Неизвестно - Untitled.FR11

• Название: Untitled.FR11
• Автор: Неизвестно
• Жанр: Прочая старинная литература

---

И что я запомнил, малое дитя, из своих первых впечатлений? Потрясения, пережитые в детстве, видимо, усилили мои впечатления до такой степени, что я помню то, что не свойственно сохранить в памяти крохе, начинающему жизнь.

... В мае сорок первого отец повёз меня к своим родителям. Я не забыл, как си­дел на его плечах, когда мы шли пешком шесть километров от станции Народной. Нам было весело, и мы смеялись вволю. Окружение моё до этого времени состоя­ло из женщин, и это был первый осознанный мой контакт с мужчиной, тем более с родным отцом. Это был очень весёлый человек, неистощимый на выдумки.

Старая изба, в которой я начинал свою жизнь, но куда сейчас попал как впер­вые, показалась мне сказочным дворцом, похожим на лабиринт, войдя в который со двора и поплутав изрядно, можно было очутиться в саду, с другой стороны дома. Все комнаты здесь располагались вокруг большой русской печи - на неё я забирался по приступкам, как в гору. Хорошо помню горницу, в которой за длин­ным столом, стоящим посередине, собиралась вся семья, божницу в углу, близко от стола - полукруглый зев печи.

Во главе стола всегда сидел дед. Он был набожен, строг, каждый раз перед едой творил молитву. В те дни, когда разрешалось есть мясо, он сам раскладывал по мискам из чугунка куски баранины, а уж бабушка разливала густой, дымящий­ся паром кулеш. Младших детей, вроде меня и дальнего родственника Сёмки, сажали поблизости от деда, чтобы тот всегда мог дотянуться до наших лбов сво­им грозным оружием: длинной деревянной ложкой. Стоило нам разбаловаться за столом, щелчок по лбу следовал незамедлительно. Было не больно, но звонко и - поскольку происходило это при всех, - стыдно до слёз. И запоминалось надолго.

Однажды отец принялся смазывать кусочек мяса чем-то похожим на яблоч­ную кашицу. Я попросил для себя того же. Мне отказали, но я стал требовать. Дед нахмурился, но ложку не успел взять в руки. Отец подал мне в маленькой ложечке требуемое кушанье. Из моих глаз градом посыпались слёзы. Все смея­лись, а потом успокаивали меня. Так я расширял свои представления об окру­жающем мире.

А этот мир был для меня очень велик, и я жадно изучал его. Палисадник с мно­жеством ярких и душно пахнущих цветов - распустившиеся бутоны были похожи на длинные платья бабушки, - казался мне лесом, а уж в саду можно было вовсе потеряться...

Не обошлось в этом мире и без врагов: красавец петух в великолепном опе­рении, переливающемся изумрудом и золотистой ржавчиной, подстерёг меня у крыльца и набросился сзади, поранив мне кожу на спине до крови. Разбойник был наказан, лишён свободы: его привязали верёвкой за ногу к столбу, как собаку. Теперь я обходил этот круг, очерченный верёвкой, стороной.

Мой дальний родственник Сёмка был на год старше меня, но удивлял сво­ей важностью. Он гордо мне рассказывал о том, что город, в котором он жил, единственный на свете - с Железными Конями на мосту. В первый же раз, когда я назвал его по имени, он сердито заявил мне: «Никакой я тебе не Сёмка, я - Се­мён! Запомнил?» Ещё он гордился тем, что так метко плевал через зубы, что мог попасть в муху. Окончательно он сразил меня, когда, отбив ладошками дробь на коленях и притопнув босыми пятками, спел:

Эх, яблочко, куды ты котисся?

Попадёшь милой в рот - не воротисся!

Эх, яблочко, да на тарелочке,

Надоела мне жена - пойду к девочке!

Отца целыми днями дома не было, появлялся он, когда я уже спал. Утром он ра­нёхонько садился верхом на серую в яблоках лошадь и уносился, как ветер в поле.

Главным воспитателем в доме был дед. В наказание за шалости он отводил меня в сумеречную спальню и ставил в угол, напротив старинных часов с боем. Дед показывал мне цифру, до которой должна была дойти большая стрелка, и я, не сводя глаз с часов, с нетерпением ждал момента обретения свободы. Моно­тонное качание маятника за стеклом, как будто нарочно замедленное движение стрелки. Так я впервые познакомился с «долгими» минутами. И только на Сём­ку стояние под часами не производило никакого впечатления: «Поду-у-маешь. - тянул он с усмешкой, - и не такое видали!»

... На песчаной косе я лежу нагишом на животе, рядом с девочкой, тоже голень­кой. Мы лежим на мелком месте. Я лежу выше по течению, прохладные струи, обтекая меня прозрачными нитями, уходят к ней - у меня возникает незнакомое сладкое ощущение, что струями я касаюсь её, что вода как-то связывает нас.

Наплескавшись до посинения, мы ложились возле самого обрыва на чистый зелёный ковёр травы и глядели вниз, следили, как стрекозы с сине-прозрачными крылышками, миновав чисто-белый, как гусиное перо песок, пролетают над сере­бряными речными струями, опускаются на глянцевые, нежно-зелёные листочки осоки, покачивающиеся над самой водой.

Как пахла обыкновенная трава! Как пахла нагретая солнцем собственная кожа, когда под ласковыми лучами уткнёшься носом в согнутый локоть! Этот неуло­вимый, непередаваемый запах самого солнца. И каким беспощадным было это солнце здесь, так далеко от дома!

Плывут мои кораблики, плывут далеко за пески.

Играя, я потихоньку напеваю песню деда. Нечаянно перехожу на русский и, позабыв о чахлой пустыне, об узких улочках, о сонных на жаре мазанках, пою о зелёных деревьях, склонившихся над речкой. И то, о чём пою, кажется мне сном, а жгучее солнце, барханы, аул - всё это, кажется, будет теперь всегда.

Я поднимаюсь на ноги. Солнце уже коснулось песков. Огромное зарево взмет­нулось к небу - будто горит пустыня. Я терпеливо жду, пока скроется солнце. И вот маленький язычок огненного диска прощально сверкнул и скрылся за барха­нами. Над мазанками, в быстро темнеющем воздухе, поплыла тягучая, заунывная песнь муэдзина. Сердце замерло в груди, и я смотрю, как в угасающем пламени, будто маленькие отверстия в мир, появляются первые бледные звёзды.

Заслышав тарахтенье колёс по каменистой мостовой, я радостно, вприпрыжку бегу навстречу. Едет дед, и не один: в повозке я вижу и маму, и бабушку, и Аб- дунаби.

.Неожиданно я проснулся. В свете керосиновой лампы увидел мужчину в во­енной форме: он сжимал маму в объятиях, странно поворачивал голову, будто ис­кал ртом чего-то, пытаясь повалить маму на спину. Военный отводит руки мамы, которыми она упёрлась ему в грудь, по-бычьи нагибает свою голову.

Я понял, что это не игра. Мужчине нужно что-то, чего мама не хочет, но он сильнее и вот-вот одержит верх.

Я закричал, яростно вцепился в мужчину и принялся колотить его руками, но­гами, головой.

Лица человека не помню, помню только, что оно было бледным, на лбу бле­стели капельки пота. Мама, плача, прижала меня к себе, и я почувствовал себя спасителем.

Спустя много лет я узнал, что таким вот образом мы вступили в конфликт с начальством, прибывшим, как и мы, из России. Вскоре начальство официально вызвало подлежащую мобилизации гражданку Киселёву (ребёнок-то на руках - чужой!). В кабинете предложили выбрать: или поддерживать «хорошие отноше­ния» с владельцем кабинета, или отправляться на фронт.

Мама бросила в наглеца чернильницу.

.Наверное, это было в тот последний вечер, перед нашим отъездом. Дед си­дел на корточках, привалившись спиной к глиняному дувалу. Он как-то долго и странно смотрел на меня, будто собираясь сказать что-то. От его взгляда мне стало беспокойно и холодно, и я стоял перед ним неподвижно. Потом вздраги­вающей ладонью дед легонько погладил мою голову и отвернулся.

Он так и не сказал мне ни единого слова.

Глава 14

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Паша не перебивала сестру вопросами. Она сидела рядом на полке вагона, сжимая её ладонь обеими руками, и невдомек было полякам, почему эти женщи­ны так заняты собой и не обращают на них никакого внимания.

Паша слушала жадно, смотрела в потемневшее лицо Ани: вспоминая, сестра заново переживала события, в глазах её появлялись слёзы .

- Вернулась я из района, зашла к Вере Петровне, сели мы с ней и давай ре­веть .

На следующий день повезла Борю в Чимкент, оформлять в детский дом. По дороге держалась, чтобы не сорваться. Ни о чём он, бедный, не догадывался и пошёл туда даже с охотой, увидев много детей, спросил только, скоро ли я за ним приеду. Пришлось обмануть, что уезжаю ненадолго.

И пошла я обратно, не видя дороги. Может, мы в последний раз с ним разгова­ривали. Одна надежда на письма, которые отправила в Воронеж, - может, хоть одно до отца дойдёт. Если меня убьют на войне, останется Борька один. Его улыбка так и стояла перед глазами - всю душу выворачивала!

Вернулась в Карабулак, собралась, барахлишко оставила у Бекбулата. Дед прощался со мной туча-тучей, ещё больше почернел с лица. Борьку он полюбил как родного, души в нём не чаял. Как-то раз, во дворе это было, схватилась я за хворостину, для острастки, конечно, уж больно довёл чем-то. А дед с оглоблей на меня: «Не мога трог Бору! Не мога трог!»

Повезли нас в Ташкент, там одели всех в форму, посадили в эшелон. Привезли в Баку, разместили в горах. Однажды по тревоге подняли, вновь погрузили всех в эшелон и повезли ночью. Бомбёжка была, но, славу богу, пронесло. Где-то в степи выгружались, шли пешим строем, потом опять ехали. Прибыли на место назначения, опять налетели самолёты и давай бросать бомбы, часто и много. уж больше ничего не запомнила - меня сильно контузило. Очнулась в госпитале. Спасибо врачам, хорошие были люди - и русские, и казахи, - вытащили меня с того света, а когда выписали, подчистую демобилизовали и даже дали провожа­того до места.