Неизвестно - Разумихин Трое из сумы

• Название: Разумихин Трое из сумы
• Автор: Неизвестно
• Жанр: Прочая старинная литература

---

Он был, надо сказать, незаурядным литератором, способным и на литературную критику, и на оригинальную прозу, и на стилизацию, обработку народных сказок (что далеко не каждому по силам). И как каждый настоящий писатель он был очень ранимым человеком. К тому же по натуре он был… вернее, не был бойцом. Возможно, я ошибаюсь, но раннее вхождение Володи в литературу, очень уж в молодые годы попадание непосредственно в редакционную стихию (заведующим отделом критики) такого журнала, как «Наш современник» с главным редактором Викуловым, сослужили для него плохую службу.

Это только со стороны может показаться, что журнальная редакция – место, где закаляется сердце и крепнет дух. Для многих она чаще оказывается местом, где тебе ломают даже самые крепкие кости. Тут вполне оправданным будет сравнение редакции журнала с театром, с его закулисьем, жуткими интригами, ревностью к таланту, реальными и выдуманными кумирами, героями-любовниками, примадоннами и травести. И «Наш современник» в этом смысле никакое не исключение.

Именно в пору своего пребывания в «Нашем современнике» Володя, человек от природы сильный и крупный, а потому очень добрый, стал мягким… и податливым. Он стал таким, каким хотели, чтобы он стал. Он научился обслуживать. Есть такой жанр не только в критике. Он написал оду собственному руководителю – С. Викулову. Он писал о большом начальнике – Ю.Бондареве.

Наверное, сегодня я имею право на подобные слова в адрес Володи, потому что ещё тогда в одном из разговоров сказал ему напрямую:

– Володя, мне кажется, что это неэтично – писать о собственном главном редакторе.

У Володи нашлось что ответить:

– У меня была возможность, находясь рядом с человеком, задавать ему интересующие меня вопросы, брать у него необходимые материалы, я ею воспользовался. Погляди, так все делают.

Я поглядел – действительно, пусть не все, но многие поступали именно так. Помощник Сергея Михалкова написал большую книгу о своём непосредственном начальнике, и ни в одной рецензии на неё никого этот факт не взволновал. Поэт Валентин Сорокин к юбилею критика Юрия Прокушева (по совместительству – директора издательства «Современник») написал душевно-восторженную статью, поведавшую миру о том, что тот как никто другой умеет раскрыть народную душу нашей замечательной поэзии. Я сейчас не о том, что, на мой взгляд, лауреат Государственной премии РСФСР имени М.Горького, заслуженный деятель науки и заслуженный деятель культуры РСФСР, доктор филологических наук, один из активистов «русской партии» Ю.Прокушев писал ужасно: занудно, скучно и бездарно – можно открыть любую из его книг и в этом убедиться. А лишь о том, что несколько позже критик Юрий Прокушев к юбилею уже В.Сорокина отозвался статьёй про него – замечательного, народного, глубокого поэта, какие бывают только у нас в России.

Так что Коробов, как это ни грустно, был прав: его книжка о С.Викулове – совершенно типичный в этом отношении был случай.

И даже вынужденный покинуть «Наш современник» Володя не изменился. Позже, работая в издательском доме Машовца, Володя, наступая на собственное горло, никогда не смел прекословить генеральному директору. Я заходил в редакцию к Машовцу, где Коробов занимался сначала «Очагом», а потом детской сказочной газетой «Жили-были», встречал Володю, и он стеснялся от того, что его видят здесь и таким безропотным. Стеснялся тем больше, что знал историю создания мной для Коли журнала «Про любовь и не только» и последующего моего ухода. Володя ни настаивать на своём, ни уйти от Машовца не решался.

Я не медик, тем более не провидец, но, думаю, что обрушившаяся на Володю болезнь (а все болезни, как говорят, от нервов) случилась прежде всего потому, что на сломе социального устройства, происшедшем в 90-е годы, Володя не собственную жизнь и характер творчества, а себя самого перестроить не смог и не захотел.

Его авантюрный роман из мексиканской жизни «Дикая Роза. Пять лет спустя» увидел свет, увы, только в 2002 году под псевдонимом Вальехо Хуан Кордес с изменённым названием «Дикая Роза. Семь лет спустя» (на этом настояли издатели), а приключенческий любовный роман из жизни четырёх женщин «Как жаль, что мужчины глупы» остался не дописанным.

По воспоминаниям его дочери, Коробов «до последних месяцев писал роман. До последних недель читал. До последнего вздоха был со своими близкими». Но не дожил. Не дописал. Не успел. И она же пишет: «Мой папа в стол писать не умел, жить, не обеспечивая семью, не мог… Если бы он переждал чуть-чуть, сейчас он смог бы очень многое. Если бы…»

Она воспроизводит одну из рабочих записей писателя Владимира Коробова, которых, вместе с замыслами, задумками, сюжетами и начинаниями осталось превеликое множество среди его бумаг:

«Случайностей нет. Принимай всё в этой жизни и собственной судьбе, если не с благодарностью, то со смирением и как своего рода знак (даже в «ужасе» и «несчастье» есть свой тайный и явный смысл и урок). Не отдаваться этой – внешней и бестолковой жизни, а всегда помнить о той – главной: глубинной, внутренней, духовной».

Вот и я вслед за его дочерью говорю: «Если бы он переждал…» При всех издержках он сохраняется в моей памяти как добрый человек и интересный литератор.

…В самом сюжете моих воспоминаний, мне кажется, уже видна типичная судьба критиков моего поколения. Они все входили в литературу и взрастали в атмосфере непрекращающейся борьбы «наших» и «не наших» – уже вовсю тогда были в ходу термины «почвенники» и «западники», «консерваторы» и «либералы», «патриоты» и «демократы».

На знамени одних читались, можно сказать, классические слова: «К чему стадам дары свободы?..» Они шли в бой за народность, патриотизм и отечество. Другие ратовали за права человека, провозглашали приоритет гуманизма и общечеловеческих ценностей, сожалели об утрате интеллигентности, позволяя себе поступать по отношению к противникам совсем даже не интеллигентно.

Зачастую меж ними была не полемика, а осознанная война, на которой все средства хороши, от внутренней рецензии, которая лишала возможности издания, до «открытого письма» в газете или прямого доноса в ЦК КПСС. В условиях партийной диктатуры эта война шла не столько даже между собой, сколько за одобрение со стороны партийной номенклатуры. И те и другие в разных формах выступали с позиции ревнителей чистоты коммунистических лозунгов. Иных практически не существовало. А если порой какие и возникали, то имели право произноситься лишь со скамьи подсудимых или уже в эмиграции.

В частых разговорах, устных и письменных, о событиях в писательской среде многими старшими критиками делался упор на «национальном» аспекте всевозможных конфликтов и противостояний. И молодые не могли не впитывать в себя этот настрой, не могли отвернуться и не замечать его. Да и попробуй тут не заметить, когда чёрным по белому, например, писалось, что Исаак Бабель не просто русский писатель, а, что называется, – «русский из русских». Тогда как о Василии Белове или Валентине Распутине следовало говорить, что они писатели исключительно советские и что подчёркивать их русскость вовсе не к чему.

Надо ли удивляться, что в таких условиях «национальный» аспект порой принимал самые причудливые очертания: от грубой русофобии и столь же откровенного антисемитизма до почти анекдотических ситуаций. В своём саратовском университете я с ним сталкивался в самой малой форме. В среде саратовских писателей эта тема всплывала уже куда чаще. Однако к моменту переезда в Москву некоторую «прививку от бешенства» я получил от своего университетского учителя Олега Ивановича Ильина, который однажды в разговоре у себя дома обозначил своё отношение к этому аспекту: «Саша-Шурик, раз уж ты всерьёз идёшь в литературу, скажу тебе так: «Слушая речи, а ты в своём кругу будешь слышать их на каждом шагу, о нашествии евреев, о том, что они хотят захватить весь мир, что никто не против евреев как таковых, а исключительно против засилья евреев, я всегда вспоминаю фронт, где меня в ситуации, когда решалось, остаться мне живым или погибнуть, русский меня предал, а еврей спас. Тогда я и сделал свой выбор: я сужу о человеке прежде всего по тому, какой он человек. Всё остальное вторично».

Олег Иванович оказался прав: начиная с семинара в Малеевке, в московской литературной среде «национальный» аспект был постоянно на слуху. Что называется, на бытовом уровне он меня не волновал – в самом деле, был бы человек хороший. Но можно ли было свести к бытовому уровню, к примеру, получившие широкий резонанс письма Натана Эйдельмана и Виктора Астафьева? А позже полемику Станислава Куняева и Марка Дейча? Или списать на то, что Натан Эйдельман и Марк Дейч – люди не очень хорошие? Но тогда, боюсь, полных масштабов всех этих и подобных антирусских проявлений, замаскированных фразеологией о классовой борьбе, об интернационализме, о всех объединяющем советском начале, о дружбе народов, мы, похоже, не узнаем никогда.