Евгений Добренко - Политэкономия соцреализма

• Название: Политэкономия соцреализма
• Автор: Евгений Добренко
• Издательство: ООО «Новое литературное обозрение»
• Жанр: Культурология
• Год: 2007
• ISBN: 5–86793–482–9

Если до революции социализм был прежде всего экономическим проектом, а в революционной культуре – политическим, то в сталинизме он стал проектом сугубо репрезентационным. В новой книге известного исследователя сталинской культуры Евгения Добренко соцреализм рассматривается как важнейшая социально–политическая институция сталинизма – фабрика по производству «реального социализма». Сводя вместе советский исторический опыт и искусство, которое его «отражало в революционном развитии», обращаясь к романам и фильмам, поэмам и пьесам, живописи и фотографии, архитектуре и градостроительным проектам, почтовым маркам и школьным учебникам, организации московских парков и популярной географии сталинской эпохи, автор рассматривает репрезентационные стратегии сталинизма и показывает, как из социалистического реализма рождался «реальный социализм».

---

И вот, когда уже пришел грузовик, на который Федосья уже погрузила свои пожитки, начинает телиться ее любимица рекордсменка–корова Ягодка. Отел идет тяжело, плод лежит неверно. Федосья нервничает и вместо того, чтобы уезжать, остается «на хозяйстве», которое оказывается ей дороже всего. Она отталкивает хирурга со щипцами и сама принимается за дело. «Вы ж поймить, – путая русскую и украинскую речь, гневно восклицает она, – що це за телок! Може, телочка, – буде с таким молоком, як у матери. Такого ж молока нигде нема… А може, и бычок – с его цила линья скота начнется!» Она помогает врачу и – остается на любимой работе. Обида, нанесенная ей, уходит. Когда шофер, уставший ждать, скидывает ее вещи с грузовика, она кричит: «Хай скидае!» – и бежит переодеваться: «Ей нужно продолжать работу, в которую она вложила буквально творческое вдохновение».

Критика привычно отмечала: «Писатель сумел самое прозаическое дело (казалось бы, что поэтичного в профессии скотницы!) сделать предметом подлинно любовного, подлинно художественного изображения […] он зорко и талантливо подметил рождение новых качеств советских людей, воодушевленных поэзией коммунистического труда»[505].

Опьяненная этой поэзией, соцреалистическая Федосья прошла полный цикл преображений, превратившись, наконец, в персонажа Андрея Платонова, который должен был жить «для энтузиазма труда». Товарищ Вощев, впрочем, этого не понимал – он не «получил эту тенденцию». Наверное, его тело «горело» от труда, а не от «лозунга».

«Лозунг» был «у нас в крови». Он действовал прямо на «душу». Судя по Федосье, он просто не предусматривал наличия тела.

4 МОЛОКО СОВРЕМЕННОСТИ И ТВОРОГ ИСТОРИИ: НАРРАТИВ КАК СПОСОБ ПРОИЗВОДСТВА СОЦИАЛИЗМА

После двух суток лугового безлюдья и созерцания контрреволюционной благости природы Чепурный грустно затосковал и обратился за умом к Карлу Марксу: думал – громадная книга, в ней все написано; и даже удивился, что мир устроен редко – степей больше, чем домов и людей, – однако уже есть о мире и о людях столько выдуманных слов.

Андрей Платонов. Чевенгур

История заводов как завод истории

Тоскующему герою Андрея Платонова не дано было увидеть связи между «устройством мира» и большим количеством «выдуманных слов» о нем, хотя сам мир Платонова, будучи огромной конструкцией из слов, является блестящим свидетельством такой связи, доказательством того, что «реальность» – от «контрреволюционной» природы до «громадной книги» Маркса – есть лишь перекресток постоянно сталкивающихся и бесконечно умножающихся друг в друге конструкций «действительности». В этом контексте становится более ясной мысль Пьера Бурдье о «коллективном принципе конструирования коллективной реальности»: «Не боясь противоречия, можно утверждать, что социальная реальность является социальной функцией, основанной исключительно на социальном конструировании, и одновременно что эта реальность существует лишь постольку, поскольку она коллективно признана». Поэтому, используя какой бы то ни было «коллективно признанный» классификационный концепт, мы занимаемся одновременно и дескрипцией, и прескрипцией[506].

Приложив эту дескриптивно–прескриптивную операционную логику конструирования социальной реальности к анализу классовой структуры общества, Бурдье показал, во–первых, что «не существует такого социального агента, который не стремился бы, насколько позволяют обстоятельства, к власти называть и создавать через называние мир»[507]; во–вторых, что «социальные агенты в состоянии трансформировать социальный мир в соответствии с их интересами путем продуцирования, репродуцирования или разрушения репрезентаций, делающих социальные группы видимыми для себя и для других»[508]; наконец, в–третьих, что «предвидение» и утопия «эксплуатируют возможности изменения социального мира путем изменения репрезентаций этого мира, являющихся частью социальной реальности»[509].

Прямым следствием действия этих механизмов является акт номинации «класса» (или то, что Шейла Фицпатрик определяет как «приписывание к классу»[510]). При социализме, полагал Бурдье, произошел описанный Марксом процесс, когда частный интерес «Я» доверенного лица выдается за интерес групповой, т. е. это лицо, говоря словами Маркса, вынуждено «универсализировать свой частный интерес». В советском случае, партия просто заменяет народ, который говорит и действует через нее. Класс «существует в вере в собственное существование, которую корпусу уполномоченных удается внушить посредством одного лишь своего существования и собственных представлений, на основе сходства, объективно объединяющего членов одного «класса на бумаге» как возможную группу»[511]. Эта группа, имея свой классовый интерес, неизбежно производит и свое искусство – в советском случае – соцреализм, о котором Бурдье писал: «Отнюдь не являясь выражением народа, это формалистическое и мелкобуржуазное искусство по сути заключает в себе отрицание народа. Ибо в стремлении представить его в образе обнаженного по пояс, мускулистого, загорелого, устремленного в будущее и т. п. «народа» отразились в первую очередь социальная философия и неосознанный мелкобуржуазный идеал работников партаппарата, в котором их реальный страх перед реальным народом обнаруживается в том, что они идентифицируют себя с явно идеализированным народом с факелом в руке – светочем всего человечества». Бурдье называл это «характерным случаем подмены субъекта»[512].

Но можно сказать, что речь идет и о подмене объекта, ведь сам субъект (партаппарат, политические институции) создает свой образ и легитимирует себя через создание образа объекта – «народа». Можно поэтому сказать, что соцреализм не являлся «выражением народа» постольку, поскольку он сам был создателем этого «народа». Он был не столько «выражением», сколько «воплощением», реализацией «народа», которого вне соцреализма просто не существовало. Создавая «народ», соцреализм одновременно дереализовал социальное поле, в котором жили реальные люди (то, что Бурдье называет «отрицанием народа»).

Эта номинационно–конструктивная функция соцреализма возникла, конечно, не вдруг. Советское искусство 20–х годов занималось интенсивным производством «народных масс» и «классового сознания», а в конце 20–х – начале 30–х годов эта навязчивая идея овладевает Горьким: рабочим надо показать самих себя. Горький не устает повторять, что страна не просто «должна знать своих героев», но и что сами эти герои должны «узнать» себя, должны себя увидеть, должны получить образ своей деятельности через свою историю: «Рабочий народ должен знать все, что он делает, – он должен знать свою историю»[513]. «Народ» (у Горького, прежде всего, «рабочий класс») узнает себя и идентифицируется с проецируемым образом. Так создаются не только «массы», «пролетариат» («производительные силы»), но и «производственные отношения», в которых новорожденный «класс» себя проявляет. Как заметил Стивен Коткин, «поддерживаемая государством игра в социальную идентификацию, как единственная доступная и обязательная форма участия в общественной жизни, оставалась всеохватной»[514].

Принимая во внимание то, что «классовая риторика, исходящая от общества, которое находится фактически уже вне истории (а сталинское общество – это типичный пример общества, которое не классифицируемо в терминах, известных, скажем, Марксу исторических форм общества), не может восприниматься всерьез»[515], заметим все же, что новому «субъекту истории» предстояло родиться именно через нарратив о своей собственной истории. Именно в ней «класс» легитимировался и реализовывал себя как класс (а с тем легитимировалась и власть). Идея обретает у Горького форму нескольких грандиозных репрезентационных проектов, особое место среди которых занимают «История фабрик и заводов» (далее «ИФЗ»), журналы «Наши достижения», «СССР на стройке» и ряд других изданий и предприятий.

Обратим внимание на редко учитываемое совпадение: реализация идеи Горького по «ИФЗ» началась практически одновременно с появлением в печати знаменитого письма Сталина в журнал «Пролетарская революция». Горький как будто давал материал для новой истории, тогда как Сталин – своего рода методологию, которую можно кратко обозначить так: литература вместо архива. «ИФЗ» и сталинские идеи переписывания истории согласно незыблемым «аксиомам большевизма» входили в турбулентную атмосферу сталинской революции практически одновременно. В своем «историческом» письме Сталин давал понять, что зараженные «объективизмом» историки–профессионалы не в состоянии заниматься таким переписыванием. Развенчание профессионализма шло параллельно и в «ИФЗ». В конце концов, если историю завода может написать любой едва грамотный рабочий, то почему учебники истории не может писать политик или государственный деятель? Неудивительно поэтому, что начинание Горького, появившись одновременно с письмом Сталина о задачах истории, было ликвидировано тоже одновременно – в начале 1938 года – с выходом в свет сталинского «Краткого курса» истории ВКП(б).