Андрей Кокорев - Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта в период Первой мировой войны

• Название: Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта в период Первой мировой войны
• Автор: Андрей Кокорев
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-17-070451-4, 978-5-271-31366-0

«Повседневная жизнь Москвы» – это произведение, в котором рассказывается об изменениях в жизни Москвы, вызванных Первой мировой войной. Стиль изложения позволяет читателю, не просиживая часами над подшивками пожелтевших газет, окунуться в атмосферу тех лет и составить собственное представление о людях, живших в последний период эпохи, именуемой «царская Россия».

---

В заключение рассказа о Москве «госпитальной» отметим, что у созданной во время Первой мировой войны системы эвакуации раненых с поля боя и размещения их на лечение в «общественных» лазаретах оказался такой запас прочности, что она устояла под ударами двух революций. Свидетельствами служат рассказы современников тех событий. Вот, например, что записал в дневнике весной 1917 года В. А. Амфитеатров-Кадашев:

«Изменение настроения в госпитале весьма приметное. Расцвел фельдшер Пчелкин. Он уже не просто сукин сын, а председатель комитета; взятки поэтому берет вдвое. У докторов вид сконфуженный, никаких признаков неуважения к ним пока не заметно: машина еще действует. Но вот-вот сорвется! Это чувствуется по какой-то внутренней хмурости, какому-то враждебному закрытию душевному, ощущаемому в каждом солдате».

Тем не менее для офицера-фронтовика С. Е. Хитуна, попавшего в московский госпиталь после большевистского переворота, пребывание в лазарете ничем не было омрачено:

«Вскоре мой приятель, батальонный доктор Р., выдал мне медицинское свидетельство, которое объявляло: “Подпоручик Хитун подлежит эвакуации в тыловые госпиталя для лечения острой формы нефрита”.

Конечно, я был здоров как бык. Ел за троих, “жал” двухпудовку одной рукой одиннадцать раз. Но были причины, оправдывавшие мою псевдоболезнь. Фронт разваливался. Солдаты вырешили вопрос войны “ногами” – дезертировали тысячами. Авторитет офицеров был на “нуле”. Новые правители – большевики огласили декрет: “Войну не продолжать, но мир не подписывать”».

Все это оправдывало мою симуляцию болезни. Итак, я был эвакуирован с Фронта в санитарном поезде в Москву и помещен в госпиталь при Купеческом клубе.

В громадной палате, бывшей танцевальным залом Клуба, в среднем ряду, состоящем из двадцати кроватей, была и моя кровать. В первые дни я проводил большую часть времени, лежа в постели, наблюдая происходящее вокруг.

В то время как медицинский персонал – доктора, сестры милосердия, фельдшера – продолжали рутину своих обязанностей днем и ночью, административная часть была в периоде перехода от старого управления к новому. Контроль над госпиталем делился между многими комитетами, выбранными от докторов, сестер милосердия, канцелярских служащих, раненых, санитаров, поваров и судомоек. В приемной комнате дежурный член комитета дал мне мою именную карточку, которую надо было повесить на спинку кровати. Он сказал, что если мне нужна медицинская помощь, то обратиться к старшей в палате сестре милосердия.

Я пользовался абсолютной свободой: уходил и приходил когда хотел, ел вкусно и досыта, в то время как в городе население охотилось за каждым куском хлеба, и не всегда успешно. Никто не проверял ни мою болезнь, ни ход, ни степень ее.

Среди раненых было несколько молодых офицеров с ранениями в спину и ниже, в икры, и один даже с раздробленной пяткой. Обыкновенно такие ранения бывают при отступлениях. Но в данном случае эти офицеры были подстрелены своими при наступлении на немцев. В августе Керенскому удалось поднять своими речами дух армии и уговорить (офицеры стали называть Керенского с горечью – Главноуговаривающий вместо Главнокомандующий) их на осеннее наступление.

Послушные офицеры повели свои части в атаку – только для того, чтобы быть подстреленными своими же солдатами, недовольными приказом о наступлении. (…)

На Рождество в главном зале Клуба силами госпитального персонала была представлена разнообразная музыкальная программа, внесшая праздничную атмосферу и сильно подбодрившая больных. Праздники соблюдались, как и прежде, с той только разницей, что рождественские подарки всем раненым от Клуба, непременные в предыдущие годы, розданы не были. Оставшиеся в живых члены-покровители были разорены или находились в заключении».

На пороге стоял 1918 год.

В последний путь

Что вы, мама?

Белая, белая, как на гробе глазет.

«Оставьте!

О нем это,

об убитом, телеграмма.

Ах, закройте,

закройте глаза газет!»

В. В. Маяковский

Война – это не только сообщения о взятых городах, захваченных трофеях и пленных. Победным реляциям обязательно сопутствуют данные о потерях: числе раненых и убитых в сражениях. Для одних людей эти цифры так и остаются чем-то абстрактным, для других же оборачиваются черной вестью о смерти близкого человека.

По-разному печальные известия приходили в дома москвичей. Кому-то о гибели родственника рассказывали раненые, доставленные в Москву, и только потом, много позже, поступало официальное извещение. А могло и не поступить, если выяснялось, что «убитый» жив и находится в плену. Кому-то о погибшем сообщали практически немедленно, как это было с актрисой театра Корша г-жой Ягелло. Она получила телеграмму о смерти брата прямо на сцене, но нашла в себе мужество доиграть спектакль.

Но, пожалуй, самый удивительный случай описан Вячеславом Ходасевичем. В его мемуарах упомянут московский профессор-патологоанатом М., старший сын которого воевал на фронте. Однажды профессор разбудил домашних среди ночи и объявил, что во сне увидел гибель сына. Наутро, не слушая никаких уговоров, М. купил гроб и выехал в полк, где служил его сын. Добравшись до места, профессор узнал, что прапорщик М. был убит как раз в ту самую ночь, когда отцу приснился страшный сон.

Вот так вместе с войной в повседневную жизнь Москвы вошло и такое явление, как военные похороны. На московских кладбищах находили последний приют воины, чьи останки родным удавалось перевезти из районов боевых действий. В Москве также хоронили офицеров и солдат, скончавшихся от ран в госпиталях города.

Первые похороны москвича, павшего в бою, состоялись 14 августа 1914 года. Им был двадцатичетырехлетний прапорщик Сергей Колокольцев, сын домовладельца Н. А. Колокольцева. Кроме родных и знакомых, на Александровском вокзале гроб встречали московский комендант генерал Т. Г. Горковенко, помощник градоначальника В. Ф. Модль и почетный караул – полурота запасного пехотного батальона. Под военный оркестр тело прапорщика Колокольцева было перевезено в церковь на Ваганьковском кладбище, где были отслужены заупокойная литургия и отпевание. В могилу гроб опустили под троекратный ружейный залп.

Спустя неделю с военными почестями похоронили рядового Кравца – первую жертву войны из числа московских евреев. Он был ранен в Восточной Пруссии и умер в госпитале. По сообщениям газет, на похоронах «присутствовала почти вся еврейская колония, проводившая тело до кладбища».

А на следующий день, 22 августа, на траурную церемонию собрался уже высший свет во главе с великой княгиней Елизаветой Федоровной и официальными лицами: главноначальствующим генералом Адриановым, губернатором графом Н. Л. Муравьевым, губернским предводителем дворянства А. Д. Самариным и князем Н. С. Щербатовым. В церкви Симеона Столпника на Поварской улице прощались сразу с двумя представителями московской аристократии: корнетом М. А. Катковым и унтер-офицером А. А. Катковым[19] – сыновьями предводителя дворянства Подольского уезда. Маленький храм не мог вместить всех желающих, поэтому толпой были запружены церковный двор и значительная часть Поварской.

После панихиды гробы установили на траурные колесницы и возложили венки. Почетный караул составили взвод кавалерии и рота пехоты. Духовенство, участвовавшее в процессии, возглавлял епископ Трифон.

Похороны братьев Катковых

Под колокольный звон и похоронный марш в исполнении оркестра Александровского военного училища процессия дошла до Лицея в память цесаревича Николая[20], выпускниками которого были оба брата. Возле лицея была сделана остановка и отслужена лития. После этого гробы для захоронения повезли через Серпуховскую заставу в родовое имение Катковых – село Знаменское Подольского уезда.

Судя по описанию, погребение братьев Катковых проходило, что называется, «по высшему разряду». Чтобы современному читателю лучше понять смысл этого выражения, вернемся в довоенные времена и рассмотрим такую сторону жизни Москвы конца XIX – начала XX века, как похороны.

Начнем с кладбищ. Отвод земли под них и обустройство территории осуществлялись городскими властями. Во всем остальном кладбища находились в заведовании духовенства различных конфессий. Плата, которую москвичи вносили за погребения, поступала в самостоятельные фонды кладбищ, откуда администрация могла их расходовать на благоустройство.

Кроме православных, в Москве имелись Иноверческое (Немецкое), Караимское, Татарское (мусульманское) и Еврейское кладбища.

По-настоящему сложной проблемой являлось захоронение поклонников каких-то иных религий. Примером могут служить посмертные мытарства японского фокусника Литтон-Фа, скончавшегося в октябре 1914 года в Шереметевской больнице. Когда тело собрались предать земле, ни на одном из кладбищ, как христианских, так и магометанском, не согласились принять «язычника». Японский консул, к которому обратились за советом, только развел руками. Оказалось, что Литтон-Фа был первым японцем, имевшим «неосторожность» умереть в Москве.