связан с ними делами и дружбой. Отрекшись от сана, я должен со всеми порвать и повиснуть в воздухе. Следовательно, и здесь нужно изменить ориентацию, а я пока что не могу этого сделать.

— Что же из этого следует?

— Вот что. Родители мои старики. Я и прежде знал, а дня два тому назад еще более убедился в том, как много значит для них мой сан. Для них трагедия уже одно то, что я хочу жить и работать в Каунасе, а не в приходе. Если же я теперь отрекусь от сана, то сведу в могилу мать и омрачу последние годы жизни отца, а чего доброго и вообще сокращу дни его. Вот почему я на это не решаюсь.

Варненас слушал его, насупившись, а когда Васарис умолк, и вовсе помрачнел.

— Знаешь, Людас, — начал Варненас тоном, не обещавшим ничего хорошего, — не нравишься ты мне со всеми твоими увертками. Дело это, братец, настолько важное и так явно не терпит компромиссов, что ты должен тотчас же решиться, не считаясь ни с обществом, ни со знакомыми, ни с родителями, словом, ни с какими препятствиями морального или материального порядка. Как ты сам можешь мириться с такой мерзкой двойственностью или, скорей, с таким лицемерием?

Но Васарис совершенно спокойно выслушал слова Варненаса и даже улыбнулся.

— Я и ждал от тебя таких упреков и не только от тебя, но от каждого, с кем бы так разоткровенничался, как с тобою. И ты, и многие другие, знающие о моих внутренних противоречиях и борьбе — все вы хотите сделать из меня литературного героя, да еще в классическом стиле. Подумать только: посвящение, клятва у алтаря, человеческие страсти; чувство долга и личное счастье; благородный поступок и материнские слезы. Герой обязан быть твердым как сталь, — погибнуть или убить, но исполнить свой долг. Герои классической литературы, конечно, так бы и поступили, но я, видишь ли, не герой, а обыкновенный заурядный человек, с будничными делами и чувствительным сердцем. Если хочешь — осуждай.

— Я не осуждаю, но другие осудят и уж, конечно, сочтут тебя слабовольным.

Васарис, видимо, стал нервничать и, неожиданно ударив палкой по гравию, воскликнул:

— А плевать мне на силу воли! Сперва надо знать, что под этим подразумевается! Бессердечных эгоистов, ограниченных упрямцев, тупых святош и жестоких деспотов часто с восхищением называют героями, людьми сильной воли. Подобные герои ни перед чем не останавливаются в достижении своей цели и не раз заливали мир слезами и кровью. Мой же идеал — гуманность.

— Не буду с тобой спорить, потому что ты начал горячиться. Согласен, что у сердца своя правда, своя мораль и логика. Ты живешь сердцем и глух к доводам рассудка. Одно, брат, тебе посоветую: если ты формально останешься ксендзом, то веди себя так, как это пристало ксендзу, или хоть не делай того, что умаляет достоинство сана. А в вопросах совести разбирается один господь. De internis nemo judex, nisi deus[177]. Я, кажется, правильно сказал?

— Ad evitandum scandalum?[178] Конечно, я и сам это отлично понимаю. Пусть только помнят это все, кто стоит на виду, все, кто носит сутану. За меня им краснеть не придется.

— Однако стало моросить, пойдем домой. Где ты остановился?

— У Индрулиса. Знаешь, помощник присяжного поверенного?

— Знаю. Мы с ним встречаемся, но редко. Разные у нас специальности.

Если есть время, зайди, посмотришь, как я устроился.

— Ладно. Что Индрулис, твой близкий приятель?

— Мы дружили в гимназии. Потом встречались за границей. Теперь не знаю, может быть, и подружимся.

— Сомневаюсь.

— Почему?

Тяжелый он человек. Мелочный, придирчивый и неискренний.

— Он и раньше был таким. Беда небольшая, не понравится — уйду. Кстати, он собирается жениться. Ты знаешь его невесту?

— Какую невесту?

— Индрулис говорил мне, что у него есть невеста. Кажется, американка.

Варненас засмеялся.

— Ну, это он напрасно похвастался. Есть у нас такая заморская птичка Гражулите, за которой все кавалеры увиваются. Но она такая же невеста Индрулиса, как и моя.