Винцас Миколайтис-Путинас - В тени алтарей

• Название: В тени алтарей
• Автор: Винцас Миколайтис-Путинас
• Издательство: Государственное издательство художественной литературы Литовской ССР
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1958

Роман В.Миколайтиса-Путинаса (1893–1967) «В тени алтарей» впервые был опубликован в Литве в 1933 году. В нем изображаются глубокие конфликты, возникающие между естественной природой человека и теми ограничениями, которых требует духовный сан, между свободой поэтического творчества и обязанностью ксендза.

Главный герой романа — Людас Васарис — является носителем идеи протеста против законов церкви, сковывающих свободное и всестороннее развитие и проявление личности и таланта. Роман захватывает читателя своей психологической глубиной, сердечностью, драматической напряженностью.

«В тени алтарей» считают лучшим психологическим романом в литовской литературе. Он переведен на многие языки, в том числе и на русский. На русском языке роман впервые вышел в 1958 году.

---

— На прощание я хочу сказать вам еще несколько слов не только как начальник, но как человек намного старше вас, как ваш отец: вряд ли я ошибусь, полагая, что, идя сюда, вы боялись, что я стану допытываться о вашей жизни за границей, о ваших знакомствах и выполнении вами обязанностей ксендза, может быть, даже потребую каких-нибудь доказательств, наконец, велю вам облечься в сутану либо носить collorarium romanum[179].

После этого предисловия епископ опять помолчал, словно давая Васарису время оправдаться в том случае, если он был неправ в своих предположениях, но Васарис молчал, опустив голову.

— Вероятно, я также не ошибусь, полагая, что вы решились в некоторых пунктах не уступать мне. Эти пункты я обхожу очень осторожно не потому, что одобряю ваше поведение, но потому, что не желаю с вами ссориться. Время — лучший целитель душевных недугов. Я верю, что, пожив в Литве, вы свыкнетесь со здешними условиями, постепенно втянетесь в церковную деятельность, сами поймете свои ошибки и сами их исправите.

Епископ опять замолк, может быть, ожидая от Васариса подтверждения, но поэт промолчал и на этот раз. Только крепко закушенная губа и сдвинутые брови выдавали его душевную тревогу. А епископ, помедлив мгновение, заговорил опять:

— Вы хорошо понимаете, и я тоже, что среди духовенства у вас создалось какое-то исключительное положение. Вы поэт, у вас немалый талант, много почитателей, которые потакают вам и готовы многое вам извинить. Признавая человеческие слабости, как malum necessarium[180], многое разрешили вам и мы. Но наша уступчивость не должна вас поощрять. Вы не должны пользоваться своим привилегированным положением и заходить далеко в этом направлении. Церковной дисциплине чрезвычайно вредят всякие исключения и нарушения, не говоря уже о соблазне для верующих и недоверии к духовенству, вызываемых такими исключениями.

Васарис внезапно поднял голову, желая что-то сказать, но епископ остановил его жестом и продолжал дальше уже несколько повышенным тоном:

— Я внимательно слежу за вашими произведениями и поэтому знаю, какую внутреннюю борьбу порою приходится вам переживать. Но я никогда не поверю, что вы можете отречься от сана. Это невозможно! Это совершенно невозможно! Это было бы величайшим преступлением против бога, католической веры, церкви и Литвы. Я верю, что вы прониклись католической верой, почитаете ее и дорожите ею. Вы, несомненно, чтите духовное призвание, хотя могли бы лучше применить свои способности в иной области. Я знаю, что вы чтите данную богу клятву, свидетелем которой был я сам. Вы клялись, что останетесь верным церкви и католической вере. Что же, отречься от всего этого и ради чего? Ради личного счастья? Но найдете ли вы действительно это счастье? Не постигнет ли вас еще большее разочарование? А если даже и найдете, то долго ли оно продлится? Долго ли длится юность? Долга ли жизнь? Наконец, независимо от того, каковы бы ни были ваши соображения и к каким бы выводам вы ни пришли, они не могут оправдать отступничество. Подумайте обо всем. А теперь vade in pace et dominus sit tecum![181]

Васарис хотел отвечать. Он дрожал как натянутая струна. Все, что долгое время наполняло его горечью, рвалось наружу. Что именно и с какой целью хотел он говорить, ему и самому было неясно. Может быть, он стал бы винить себя или признаваться в ошибках — жаловаться или искать утешения, а может быть, спорить и от всего отрекаться. Но епископ не дал ему сказать ни слова. Он быстро поднялся, позволил поцеловать перстень, перекрестил Людаса и вышел из комнаты.

Васарис возвратился от епископа глубоко взволнованный. Во-первых, он был угнетен и унижен тем, что епископ так легко и безошибочно разгадал его. Какими мелкими казались ему теперь все уловки, которыми он думал замаскироваться и обмануть его бдительность. Ему стало стыдно оттого, что вот он почти решился по принципиальным соображениям отречься от сана и все-таки шел к епископу с прежней рабской покорностью, как ученик к учителю, мечтая обмануть или вывернуться.

К тому же его разбирала досада на епископа, который так откровенно и недвусмысленно высказался сам и не дал ему возможности ответить. Сделав так, епископ поступил мудро. Он предпочел, чтобы Васарис в одиночестве взвесил его слова, а не наговорил бы сгоряча таких вещей, которые могли только ухудшить положение.

Однако и епископ допустил стратегическую ошибку, так основательно расшифровав поведение Васариса. Теперь, когда Васарис увидел, что епископ все равно все знает, ему не было нужды стесняться, — он получил возможность еще больше утвердиться на позициях status quo. Кроме того, епископ резко поставил вопрос об отступничестве. Васарис до сей поры и не помышлял о том, чтобы обсуждать этот вопрос с его преосвященством. Теперь же это не казалось ему таким ужасным. В конце концов епископ доказывал, старался его убедить, повлиять на него. И это было главной его ошибкой, потому что, оставшись один, Васарис обдумал, взвесил и постарался опровергнуть аргументацию епископа. Да и каких преград не сметет человек, когда он хочет оправдаться в собственных глазах и следовать своим склонностям?

VII

В субботу вечером, как было условлено, к доценту Варненасу начали собираться гости. Все это были люди, интересующиеся искусством и литературой: редактор журнала «Луч» Карклис, известный поэт Кальнюс, драматическая актриса Лапялите, композитор Айдужис, обещал прийти еще профессор Мяшкенас и адвокат Индрулис с американкой Гражулите. Она и Васарис были, так сказать, главными номерами программы. В общем ожидалась довольно большая компания — человек в пятнадцать.

Людас Васарис волновался с самого утра, не зная, как примет его произведение столь избранная публика? Тяжелое впечатление от разговора с епископом еще не рассеялось, поколебалась его вера в себя. Он понимал, что за ним не только следят, но и пытаются навязать ему строгие нормы поведения духовенства. Неспроста епископ предупреждал его не пользоваться исключительностью своего положения. О том же говорил на днях и Варненас. Значит, на него все-таки смотрели как на священника. Но неужели он должен ограничивать себя даже в своем творчестве? И еще раз он с чувством глубочайшей горечи решил держаться осторожно, но ни в коем случае не отрекаться от своего внутреннего мира, созданного им за долгие годы борьбы и метаний.

Когда Васарис пришел к Варненасу, большая часть приглашенных уже собралась, но Индрулиса и Гражулите еще не было. Одни расположились в углу на диване, другие, беседуя, столпились у окна, но никто еще не садился за стол с холодными закусками, где красовалась бутылка коньяка и скромно выглядывал графинчик с водкой. У стены напротив щеголевато блестело лаком пианино, взятое напрокат специально для этого вечера.

После того как Васариса представили гостям, прерванный было разговор завязался снова. Сидящий на диване редактор Карклис возобновил спор с поэтом Кальнюсом и, продолжая развивать свою мысль, сказал:

— Обвинять общество в наше время стало таким трафаретом, что я заранее знаю все ваши упреки. Вся наша печать полна жалоб и анкет с вопросами о причинах литературного кризиса. То, что вы ищете чего-то нового — хорошо; плохо то, что вы всю вину сваливаете на обывателей и чиновников, а не оглядываетесь на себя. Но что вы сами предлагаете этим обывателям? Волнуют вас общественные нужды? Идете ли вы вровень с жизнью? Нет, вы заняты только собой, вздыхая, поете о луне, звездах и своих чувствах, вместо того чтобы всколыхнуть народ действительным, актуальным, подлинным творческим словом. Не такое нынче время, господа поэты!

Кальнюс заерзал, будто его укололи.

— О чем же прикажете писать? О контрабандистах, взяточниках, пьяницах, разводах, абортах и аферах? Пожалуйста, укажите, где он, этот общественный идеал, который бы питал литературу? Его нет. И не только его, но нет и минимального интереса к вопросам культуры. Вот отчего возвышенная поэзия недоступна и не по вкусу нашему интеллигенту. Он не дорос до нее.

— Так вы признаете, что отстаете от общества или идете за ним? А мне кажется, что поэты должны быть вождями народа, проповедывать новые идеалы, учить общество вдохновляться ими, следовать им. Особенно это относится к молодому обществу, молодому государству. Романтикой звезд и нежными чувствами его не проймешь.

— Нет, редактор, — перебил его Варненас, — напрасно ты так нещадно нападаешь на бедного поэта. В его словах много правды. Среди всеобщего разложения трудно требовать от поэтов, чтобы они воспевали невесть какие идеалы. Их все равно бы никто не услыхал. По-моему, пусть они пишут и в духе декадентского неоромантизма, лишь бы у них выходило талантливо. Если хоть один поэт исчерпает все возможности, которые предоставляет это направление, воспользуется всеми поэтическими средствами, то в истории литовской литературы он по праву займет выдающееся место.