Евгений Добренко - Политэкономия соцреализма

• Название: Политэкономия соцреализма
• Автор: Евгений Добренко
• Издательство: ООО «Новое литературное обозрение»
• Жанр: Культурология
• Год: 2007
• ISBN: 5–86793–482–9

Если до революции социализм был прежде всего экономическим проектом, а в революционной культуре – политическим, то в сталинизме он стал проектом сугубо репрезентационным. В новой книге известного исследователя сталинской культуры Евгения Добренко соцреализм рассматривается как важнейшая социально–политическая институция сталинизма – фабрика по производству «реального социализма». Сводя вместе советский исторический опыт и искусство, которое его «отражало в революционном развитии», обращаясь к романам и фильмам, поэмам и пьесам, живописи и фотографии, архитектуре и градостроительным проектам, почтовым маркам и школьным учебникам, организации московских парков и популярной географии сталинской эпохи, автор рассматривает репрезентационные стратегии сталинизма и показывает, как из социалистического реализма рождался «реальный социализм».

---

Приведенный пример не следует рассматривать как свидетельство «лжи». Напротив, он – доказательство «глубокого изучения жизни». В конечном счете посетители «столовки» (они же – читатели) получали урок оптики. Перед нами – феномен, описанный Михаилом Рыклиным в связи с «метродискурсом» (который также являлся частью «ИФЗ», куда входила и «История метро»): этот дискурс был «интереснее романа своего времени, видимо, потому, что наиболее грандиозные вымыслы проходили в эту эпоху через подвергшуюся полной дереализации «жизнь». Наиболее функциональным был тогда не язык фикции (роман, картина, симфония), а объявленная упраздненной история, то, что когда‑то претендовало на статус «жизни». Оторванная от истории жизнь становится художником, создает полотна, от которых исходит невыносимый для обычного глаза свет: «Жизнь наша – величайший мастер кисти». Возможности отдельного художника воплотить этот невыносимый коллективный свет, это «немеркнущее солнце», естественно, ограничены, как и его право на самоидентичность перед лицом бесконечно светящихся феноменов»[550].

Именно в этом контексте следует рассматривать наполнение «стойла» вербальными венскими стульями, пальмами и цветами. Но нужно видеть и функциональный аспект этого дискурса. Он «создает впечатление, что ведет борьбу за некие идеалы (коммунизм, мировая революция, ликвидация социального неравенства), между тем как война является единственным способом его существования. Призыв, мобилизация, чрезвычайное положение являются нормальным режимом работы этой речи. В известном смысле в ней нет ничего чрезвычайного, но только более развитая субъективность способна постичь эту патетику как нечто временное и увидеть источник пафоса в ее необычайной хрупкости. Метродискурс – это такая логика событий, которая заблаговременно избавляется от субъекта, разрушает пространство созерцания»[551].

Предельными по чистоте примерами создания «большого нарратива», заблаговременно устраненного субъекта и возникающей в результате новой оптики «созерцания» «социализма» являются по–своему противоположные и едва ли не самые известные первые книги по «ИФЗ» «Были горы Высокой» и «Люди Сталинградского тракторного» (далее «ЛСТ»).

Первая основана на монтаже воспоминаний сотни жителей рудника разных поколений. Имена и характеры повествователей заслоняются в ней историческим нарративом. Если и существовала «история российского пролетариата», то искать ее нужно было именно здесь: Высокогорский рудник был самым старым на Урале (его разработка началась в 1721 году, когда Петр отдал его Демидову, а в 1725 году был основан Тагильский металлургический завод).

Книга «Люди Сталинградского тракторного» состоит из трех десятков рассказов участников строительства, людей разных специальностей – от директора завода до разнорабочего, от вчерашнего батрака до американского инженера – с сохранением их индивидуальности. Причем сама «история» завода настолько коротка (несколько лет), что фактически перед нами не исторический нарратив, но повествование о сегодняшнем дне.

Задача обеих книг – создание некоей новой исторической оптики. В «Былях» «сегодня» (тяжелая жизнь рудника, полная насилия и бедности) выдается за «вчера», одновременно самое «вчера» конструируется как свалка «сегодня»: там находится не только то, что якобы не пришло в «сегодняшний день», но «остается» и все то, что не идет в «завтра» (следы которого видны уже сегодня). В «ЛСТ», напротив, «завтра» (Америка) выдается за «вчера» (капитализм): технологически Америка – это «завтра», социально она – «вчера» и потому не попадает в «сегодня». «Сегодня» остается за СССР. Советское «сегодня» моделируется «от обратного». Итак, нам предстоит рассмотреть две основные стратегии сборки настоящего.

Тирания прошлого и сборка настоящего: Нарратив и время в «Былях горы Высокой»

Среди множества участников огромного горьковского предприятия была скромная поэтесса Серебряного века Мария Шкапская (до революции ее камерной поэзией восторгались Блок, Кузмин, Гумилев, а Флоренский ставил ее выше Цветаевой и Ахматовой). В бескрайнем горьковском архиве сохранились ее письма Горькому во время работы над очередным томом «ИФЗ». В апреле 1934 года она писала: «История наша […] заставляет не только понять, но и поверить нашему революционному прошлому»[552]. Вряд ли говорит здесь Шкапская о себе самой. Ей, пережившей революцию в России (после многих лет жизни в Париже), вряд ли легко было убедить себя в верности изображаемой картины «революционного прошлого». Создаваемая ею «история» если и помогала что‑то «понять», так разве что сам феномен «веры», которая приходит в результате «понимания» (цель предприятия была сформулирована ею довольно верно: нужно было не только «понять» это «прошлое», но и «поверить» в него). Это требовало огромной работы над «памятью», чем, собственно, и занимались писатели в горьковском проекте.

В своем выступлении на Втором пленуме Правления Союза советских писателей в марте 1935 года Шкапская рассказала о случае со старым рабочим, который описал революцию как нечто совершенно неорганизованное, хотя сам в ней (в отличие от Шкапской) участвовал: «…к нам на завод ворвались работницы с криками: «Революция!» – «Я, – говорит Гондуков, – подбежал к Кадацкому, который работал у соседнего станка, кричу ему: 'Ваня, идем, революция!'" Тут же Гондуков добавил: «Оно и понятно: ведь революция разразилась внезапно, сама по себе, ее никто не видал»». «Это – типичное порочное представление о стихийности революции, – говорит Шкапская. – Поневоле пришлось выступить и помочь ему перейти тот последний мостик, который в его сознании оставался не перейденным, – от знания событий к их пониманию. Он сам был одним из тех, кто делал революцию, выносил ее на своих плечах и день за днем видел, как ее подготовляла партия. Следовательно, эмпирически он знал, что она отнюдь не стихийна, но назвать это настоящим именем он не умел. Надо было видеть его восторг, когда ему помогли сделать этот вывод. Что это значит, товарищи? Это значит, что нам надо было не только описать своего героя, но и до известной степени воспитать, пересоздать, вернее – досоздать его, раскрыть перед ним ту историческую роль, которую он играл в рабочем движении»[553]. После такого «досоздания» революция становилась куда более «понятной». Проблема революции (и шире «исторического прошлого») – лишь частный случай проблемы репрезентации «реальности».

«Советская действительность» всегда рождается на контрасте: то на фоне «проклятого прошлого» (как в «Былях»), то на фоне Америки (как в «ЛСТ», т. е. опять‑таки «прошлого»). Она всегда – «сегодня» (поглотившее в себя «завтра»). «Вся наша работа в существенной мере обесценивается, как только пропадает постоянное противопоставление двух миров», – учил Авербах авторов «ИФЗ»[554]. Таким другим миром в «Былях» было прошлое – зло по определению. Оно, по словам Горького, «пройденный путь; чем ярче мы осветим грязь и мерзость его, тем более трудно будет нам заплутаться на пути к будущему»[555]. Требование «яркого освещения» грязи и мерзости порождает особую описательность. В отзыве на рукопись первого тома «Истории Трехгорной мануфактуры» Горький говорил: «Экономика, данная только в цифрах, преобладает над политикой и затушевывает каторжный быт. Если бы «быта» дано было больше, он гораздо более ярко иллюстрировал бы экономику и политику, чем иллюстрируются они цифрами, которые, убедительно говоря, как просто наживались деньги, не говорят о том, как легко и быстро истощались люди»[556]. Это стоит иметь в виду не только в связи с описанием прошлого, но и «советского настоящего».

«Были горы Высокой» единодушно оценивались как большой успех[557]. В предисловии к книге Горький писал о том, что она прекрасно вписывается в только что объявленный к осуществлению соцреалистический проект: «Будни – героичны, героизм – повседневен – таков стиль социалистической действительности, родившей лозунг социалистического реализма. Этим же определено и своеобразие книги как документа растущего массового героического эпоса»[558]. И далее: «В истории заводов рождается новый эпос – на этот раз не на основе мифологии, а на основе свободной, счастливой и научной практики миллионов людей – строителей социализма, этой новой поэтической действительности и будущего человечества» (С. 14). Горький постоянно подчеркивает, что в «Былях» мы имеем дело с «творимой историей», с «текущей историей», с «историей познания сегодняшнего дня» (С. 12, 14). Больше того, этот «исторический» нарратив он рассматривал в категориях литературы. Непримиримый борец за «чистоту языка» (как раз в это время он развернул в печати «дискуссию о языке»), он хвалит «сохранение особенностей языка авторов», благодаря чему их «рассказы начинают превращаться в типические изображения, в художественные картины» (С. 10).