Рязанов Михайлович - Наказание свободой

• Название: Наказание свободой
• Автор: Рязанов Михайлович
• Издательство: Издательство АМБ
• Жанр: Современная проза
• Год: 2009

Рассказы второго издания сборника, как и подготовленного к изданию первого тома трилогии «Ледолом», объединены одним центральным персонажем и хронологически продолжают повествование о его жизни, на сей раз — в тюрьме и концлагерях, куда он ввергнут по воле рабовладельческого социалистического режима. Автор правдиво и откровенно, без лакировки и подрумянки действительности блатной романтикой, повествует о трудных, порой мучительных, почти невыносимых условиях существования в неволе, о борьбе за выживание и возвращение, как ему думалось, к нормальной свободной жизни, о важности сохранения в себе положительных человеческих качеств, по сути — о воспитании характера.

Второй том рассказов продолжает тему предшествующего — о скитаниях автора по советским концлагерям, о становлении и возмужании его характера, об опасностях и трудностях подневольного существования и сопротивлении персонажа силам зла и несправедливости, о его стремлении вновь обрести свободу. Автор правдиво рассказывает о быте и нравах преступной среды и тех, кто ей потворствует, по чьей воле или стечению обстоятельств, а то и вовсе безвинно люди оказываются в заключении, а также повествует о тех, кто противостоит произволу власти.

---

Похоже, вручив себя воле Бога, Коля был уверен в своём будущем. Уверен и спокоен. Возможно, уверенности ему придавал срок — с воробьиный нос. Три года — всего! Ни у кого в лагере, наверное, не было такого смехотворного срока. Колин земляк Зелинский, осуждённый приблизительно за то же (за дезертирство), имел червонец. Коля тоже отказался взять в руки оружие. И заявил, что не будет никого убивать, сославшись на какие-то строки из Библии. Мне такое поведение мнилось несерьёзным. И даже глупым.

Не однажды приходилось слышать, что многие из пытавшихся читать Библию сходили с ума. Поначалу, размышляя о Христосике, пытаясь понять его мысли и поступки, я сомневался, не тот ли это случай. Ведь Коля не скрывал, что хорошо знаком со зловредной, как я тогда думал, книгой. И даже цитировал её, доказывая свою правоту. А у зеков в ходу было выражение, и я им тоже пользовался: «Ты мне брось Библию читать». То есть прекрати изрекать глупости, рассказывать небылицы и нести абракадабру. Библией шуляги называли колоду карт. Молитвой зеки окрестили обязательную, набившую оскомину ненавистную фразу, произносимую начальником конвоя перед этапированием, — о шаге из строя вправо или влево и стрельбе без предупреждения.

У меня и наглядный пример был губительного воздействия этой книги на психику человека: возле действовавшей в Челябинске Симеоновской церкви постоянно ошивался, выпрашивая милостыню слюнявый безумец Троша, по слухам, сын местного богача и владельца мельницы. Так вот, этот несчастный, которого мы, мальчишки, с удовольствием и азартом дразнили, вызывая его бешеную ярость, он, утверждали, рехнулся именно от того, что читал Библию. И я этой байке тогда верил. И лишь потом, много лет спустя — после возвращения домой, понял, что умственно неполноценным он был с рождения. Ещё один сумасшедший работал на челябинском «холодильнике». Весь рабочий день он не выпускал из рук метлы, а в перекуры доставал из-за пазухи Библию и читал вслух псалмы. Знавшие его не один год люди утверждали, что он рехнулся, пытаясь понять суть божественного писания.

Эти детские впечатления укрепили мои атеистические взгляды, которые во мне постоянно поддерживала и мама, комсомолка двадцатых годов, убеждённая безбожница. И я с гордостью мнил себя атеистом-материалистом, то есть видящим и понимающим мир таким, какой он есть на самом деле. И когда через два года в другом концлагере я по собственной инициативе принёс в инвалидный барак лекарства двум безнадёжно больным — сердечникам, да вдобавок отказался от вознаграждения, один из них, шептун с сизым носом, спросил меня, опасливо озираясь, не христианин ли я, то меня такое подозрение почти оскорбило. И я долго недоумевал, с чего ему такая блажь в голову пришла. Понятно, почему я с опасением и недоверием, если не с досадой, воспринимал Колины цитаты из Ветхого и Нового Заветов, — опиум! отрава и ложь!

Когда в следующий раз Христосик, подойдя ко мне в палатке, опять завёл свою шарманку о Боге, я ему сказал:

— Давай потолкуем о чём-нибудь другом. О девушках, например.

Коля от предложения, как ни странно, не отказался. И чтобы какие-нибудь поганцы и похабники не встряли в нашу беседу, мы из гомонливой и вонючей землянки снова подались на прогулку — на своё обычное место.

Коля с восторгом и непривычной для моего слуха нежностью вспоминал о своей девушке Оксанке. Ведь он был всего двумя годами старше меня, и мне были близки его чувства.

Разволнованный Колиными воспоминаниями, а отношения между ним и невестой остались чистыми, дальше поцелуев и объятий дело не пошло, я вечером, перед сном перебрал в воображении свои встречи с Милой, ещё более целомудренные.

Храп и пердёж усталых людей, их шумное дыхание, всхлипы, бормотания, перемешанные с руганью, матом и вскрикиваниями, — всё это как бы пачкало те трепетные картины, что возникали в моей голове. Я выбрался из своего угла и вышел из землянки.

Прохладный воздух сразу освежил и взбодрил меня, а то, что я увидел, очаровало.

Огромный матовый шар висел в тёмно-синем бархатистом небе. Его ясный и тоже прохладный свет приглушил жёлтые покачивающиеся фонари, гирляндой опоясывавшие запретную зону.

Оттуда, из-за проволочных ограждений, из невытоптанных полевых трав, слышалось стрекотание ночных насекомых. И мне до спазмов в горле, до крика захотелось рвануть туда, откуда доносились эти звуки вольной жизни. Именно в этот миг я всем своим существом осознал, прочувствовал, почему иные зеки, сжавшись в комок что есть сил, броском устремляются на «волю». Хотя она всего-навсего «шаг влево, шаг вправо», и нет абсолютно никакой доли процента вырваться из пространства, которым тебя ограничили, и невозможно даже предположить, что стрелок промахнётся и смертельная боль не пронзит твоё тело и свет в твоих очах не померкнет навсегда. Навсегда…

Кажется, совсем недавно это «навсегда» было таким далёким, что почти не касалось тебя. И вот сейчас оно — рядом. Всегда рядом.

Как бы опасаясь собственных мыслей и не позволяя им овладеть мною да чтобы не нарваться на ночной обход надзирателей, я возвратился в словно залитую под конёк вонючей воздушной жидкостью землянку, втиснулся меж двух натужно храпящих тел и ещё долго не мог уснуть: перед мысленным взором всплывала похожая на матовый абажур гигантская луна, а под ней в распухшей тьме угадывался силуэт нашего дома и в нём не светилось ни одно окно. Даже Милочкино. Собственно, о нём-то я и думал. Мила сейчас спит. Спокойной тебе ночи, далёкая милая девочка из такого же далёкого детства.

На следующий день я не удержался и рассказал Коле о виденном ночью.

— У нас, в Карпатах, луна ещё больше. Громадная! Встанешь на мосточке посрединке, и кажется, что в реке свивается грива из серебра. Мы с Ксанкой и встречались по ночам на том мосточке. Холодом от воды потягивает, я ей свою куртку на плечи наброшу и обниму. Прижмёмся друг к другу — тепло! Она молчит, и я — тоже. Стоим и смотрим на луну и серебряную воду. А она струится, журчит. Красиво! Да ещё если соловей защёлкает, запоёт.

— А я ни разу соловья не слышал. Только читал.

— У нас их много. Серенький, малюсенький. Меньше горобца.

— Кого-кого?

— Горобца. Как его по-русски? Воробей. Нацелуешься — утром еле до хаты дойдёшь. Не успеешь лечь — мать будит. Робить треба. И — робишь. Хорошо-то как було!

— У меня тоже дивчина есть, — вдруг разоткровенничался я. — На Урале живёт. Я её так ни разу и не поцеловал.

Никому никогда я даже не упоминал о Миле. Берёг от чужих. Не допускал никого до самого сокровенного. А сейчас — доверился.

— Хорошая девушка. Чистая. Добрая. И красивая. В институте учится. В медицинском. А я… здесь.

— Не журись, — подбодрил меня Коля. — Тебе скилько рокив?

— Девятнадцатый.

— А в концлагере сидеть?

Я ответил. Собеседник мой умолк.

— Мне бы твой срок, Микола, я бы выше палатки подпрыгнул. Как это тебе так подфартило?

— Я казал гражданину следователю и судьям, что я баптист и не можу людей убиваты. Никого. В армии служить согласен, а оружие в руки нэ визьму. Бо не велит Господь. Бо вси людины — братья и сёстры. Не можу я на брата чи сестру поднять руку. Не можу…

— А я с удовольствием пошёл бы в армию. Лишь бы не в эмвэдэ. Лётчиком. Или танкистом. С детства такая мечта.

Коля тактично промолчал и на сей раз.

— А ты неужели не обижаешься, что тебе срок влупили? — спросил я.

— Я ни на кого не серчаю. Так угодно Богу, — ответил Коля с улыбкой.

— Ни на кого? — переспросил я, не веря.

— Ни, — по-детски радостно сказал Коля.

С каждой встречей, в каждой беседе теперь я открывал в Христосике что-то такое, чего в других людях не замечал, не находил. И это заставляло меня искать объяснение, почему он такой, почему так думает и поступает. Его толкование, что действовать подобным образом ему велит Бог, оставалось для меня непонятным. Я не мог поверить в его живую связь с Богом, которого, по моему убеждению, не существовало.

К тому времени Коля начал столярничать. Начальство завалило его заказами. Появились у него левые деньги, продукты питания, приобретённые с помощью вольнонаёмных за зоной. Но Коля почти всё, что подхалтуривал, раздавал другим. Как он объяснил мне, более нуждавшимся. Чем он. И отдавал с радостью. Почти с ликованием. Часто — малознакомым. Я не мог понять: разве ему деньги лишние? Добро бы — друзьям, товарищам, землякам, а то, как мне показалось, любому встречному и поперечному. Выходит, он, действительно, считает всех своими братьями. Частью самого себя.

Беседы с Колей стали для меня почти потребностью. После них, хотя я упорно, ни за что не соглашался со многими его доводами, основанными на вере в Бога и его заветах, мне становилось легче. Снисходило успокоение. Или — умиротворение.

А однажды Коля меня удивил, предложив: