Александра Шарандаченко - Регистраторша ЗАГСА. Из дневника киевлянки

• Название: Регистраторша ЗАГСА. Из дневника киевлянки
• Автор: Александра Шарандаченко
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1964

Александра Филипповна Шарандаченко, учительница киевской средней школы № 4 в Пуще-Водице (ныне школа № 104), два страшных года находилась в немецкой оккупации в Киеве. Работая регистратором «бюро метрик» при «районной управе», она в течение всего этого времени вела дневник, заносила на его страницы все, что видела, что пережила сама и что переживали окружающие люди. В дневнике, ведение которого само по себе было подвигом, рассказывается о тяжелых, полных трагизма оккупационных буднях.

Автор рисует волнующую картину жизни в оккупированном гитлеровцами городе. Буквально каждый штрих этой картины пробуждает у читателя жгучую ненависть к фашизму — злейшему врагу человечества.

---

Вечерело, когда мы вернулись в дом Панаса Панасовича. Пока варилась картошка, отведали борща и «мочання». Все казалось очень вкусным, а вот наесться не могли. Мы бы вола сожрали! Особенно мало было вкусного «мочання» — творога, перетертого с молоком. В эту жидкую массу макают блин и едят. Но блюдце на троих-это ведь котятам.

Но мы, конечно, были и за то благодарны. В Демидове хлеба нет, сами выменивают.

Вечер был чудесный, я и Максим уселись на крылечке и беседовали допоздна. На первый раз он увернулся от угона в Германию, сославшись на больной желудок (врач — свой человек), а там, даст бог, ноги унесут подальше. Убежать хотят еще несколько хлопцев. Сперва в ближний лес, а потом к партизанам или же к линии фронта,

— А мать плачет. Все ей кажется, что ночью меня заберут. Нет, не успеют.

Тетя Варя действительно как в воду опущенная, жалуется, что руки ни к чему не лежат.

С Максимом я виделась впервые, но беседа наша была непринужденной, откровенной, говорили как давние знакомые. С Панасом Панасовичем семья наша давно в дружбе. Приезжая в Киев с колхозными продуктами, он всегда ночевал у нас. О Максиме я знала по его рассказам.

Получив от меня перепечатанное сообщение Советского Информбюро, Максим запрятал его за пазуху и тут же ушел. Я просила его быть осторожным.

У них в селе как-то ходили по рукам листовки, на церковной ограде время от времени появляются карикатуры на Гитлера. А песен, частушек, антинемецких поговорок — хоть сборник издавай. Одна из их преподавательниц тайком записывает новый фольклор.

Когда возвращались в Киев с мешками на плечах, было нелегко. Да что там нелегко! Глаза вылезали на лоб. Снова посчастливилось: часть дороги ехали.

В дом вошли с картошкой, точно с несметными сокровищами. Шум, суета! Дети пищат, Маринка пытается что-то рассказать и кричит, мама приглашает есть суп. Наталка показывает детям литр молока.

Мешки с четырьмя пудами картошки заняли свое место в углу. А мы через час уже работали на огороде.

Тетушка завидовала матери. Расхаживая по садочку, она добродушно ворчала:

— Ишь, и картошку, и лук принесли, и на огороде дело себе нашли. Хорошо иметь дивчат!

Да, дивчат иметь хорошо, пока их не угнали в райх! А ведь это не исключено.

1 мая

С самого утра моросит мелкий и холодный дождик. Он то ненадолго делает перерыв, то вновь начинает сеяться.

Сегодня меня перевели на несколько дней на другую работу — регистрировать коров, свиней, птицу, коз. Посетителей было очень мало. Оно и понятно: люди не очень-то спешат заявить, что у них есть живность. Не сейчас, так в скором времени ее, несомненно, отберут, конфискуют.

Несколько раз наведывалась Зина. Мы вспоминали прошлогодние майские празднества. А когда вышли после работы на улицу, то увидали похоронную процессию. Хоронили Любовь Драченко, умершую от туберкулеза. Ее смерть регистрировала накануне и знаю, что умершей 21 год.

Я подошла ближе, чтобы посмотреть на покойницу. В гробу лежала девушка в белом платье, с фатой и в венке. Она была как живая. Пел хор, священник читал что-то покорливо-жалостное, примиряющее человека со злой судьбой. Да, в борьбе за лучшую долю религия нам не помощница. Она не раз пыталась оправдать и даже благословляла войну — самое тяжкое преступление, самую страшную беду.

Пошли с Зиной за гробом. Когда хор умолкал, на улице становилось тихо, как и в том же гробу. Люди шли в глубокой задумчивости, сжав губы. Но ведь и молчанием протестуют.

Слышу, как толкуют шепотом:

— Парня вывезли в Германию, единственную дочь хоронит.

— А ведь отец еще не вернулся из-под Белой Церкви. Пошел продукты для семьи искать.

— Не дождалась она отца.

— Какая красавица…

— А отец и не знает… бедный.

— Есть ли сейчас такая семья, которую миновали несчастья?

— Мы не знаем, что еще нас ждет. Ее хоть на родной земле хоронят.

— Слышали? Уже будут брать мальчиков и девочек. Если исполнилось двенадцать лет, отнимут у родителей.

— Чтобы у них души отняли, у губителей этих!..

Сердце ныло. Проводили покойницу до кладбища и возвратились.

7 мая

Утро хмурое, холодное, тоскливое. Солнце то поблескивает, то исчезает. Как надежда в эти страшные и тяжкие дни.

B комнате и то руки зябнут, писать невозможно. А впереди целый день работы по регистрации уже не смертей и рождений, а… коров, лошадей, свиней, кроликов, домашней птицы. Регистрация эта — для предстоящей конфискации — «узаконенного» штыком грабежа. Вот и приходится изворачиваться, чтобы скрыть подлинное количество живности.

Третий день сижу в налоговом отделе, в большой светлой комнате бывшей «ползунковой группы» детских яслей. В комнате десять столов, за которыми сидят по преимуществу мужчины подозрительного вида, отталкивающей внешности — «репрессированные при Советах». И как контраст — тут же трое миловидных девушек — девятиклассниц.

Посетители тихо беседуют с «панами». Щелкают счеты. Чаще всего пришедшие обращаются ко мне. Заходят по нескольку человек, и «пан» Сычев, фольксдейч, мой новый начальник, делает им замечания вроде:

— Господа, ждите там, в коридоре, вы же мешаете работать!

«Господа» уходят в коридор, но вскоре вновь появляются толпой.

— Скажите, вы регистрируете скот?

— Где тут коровий регистратор сидит?

— Дамочка, вы всех животных записываете?

К моему столу подходят по двое, по трое:

— Корова…

— Скажите сперва, как ваша фамилия, имя, отчество, адрес, а затем называйте скотину.

Слышу опять:

— Пишите — коза.

— Это ваша фамилия?

Посетитель смеется.

Поспешные вопросы:

— Зачем это? Заберут?

— Нет, вам дадут, ждите, — иронически замечаю я.

Люди с каменными лицами отходят от меня. Видимо, опасаются острого слова.

— Барышня, у меня две курочки. — Вижу древнего деда с дрожащими от истощения руками.

— У меня козочка.

— Кролики у меня.

— Теленок.

Глазами говорю, приказываю, чтобы уходили, молчали, попрятали все, что только можно укрыть.

А люди, вижу, страшатся, и их легко понять. За какую-нибудь козочку могут объявить «саботажником» и казнить. «Саботаж» сейчас крылатое словцо. Сегодня у одного из «столоначальников» исчез стул. Он побежал в финансовый отдел, где стояло несколько свободных стульев, но там не дали. Послушали бы, как эта образина возмущалась:

— Это саботаж! Ни Ванькевич, ни Таранович не обращают внимания на мою просьбу! Срывают мою работу! Как же я без стула?

Мой новый «пан» — плешивый, низкорослый, суетливый старичок. Двух слов не скажет, чтобы не вставить «это». Косноязычен, двух фраз как следует не свяжет, но пыжится, гонор свой показывает. Я уже несколько раз обрывала его.

«Пан» прислушивается к моим разговорам с посетителями, а затем подсказывает:

— Напоминайте про птицу!

— О кроликах, о кроликах скажите!

— Спрашивайте и выпытывайте!

— Почему до сих пор нет сведений о свиньях?

— Не забывайте о козах!

Так и подмывает выпалить: «Свиньи давно уже съедены немцами, а одного козла могу записать, хоть и облезлый». Но я молчу, про себя подсчитываю, сколько раз он вставил «это», и продолжаю записывать.

Один бланк готов. Начинаю заполнять другой и вновь слышу:

— Это вы регистрируете курочек?

— Запишите: конь.

Мой «пан» искоса поглядывает на меня. Пускай. Все равно перехитрю. Люди видят мое лицо, мимику и догадываются, что нужно хитрить. Кое-кто не выдерживает:

— Ой, лышенько, панночка, неужели заберут?

Из очереди в ответ:

— Как раз. Так я им и дам!

— Не дашь: саботаж!

— Детей забирают, что уж там скот.

— Осталась у меня одна коровка, такая же старая, как и я, а внуков нет, вывезли в Ерманию. Сыны на войне.

«Панночка» в ватнике пытливо смотрит на жалкого владельца коровы. Ну, догадайся же, старый!

Тут Сычев не вытерпел, подскочил:

— Панове, вы это не поварите, это излишне, это… А вы, пани (уже обращаясь ко мне), того, слушайте, это, лишь конкретные ответы, это…

Быстро поглощаю постный обед. В глазах мельтешат записи: «коров — 1», «лошадей — 1», «кобыл — нет», «свиней — нет».

— Господа, хлеб дают!

Ожили, заблестели очки, засияли лысины от нежданной радости. Талоны получили еще в субботу, наконец-то их можно будет теперь «отоварить». Пустеют места за столами, «паны» идут за хлебом. Умудрилась вырваться и я.

Через несколько минут весь отдел жевал, поглощая хлеб. Двигались, топорщились запавшие щеки.

Настроение поднялось. Кое-кто даже пошучивал с посетителями. Я съела довесочек, а остальное запрятала. Отрезала кусок Маринке, которая должна была принести посуду под капусту. Эту капусту ждем не дождемся. Есть надежда на то, что выдадут ее сегодня. Заместитель председателя управы «пан» Батрак, который руководит раздачей, загулял на свадьбе сотрудника жилищного отдела Гулина, посвященного в сан священника и вступившего в брак. Говорят, свадьба была шумная, пышная. В воскресенье я случайно видела гуляк в открытой автомашине под зонтиками (шел дождь). Они ехали с Приорки, со свадьбы, пьяные, с красными от вина лицами.