Альберто Мендес - Слепые подсолнухи

• Название: Слепые подсолнухи
• Автор: Альберто Мендес
• Издательство: Азбука
• Жанр: Современная проза
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-389-02302-4

Впервые на русском — главная сенсация испанской литературы нового века. Альберто Мендес написал за свою жизнь одну-единственную книгу и умер в том же году, когда она увидела свет, но «Слепые подсолнухи» произвели эффект разорвавшейся бомбы. Книга получила множество премий (в том числе главную в Испании — Национальную премию по литературе), стала бестселлером, была переведена на множество языков (американская история «Слепых подсолнухов» началась с публикации по частям в престижнейшем журнале «Нью-Йоркер») и послужила основой одноименного фильма, выдвинутого от Испании на «Оскара».

Вроде бы банальность, что в гражданской войне не бывает победителей, тем не менее Мендес рассказывает о тотальном национальном поражении, на уровне человеческой природы, на уровне души. Книга состоит из четырех историй, с ювелирной тонкостью переплетенных между собой, и каждая из них озаглавлена: «Поражение первое», «Поражение второе» и так далее. И в этих абсолютно нечеловеческих условиях, когда убивают не за то, что ты сделал, а за то, что ты думаешь, люди продолжают жить и даже любить. Здесь капитан франкистской армии накануне победы дезертирует и сдается в плен обреченным на поражение республиканцам, здесь молодой поэт бежит в горы со своей ожидающей ребенка возлюбленной, заключенный виолончелист выстраивает многоярусное здание лжи во спасение лишь для того, чтобы его обрушить, а сладострастный диакон маскирует греховное вожделение кровожадными призывами к мести…

---

На следующий день Лоренсо отнес в колледж письмо, адресованное брату Аркадио. В письме говорилось, что мальчик не сможет присутствовать на занятиях, поскольку должен перенести операцию по удалению гланд. Чтобы избежать опасности заражения, перед медицинским вмешательством надо провести необходимые процедуры. Поэтому мальчик будет отсутствовать в колледже предположительно две недели. Письмо попало в руки брата Сальвадора. Он спросил мальчика, почему мама не провожала его сегодня в колледж.

— У мамы тоже ангина. Вдруг она уже умирает.

По тем же причинам, по каким я никогда не спрашивал, отчего мой отец живет в шкафу, поскольку все это происходило по другую сторону зеркала, я никогда не спрашивал, почему мама перестала провожать меня до ворот колледжа. Сначала она прощалась со мной за два квартала до колледжа, и я пробегал остаток пути один. Потом она стала провожать меня только до перекрестка улицы Алькала и улицы Гойя. И наконец вообще перестала выходить из дому, когда я отправлялся в колледж.

Мама договорилась с контролерами метро, чтобы они позволили мне переходить бесплатно по подземному переходу единственный опасный перекресток на всем моем пути. Хотя в то время перекресток не был особенно оживленным, но ведь с соседних улиц могли неожиданно появиться автомобили, тем более что по соседним улицам машины всегда мчались быстро, вероятно из-за того, что улицы были широкими и прямыми. Я сделал открытие: метро пахнет ношеной одеждой, там тепло человеческих тел и там постоянно горит свет — он такой, какой обычно бывает в комнатах, где умирают больные.

Иногда, когда времени было достаточно, я спускался на платформу и ждал прибытия поезда. Некоторые туннели были прибежищем прокаженных, а лязг и скрежет стальных колес представлялись мне их криками боли, когда их давили и резали на куски поезда. Темные арки туннелей завораживали меня и одновременно вселяли ужас. Все верно: мой мир всегда был перекрестком, по которому передвигалось всевозможное зло. Теперь я знаю: это был страх.

С каждым днем мой отец все реже покидал шкаф. Оставался сидеть взаперти, хотя в доме не было никого, кроме нас. Мне это нравилось, потому что, приходя из колледжа, я пробирался в шкаф и сворачивался калачиком рядом с ним и его молчанием. Так мы проводили вместе по многу часов. Потом наше безмятежное спокойствие нарушала мама. Она приносила мне шоколад и сухарь.

О шоколаде, темном, зернистом шоколаде, о том, на какие ухищрения шли мои современники, чтобы съесть его, они могли бы написать целые трактаты. Например, выпить все молоко, прежде чем шоколад полностью растает в кружке. Или размочить в кипятке сухарь, а потом положить на него шоколад, чтобы тот плотной массой налип сверху. Или, что бывало значительно чаще, отгрызать по чуть-чуть от сладкой плитки и дожидаться, пока шоколад не размякнет в слюне.

По мере того как шли дни, папа все дольше и дольше оставался в шкафу. Наконец настало время, когда мы с мамой обедаем на кухне, а папа — в своем тайном схроне. Жевал он медленно и очень осторожно, словно пытался скрыть даже малейший хруст ржаного хлеба, когда откусывал очередной кусочек. Все вокруг пропиталось печалью. Я чувствовал вину оттого, что в шкафу появился запах метро; я думал, что в конце концов появится и запах прокаженных.

Однако в своих походах в колледж и обратно я, бывало, наслаждался полной свободой и собственной удалью. Я мог подолгу простаивать у какой-нибудь витрины или нахально смотреть сверху вниз на более беззащитных и слабых. По утрам, по пути в колледж, я обычно спускался на платформу метро. На обратном пути часто задерживался, чтобы понаблюдать за одной сгорбленной старухой. Она вязала чулки. Если бы не безостановочное движение рук, я бы поклялся: она вырезана из дерева, словно святые в церковном алтаре. После обеда опять возвращался в колледж и опять спускался в чрево метро. Вечером, по пути домой, я выбирал дорогу, что вела на эспланаду, которую все называли Старая Площадь Быков. Там я и заметил, что за мной следит брат Сальвадор, переодетый крестьянином.

Падре, уязвлена была моя гордость навязчивой идеей, подверглось испытанию мое предназначение священника. Я просил руководство колледжа дать мне возможность ненадолго оставить и монастырь, и колледж. При материальной поддержке моей семьи я остановился в пансионе, который содержала одна благочестивая сеньора, прихожанка Санта-Хема. Именно тогда начал я испытывать ощущение потери, точнее, чувство, что меня лишили чего-то очень важного. Моя Вера, мое предназначение, моя Победа, моя порядочность — все было разбито мимолетным движением женщины, которая к тому же меня отвергает, отвечает мне отказом на то, о чем я никогда ее и не просил. Я оказался отвергнутым с того момента, когда она утратила Бога, когда она потерпела поражение, и, теперь я знаю, с того момента, когда она осознала себя прекрасной. Как могло случиться, что многократно битая судьбой женщина оказалась невосприимчивой ко всем моим заботам? Мне необходимо было отыскать ответ.

Мебель из дома семьи Масо понемногу стала исчезать. Торговец скобяными товарами забрал деревянную вешалку темного каштана. Милая, все понимающая соседка, которая жила в надстройке, купила швейную машинку. Старьевщик за сущие гроши купил льняные простыни и вязаное покрывало, которые достались в приданое от бабушки. Все это постельное белье использовали от силы пару раз: в первую брачную ночь и Элены, и ее матери. Вещи были пропитаны страстью и нафталином. Белье по наследству перешло старшей дочери, той, что сбежала с каким-то юношей незадолго до окончания войны. Обеденный стол никто не захотел покупать — он был довольно большим. Пишущая машинка досталась бухгалтеру совместного испано-германского предприятия, для которого Элена выполняла переводы.

То, что Рикардо может окончательно сдаться болезни, превратило побег в срочную необходимость. Все его друзья, без исключения, были либо уже на том свете, либо высланы, и поэтому семья Масо не могла уже обратиться к кому-либо за помощью в случае, если супругу станет совсем плохо.

Им удалось собрать почти всю необходимую для поездки сумму. Но опустевший дом должен был держать Рикардо в шкафу до тех пор, пока он не отправится в путь. Мальчик в колледж уже не ходил, сидел дома, время проводил возле отца за чтением Льюиса Кэрролла — чтобы изредка заставлять того улыбаться либо замирать вдвоем, заслышав, как лифт останавливается на четвертом этаже. И вот настал тихий и пустой день, когда кто-то позвонил в дверь, подождал немного ответа, но его так и не последовало. И принялся звонить снова. Звонки были столь громкими, что заглушали все прочие шумы. Дверь содрогалась от ударов, на лестнице гудели чьи-то голоса, началось бегство без побега: Рикардо заперся в шкафу, Лоренсо нашел убежище на кухне, а Элена пригладила волосы, прежде чем пробежать по коридору. Брат Сальвадор, облаченный в мирское, несуразный и взволнованный, замер перед глазком, в который глядела Элена, весьма удивленная столь шумным началом визита.

— Пришел навестить Лоренсо. Как у него дела?

Сейчас я глубоко сожалею, что не рассказал родителям, что брат Сальвадор следил за мной, поэтому в тот день он появился в нашем доме совершенно неожиданно. Пришел, начал барабанить в дверь ногами и кричать. Маме не оставалось ничего иного, как только впустить его. Помню: в доме почти не осталось мебели. Приходили какие-то люди и уносили нашу мебель с собой. Я не отваживался спрашивать, в чем дело. Но помню: все списывал на бедность других людей, а не на нашу.

Он ворвался в дом, словно молния, стал звать меня и не переставал орать до тех пор, пока я не соизволил войти на кухню, усердно притворяясь, будто читаю «Алису в Стране чудес». Поинтересовался, как я жив-здоров, вырвал из рук книгу, тут же отдал обратно, попросил меня, не дожидаясь ответа, оставить его наедине с мамой, поскольку хотел поговорить с ней о чем-то важном.

Сколько лет меня терзали муки совести, что я тогда призвал прокаженных явиться и сожрать бесноватого, который мучил мою маму. Потому-то я так и испугался, когда услышал крики. Увидел, как мой папа, потерявший весь свой ангельский вид, почти совсем бессильный, накинулся на брата Сальвадора, когда тот попытался влезть сверху на маму. Мама отбивалась и закрывала лицо руками, чтобы не чувствовать зловонного дыхания грязной твари, которая пыталась своей слюнявой мордой дотянуться до декольте. Да, мой папа вышел из шкафа.

Sine sanguinis effussione, non fit remissio[51] это точно: нет прощения, пока не прольется кровь. Только теперь я понимаю смысл сказанного в Послании к евреям. Господь использовал меня как инструмент своего праведного суда. Он поставил меня в один ряд с теми, кто завоевывал империи, с теми, кто затыкал пасть львам obturaverunt ora leonum[52], с теми, кому суждено было избежать удара мечом в спину, effugerunt aciem gladii[53]. Савл, Савл! Подобный Гедеону, подобный Бараку, подобный Хефте, подобный самому Самсону. Я сжимаю в руках карающий меч, который обрушится на тех, что не внемлют воле Господа, se patriam inquirere[54], и все еще ищут родину.