Евгений Добренко - Политэкономия соцреализма

• Название: Политэкономия соцреализма
• Автор: Евгений Добренко
• Издательство: ООО «Новое литературное обозрение»
• Жанр: Культурология
• Год: 2007
• ISBN: 5–86793–482–9

Если до революции социализм был прежде всего экономическим проектом, а в революционной культуре – политическим, то в сталинизме он стал проектом сугубо репрезентационным. В новой книге известного исследователя сталинской культуры Евгения Добренко соцреализм рассматривается как важнейшая социально–политическая институция сталинизма – фабрика по производству «реального социализма». Сводя вместе советский исторический опыт и искусство, которое его «отражало в революционном развитии», обращаясь к романам и фильмам, поэмам и пьесам, живописи и фотографии, архитектуре и градостроительным проектам, почтовым маркам и школьным учебникам, организации московских парков и популярной географии сталинской эпохи, автор рассматривает репрезентационные стратегии сталинизма и показывает, как из социалистического реализма рождался «реальный социализм».

---

Этот труд имел и экономическое измерение: «Для администрации работа узника имеет товарную цену, а для самого узника – цену покупки свободы; с одного и того же продукта получается двойная прибыль. […] Свобода имеет не только рыночную стоимость, но и нравственную ценность. Таким образом, узник находится на пересечении двух множеств: одно из них – чисто экономическое, образованное трудом, его продуктом и вознаграждением за него; другое – сугубо моральное, образованное добродетелью, надзором и воздаяниями. Когда эти два множества совпадают в безупречном труде, который есть одновременно и чистая нравственность, узник получает свободу» (С. 422). Именно здесь, полагал Фуко, «мы приближаемся к предельным формам мифа об изоляции», сочетающего труд, выгоду и добродетель: «В мечте о труде, который вершится под неусыпным контролем, и в другой грезе – о труде, который обретает положительный характер в смерти труженика, изоляция достигает своей предельной истины». Экономический аспект отходит на задний план – «Отныне в подобных проектах господствует лишь психологическое и социальное начало с переизбытком их значений, целая система нравственных символов» (С. 423).

В этом смысле Фуко говорил о ГУЛАГе как о «политико–экономическом операторе в социалистическом государстве»[500]. Он полагал, что труд всегда выполняет тройную функцию: производственную, символическую и функцию дрессуры, или дисциплинарную (С. 161). Причем последние две он считал особенно важными с точки зрения отправления власти. Пенитенциарный труд – эта «бессмысленная работа, работа ради работы была направлена на то, чтобы сформировать индивида в образе идеального работника». Таков был изначальный «дидактический план», но «проблема была не в том, чтобы научить заключенных чему‑то, но в том, чтобы не научить их ничему, так, чтобы, когда они выйдут из тюрьмы, они ничего не могли делать» (С. 42). В результате они становятся не только зависимы от тюрьмы, но вынуждены вернуться в нее. Таким образом, они спасают общество от своего присутствия. Но что если втянутым в подобный проект окажется все общество? Не в том, разумеется, смысле, что все окажутся в ГУЛАГе, но в том, что в условиях массового террора опыт ГУЛАГа обретает массовую же заразительность. От этой социальной эпидемии пострадает только производительная функция труда за счет колоссального усиления символической и дисциплинарной функций.

Отсюда мысль Фуко, высказанная им в «Надзирать и наказывать», когда, комментируя афоризм Л. Фоше о том, что «труд должен стать религией тюрьмы», Фуко замечает, что дело тюрьмы – формировать пролетариев: «полезность исправительного труда» не в прибыли и даже не в формировании полезных навыков, но «в формировании отношений власти, пустой экономической формы, схемы индивидуального подчинения и приспособления к процессу производства»[501]. По существу, советский труд был именно таким феноменом. Что же касается соцреалистического дискурса «красоты труда», то его делом было все то же «номинирование класса» – создание некоего, описанного в марксистских терминах симулякра, который якобы формируется в творческом труде.

В 30–е годы советское правоведение без стеснения рассуждало о «внедрении в само подавление элементов воспитания»[502]. Ведущий советский правовед начала 30–х годов Евгений Пашуканис отмечал, что «труд «вообще», труд, взятый вне условий конкретной исторической обстановки, вовсе не является каким‑то «исцеляющим» средством». Например, в капиталистической тюрьме, в которой «заложено внутреннее неустранимое противоречие – противоречие между «исправительными» целями наказания и задачей возмездия: буржуазное наказание–возмездие органически не может служить никаким «исправительным целям» (С. 7). Иное дело в советской исправительной системе – «труд, переходящий в новое качество социалистического труда». Поскольку «лишенный свободы вовлекается в ударничество и соцсоревнование, эгоистические стремления отходят на задний план, ведущим становится энтузиазм, классовый враг и профессиональный преступник перековывается в работника социалистического хозяйства, и для него труд превращается в дело чести, дело славы, дело доблести и геройства. […] Переделка сознания классового врага и профессионального преступника происходит в процессе перехода к социалистическим формам труда» (С. 8).

Пашуканис и не скрывал, что этот процесс рождения пролетария наилучшим образом происходит именно… в лагере: «Эти успехи стали возможны в условиях гигантского развития социалистического строительства, когда труд лишенных свободы включается в грандиозный план пятилетки, когда поэтому труд захватывает своим размахом, своей героикой. Гораздо труднее было бы добиться такого эффекта перековки в кустарных или полукустарных мастерских, на рутинной технической основе, где сами результаты труда мелки и обыденны. Мощная база социалистической индустрии – вот экономическая основа успехов перековки» (С. 8). Эти признания многое объясняют в самом характере «социалистического труда»: он не может существовать без того, чтобы не «захватить» «размахом» и «героикой»; в свою очередь, кустарные мастерские для этого оказываются совершенно непригодными. Иное дело – лагерь. Здесь‑то труд и становится по–настоящему социалистическим, т. е. подчиненным воспитанию и лишенным всякого экономического содержания.

Власть говорит о труде на многослойном языке. Показательна в этом смысле речь Калинина на собрании партактива Москвы 2 октября 1940 года. Буквально с одной страницы этой речи можно считать весь набор составляющих: это язык логики («исторической закономерности», согласно которой «считается, что социалистическая производительность труда должна намного превышать капиталистическую»), эстетики («рост производительности труда позволяет яснее видеть очертания будущего коммунистического общества») и, наконец, угрозы (Калинин напоминает о только что принятом Указе Президиума Верховного Совета СССР от 10 июля 1940 года, который устанавливал, что «выпуск недоброкачественной или некомплектной промышленной продукции с нарушением обязательных стандартов является противогосударственным преступлением, равносильным вредительству», а виновные в этом директора, главные инженеры и начальники ОТК могут подвергаться тюремному заключению сроком от 5 до 8 лет)[503]. Как можно видеть, здесь есть все, кроме «экономического реализма»: предполагается, что человек трудится, убежденный логически, восхищенный эстетически, запуганный карами, но во всяком случае – без экономического интереса.

Уже к середине 30–х годов экономическое измерение труда совершенно вытесняется из публичного дискурса. В 1934 году Мариэтта Шагинян выпустила книгу очерков о производстве «Литература и план», где ставились разного рода «экономические проблемы». Призвав писателей формировать сознание «соучастия в коллективном мышлении нашей эпохи», Шагинян поделилась своими впечатлениями о ходе «социалистического строительства» и новых «производственных отношениях». Раньше, говорила Шагинян, работая на конвейере, рабочий не знал, что происходит с его деталью, труд отчуждался. Чувство соучастия дается планом. Рабочий и сейчас работает на конвейере, но ситуация совсем иная. Меняется его сознание. И не только его, но и директора предприятия. Вот ему дано задание делать новую деталь. Директор не хочет: «В словах директора была нелюбовь к заказу, навязанному против воли, новому для завода, трудному, ответственному, была ненависть к возне и беспокойству, словом, был комплекс чувств, ничего общего не имевший ни с гордостью, ни с радостью, а гордость и радость могли бы быть, потому что напорные трубопроводы такого диаметра изготовлены в нашем Союзе впервые и за ними последуют еще более гигантские. Если б в заводской конторе (и в цеху) знали и видели срок и смысл заказа не в отвлеченной форме цифры и рабочего чертежа, а в конкретной пространственной форме […], иначе сказать, если б между заводом и стройкой была какая‑нибудь чувственно–зрительная связь, я убеждена, – комплекс директорских настроений был бы иной»[504]. Иначе говоря, производительность труда – продукт «настроений», «план» хотя и дает «чувство соучастия», но он совершенно чужд какому бы то ни было интересу.

Что же мы получаем «на выходе» спустя два десятка лет? Пример из очерковой книги ростовского писателя Владимира Фоменко «Обыкновенные люди». Здесь выведена «знаменитая на весь район» телятница тетка Федосья (такими Федосьями до отказа наполнена вся советская литература). Она выращивает высокоплеменной скот. Она – «виртуоз научного кормления скота»: у входа в телятник – специально пропитанная хлором солома, о которую каждый входящий обязан вытереть ноги, чтобы не внести никакой инфекции; окна в телятнике зашторены, кормится скот с салфетками. Но за этими ненавязчивыми «приметами высокой культуры советского животноводства» главное – сама героиня. В очерке описывается «острый момент» – ее конфликт с председателем месткома, который обещал построить знаменитой телятнице дом, но не выполнил этого обещания (ее хату спалили немцы за то, что ее муж был партизаном). Федосья требует расчета и собирается уходить с работы.