Александра Шарандаченко - Регистраторша ЗАГСА. Из дневника киевлянки

• Название: Регистраторша ЗАГСА. Из дневника киевлянки
• Автор: Александра Шарандаченко
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1964

Александра Филипповна Шарандаченко, учительница киевской средней школы № 4 в Пуще-Водице (ныне школа № 104), два страшных года находилась в немецкой оккупации в Киеве. Работая регистратором «бюро метрик» при «районной управе», она в течение всего этого времени вела дневник, заносила на его страницы все, что видела, что пережила сама и что переживали окружающие люди. В дневнике, ведение которого само по себе было подвигом, рассказывается о тяжелых, полных трагизма оккупационных буднях.

Автор рисует волнующую картину жизни в оккупированном гитлеровцами городе. Буквально каждый штрих этой картины пробуждает у читателя жгучую ненависть к фашизму — злейшему врагу человечества.

---

Я подошла к двери и по возможности спокойнее отозвалась:

— Кто там? Чего хотите?

А мамин голос раздается уже за дверью:

— Не открывай! Не открывай!

Маму оттолкнули. Вот она, крикнув что-то, залилась плачем, и я услышала категорическое требование:

— Немедленно откройте дверь!

Тут дверь начала трещать под натиском немцев. Что-то снова кричала мать, заплакали испуганные дети. Я открыла дверь и с качалкой в руке (качалка и крючок — ночные запоры) стала на пороге. Меня ослепили фонарики, поднятые на уровень лица. Все же успела заметить: «Не гестапо!» Действительно, это были пьяные вояки, искатели ночных развлечений.

Меня окружили и заслонили мама, сестра, невестка, ринулась ко мне и Маринка. Немцы начали осматривать комнаты. Кто-то из них зацепился в средней комнате за доску (пол не был целиком настелен) и грязно выругался.

Ночные пришельцы бесцеремонно осветили книжный шкаф, кровать. Один из них, толстяк, наиболее трезвый, спросил: «Кто это? Что за девочка?» Ответила, что это мой ребенок, а я — учительница. Переспросил: «Учительница?»

Толстяк оказался довольно добродушным и не склонен был скандалить. Он оттащил своего долговязого товарища, который начал было приставать к матери, и сердито сказал ему что-то. Они отошли к книжному шкафу. Мама, потихоньку отплевываясь, прижимала меня и Маринку еще ближе к себе.

А толстяк продолжал настойчиво в чем-то убеждать своих товарищей. Я услышала: «Учительница, в этой семье все с детьми». Догадалась, что они ищут девушек для гулянки, а затем, как бы в подтверждение, услышала:

— Вир зухен панянка![10]

Ответила им, что на нашей улице «панянок» нет, всех забрали в Германию, остались одни пожилые или с детьми, и посоветовала идти спать.

«Аскарида» (так я мысленно прозвала худого, вспомнив известного паразита), пьяно рыгая, сказал: «Не хочу спать, все равно на фронте смерть ждет!» Потрясая в воздухе бутылкой вина, он пытался оказать мне свое внимание. Но тот же толстяк потащил его за собой, и все они ушли, вновь задев доску пола. Наталка и Маруся отпрянули от дверей, за которыми стояли наготове, чтобы поднять крик и разбудить соседей, если начнется какое-нибудь насилие.

«Аскарида» и во дворе споткнулся о корзины с редиской, которые мама приготовила для базара. Мама вывела немцев за калитку, обрадовавшись тому, что так дешево откупилась: вояки взяли три пучка редиски и ушли.

Мы долго еще не могли уснуть, собравшись вместе, валами на ли свои переживания и страхи. Мама поначалу очень испугалась, так как думала, что это «эстап» пришел за мной.

А вот вчерашний «гость» был совсем иным. Во двор забежал немец и взял у мамы ведро. Вечером принес его и присел в комнате у Наталки. Та вместе с Марусей запряталась на моей половине. Юрик и Василек вначале молча наблюдали за немцем через дверь кухни, а потом, показывая друг другу свою храбрость, потихоньку подошли ближе и вытаращили на него любопытные глазенки. Юрко, осмелившись, спросил: «Ты… немец?» А Василек протянул руку, показывая на военную фуражку.

Немец начал с интересом рассматривать мальчишек. Поманил их. Но тут храбрость отказала хлопчикам, и они убежали, спрятались на кухне. Шепотом они окликнули Маринку, которая пришла на кухню, и предостерегли: «Там — немец!» Мама сидела на кухне на полу и вязала редиску в пучки. Возле нее коптила плошка. Другой, более яркий источник света ей пришлось поставить в комнате, где сидел незваный гость.

Маринка незаметно улизнула, чтобы сообщить нам, что «он» все еще сидит и молчит, а «бабушка начинает сердиться». Мама действительно вознегодовала. Она начала вполголоса беседовать сама с собой:

— И чего бы это я сидела? Девушек у нас нет, зубы скалить некому. Прийти вот так к чужим людям, в чужой дом и сесть. И чего бы это? Ведро принес — спасибо, отдай и иди себе своей дорогой.

Перевязанный пучок редиски полетел в угол, в общую кучу. А в ответ маме заговорил вдруг гость. Заговорил быстро, взволнованно, о чем-то своем, видимо наболевшем.

Маринка полетела на мою половину, чтобы сообщить: «Он говорит что-то бабуне, а бабуня ему такое го-во-рит!»

— Вот наговорятся! — смеются сестра и невестка. Маринка бежит, как связной, назад.

Гостя не остановить. Мама слушала-слушала, а затем и сама разошлась:

— Не знаю, про что ты там лопочешь, и знать не хочу! Зачем вы ворвались на нашу землю, кто вас просил? Ведь ваш фюра подписал пакт о ненападении и сам же напал. Торговали бы мирно, кто вас, чертей, трогал? У себя порядок не смогли навести и в чужие земли полезли? Хватило бы вам и своей земли, если бы разумнее были и жизнь свою поставили правильно, а то — земли чужой захотели? Тесно стало в своем доме, так к нам поперлись! Подавитесь вы еще землей этой, насыплют вам ее на глаза, на грудь, тут вы и подохнете!

С сердцем бросает наша старушка пучок редиски в угол, а в другой комнате не умолкает немец. Это еще больше злит мать.

— Вот если бы не захотели воевать, то не послушались бы своего глупого фюру, который всем вам отравил мозги, — жили бы себе дома, на своей земле, а то… тьфу! А крови сколько, а слез! Вот детей манишь к себе, вспомнил, наверно, своих. А где родители этих детей? Где мой сын, где зятья? Молчишь? — В комнате стало тихо. Гость замолчал, барабаня пальцами по скатерти. — А наши вам чёсу еще дадут! Живыми отсюда не уйдете. Разве что в плен сдашься…

Мама разгорячилась и не замечает моего присутствия: я зашла тихо, не скрипнув дверью. Заметив меня, испуганно мигает: уйди, дескать, к себе. И в самом деле, нечего мне тут делать. Я, ничего не зная, возвратившись с Приорки, направилась к Наталке.

Что-то еще говорил «гость» матери, что-то она ему. Минут через двадцать Маринка принесла известие: «Уже ушел, а бабуне сказал: „Матка — гут“».

7 июня

Обработка и прополка огородов ускорили бег времени и утомили, успокоили, заставили с нетерпением ждать часов отдыха и сна. На какое-то время забыты муки голода: сестра и невестка побывали в Марьяновке, и теперь у нас есть мука, крупа, яйца и немного жиров. Нашим «заготовителям» посчастливилось — часть пути ехали на автомашине. Их возвращение было самым радостным днем прошлой недели. Сразу съели всей компанией целую буханку с маслом. Масла мы не пробовали почти год!

— Вот, ешьте, да поторапливайтесь! Огороды надо обработать, чтобы хоть овощи иметь и не свалиться с ног, — по-своему резюмировала мать.

«Соглашение» на вспашку коллективного участка Анастасия Михайловна заключила с теми же пахарями. Уже вспахан почти весь участок, расплачиваться нужно было натурою — курами, яйцами, которые доводилось покупать в селах.

Вечером я была в Демидове, переночевала у Панаса Панасовича (Максим и его товарищи уже исчезли из села), а на заре двинулась в Дымеровку на базар. Там повстречалась с Анастасией Михайловной, ушедшей в субботу рано утром, когда я еще работала.

Путешествие вспоминаю с удовольствием. Варя меня накормила. За ночь я отдохнула и путь в восемь километров до Дымеровки, можно сказать, совершила в виде утренней прогулки. Видимо, сытость сделала свое — все было привлекательно, радовало: и росистые поля, и утренний туман, и аисты, и лягушки. А небо, простор, лес! По асфальтированной дороге бодро шагала босая, неунывающая учительница с мешком за спиной.

Но на третьем километре меня догнало людское горе в виде молодой, страшно истощенной женщины, которая тоже шла в Дымеровку. Разговорились. Беседа была все о том же: о войне, голоде, о других причиненных нам немцами страданиях.

Мою спутницу одолели невзгоды.

О муже — ни слуху ни духу. Трое детей и старуха мать еле живы. Дома — голый стол да кровать, все остальное уже «съели». А тут еще появились признаки туберкулеза легких.

Над нами прополз тяжелый бомбовоз. Куковала кукушка, квакали лягушки, поднимался туман. Женщина спросила меня:

— Скажите, что это за Провидение, якобы помогающее фашистам, о котором пишут в газете?

Объясняю ей, что это означает и почему газета оккупантов прибегает к такому мистическому выражению. Женщина с возмущением говорит:

— Да у нас не поверит в это самый малый школьник. Неужели они считают нас такими дураками, которые не способны разгадать их хитрости? Или вот: открыли церкви, навязывают нам забытую и никому не нужную веру в бога, старые праздники. Покорность им наша нужна, вот что.

Она разгорячилась. Видимо, не раз задумывалась над всем этим, а сейчас рада поделиться мыслями.

— В глазах у меня и сейчас еще стоит окровавленная еврейка, бежавшая по нашей улице. Ей удалось как-то выкарабкаться из-под горы трупов. Недобитую, ее бросили в яму. Такое не забудешь.

Знаю по рассказам и я об этом кошмаре. Убегая от смерти в полубезумном состоянии, несчастная, не рассчитав направления, выбежала прямо на большую, людную улицу. Полицаи остановили ее. Как смотрела она тогда на них! У волков, вероятно, скорее бы нашла сочувствие!