Рязанов Михайлович - Наказание свободой

• Название: Наказание свободой
• Автор: Рязанов Михайлович
• Издательство: Издательство АМБ
• Жанр: Современная проза
• Год: 2009

Рассказы второго издания сборника, как и подготовленного к изданию первого тома трилогии «Ледолом», объединены одним центральным персонажем и хронологически продолжают повествование о его жизни, на сей раз — в тюрьме и концлагерях, куда он ввергнут по воле рабовладельческого социалистического режима. Автор правдиво и откровенно, без лакировки и подрумянки действительности блатной романтикой, повествует о трудных, порой мучительных, почти невыносимых условиях существования в неволе, о борьбе за выживание и возвращение, как ему думалось, к нормальной свободной жизни, о важности сохранения в себе положительных человеческих качеств, по сути — о воспитании характера.

Второй том рассказов продолжает тему предшествующего — о скитаниях автора по советским концлагерям, о становлении и возмужании его характера, об опасностях и трудностях подневольного существования и сопротивлении персонажа силам зла и несправедливости, о его стремлении вновь обрести свободу. Автор правдиво рассказывает о быте и нравах преступной среды и тех, кто ей потворствует, по чьей воле или стечению обстоятельств, а то и вовсе безвинно люди оказываются в заключении, а также повествует о тех, кто противостоит произволу власти.

---

Поскольку от этого низенького вонючего немытого человечка, запахнутого в беспуговичные лохмотья, тридцать третьего срока носки, я не слышал ни единого слова, то считал его немым. Из-под нар похотливые клиенты из околоблатной своры выманивали Невесту пайкой хлеба, как собаку из конуры костью. И вот однажды обнаружилось, что у этого существа хриплый бас. Но не это удивило меня, а то, что я увидел его сидящим на постели Христосика. Первым моим желанием, сильным и гневным, было прогнать это грязное существо, вытолкать взашей и тщательно, с мылом, продраить руки. И я произнёс:

— А ну, брысь отсюда!

Но Коля придерживался другого мнения:

— Сидайте, братья мои, я вам зараз чаю принесу, повечерим, чем Бог послал.

Я остолбенел. Он приглашает пить чай вместе с этим подонком, которого даже за общий стол не пускают, у кого и кружка-то с миской пробиты насквозь… Не сдерживая гнева, я обратился к другу:

— Если ты собираешься с ней… с ним чаи гонять, то меня уволь.

— А чого? — удивлённо произнес Коля. — Це тоже чоловик.

— Це не человек, — жёстко перебил его я, — а плевательница. Общественный туалет. Я с ним не то что чай пить, в сортире рядом не сяду.

— Все мы — люди, — забормотал, смутившись, Коля, — и все равны перед Богом — дети его. Господь сказал: не суди, да не судим…

— Иди ты знаешь куда со своим Богом! — взбеленился я. — И вместе со своей Невестой…

«Христосик нашёлся!» — это я его про себя ругнул. И подался в свой угол палатки.

На следующий день Коля остановился возле меня и произнёс:

— Прости ради Бога, если в чём провинился.

Но я не захотел с ним мириться, потому что он продолжал якшаться с Невестой, который, почувствовав хорошее, бескорыстное отношение к себе, постоянно топтался возле Христосика, заискивал.

Этот союз не мог остаться незамеченным окружающими. На Христосика посыпались насмешки и издёвки. А ему — хоть бы хны.

Вскоре Колю перевели вместе с бригадой в один из собранных щитовых бараков. По лагерю поползла параша, что Христосик подхватил от Невесты триппер. Уж в чём в чём, но что это — вранье, я не сомневался. И это враньё впоследствии подтвердилось.

Минула очень трудная зима. А весной пятьдесят первого меня отправили в большой этап.

Я сидел на корточках в проволочном загоне среди будущих соэтапников. Настроение было паршивое. Терзали недобрые предчувствия — ничего хорошего ожидать не следовало: новый лагерь — новые мыканья. Здесь уже обжился. А там — начинай всё сначала.

Вдруг я увидел пробирающегося в мою сторону Колю. В правой руке он высоко держал голубой, как небо, чемодан с матовыми надраенными алюминиевыми наугольниками.

— Неужели — и его? — мелькнула у меня догадка. — Но ведь ему не сегодня-завтра освобождаться…

А он уже приблизился ко мне с торжествующей улыбкой, не отвечая на злобные замечания и матюки потревоженных зеков.

— Здоровеньки булы, — поприветствовал меня Христосик.

Я ответил. Сдержанно.

Коля поставил рядом со мной сверкающий масляной свежей краской чемодан с деревянной ручкой и маленьким навесным замочком. Винтовым. Я это сразу заметил.

— Вот, зробыл, — продолжал улыбаться Коля. — Для тэбэ. Чемойдан.

Я и сам видел, что это не шифоньер.

— Ни к чему он мне, Коля. Нечего в нём хранить. Всё моё имущество — на мне. Да вот бушлат.

— Визьми, — настойчиво попросил Коля. Он ослабил голос до шёпота: — В нём схорон е. Вирши, хвотографии сховаешь, писма…

Я везде и всюду носил с собой фотоснимок. Ещё довоенный. На нём с правого края, возле соседа Толяна, на травке под кустом сирени на фоне окон квартиры Малковых, сидел я, а с другого края — Мила с куклой. Я очень дорожил этой фотографией и не позволял, чтобы она оказалась в чужих руках. Однажды у меня её чуть не выхватили, но только оторвали левый нижний угол. Так он и остался в липких пальцах онаника.

— Ключ, — произнёс Коля с неизменной улыбкой, протягивая мне согнутый гвоздь с затупленным концом и пропиленной ложбинкой.

— Не серчай на мэнэ, — весело сказал он. — И прости. Иванке треба помочь. Он в ней бильше нуждается, як ты. Ты — сильный, а он — слабый.

Я подумал: о ком он? Иванко… Не Невесту ли так зовут? Ведь и у него должно быть имя. Настоящее. Отцом и матерью даденное.

— И ты меня извини, — сказал я неожиданно для себя, потому что виновным себя не чувствовал.

— С Богом, — сказал Коля, поднимаясь.

— Ты же знаешь, я в Бога не верю, — не удержался я.

— Разумом не вирышь. А душой — вирышь, — твёрдо произнёс Коля.

— Как так? — не согласился я. — Так не бывает. И не может быть.

— Може, може, — улыбался Коля, отступая к перекрещённым колючей проволокой воротам загона.

Не успел Коля зайти в зону, как рядом сидевший незнакомый зек заговорщически шепнул мне на ухо:

— Керя, отрежешь мне во такой кусочек? С хренову душу… Я никому не скажу.

— Чего кусочек? — удивился я.

— Смальца. Я его за версту чую. Нюх у меня такой. Собачий. И постукал татуированными пальцами по крышке чемодана. Я поднял его и тряхнул. Пустой. Но зек упорствовал. Отвинтили замочек. Открыли. В обеих половинках, разделённых фанерной перегородкой, ничегошеньки не было.

— Биндеровец! — посетовал зек с «собачьим» нюхом. — Успел смолотить, паскуда.

Прибыв в новый лагерь и оставшись наедине с великолепным чемоданом, я открыл его и внимательно осмотрел внутри. Сделан и обработан мастерски до бархатистости мелкой наждачной шкуркой. Однако никаких признаков «схорона» не углядел. Покумекав, я потянул вверх перегородку. Она приподнялась, выйдя из пазов, вместе с дном, с прихлёбом засасывая под себя воздух. Между первым, фальшивым, и настоящим дном обнаружил обёрнутый в коричневую плотную бумагу (часть мешка из-под цемента) весомый пласт свиного сала, усыпанный с одной стороны желтоватыми кристаллами соли, с другой — нежного розового цвета. Рядом лежала прижатая толстым рулончиком той же бумаги, чтобы не телепалась при потрясывании, толстая тетрадь в клеёнчатом переплете, и в ней, дабы не брякали, пять карандашей с золочёной надписью «Львив». Перелистав её дважды, так и не нашёл ни строчки.

Я сразу же написал Коле благодарственное письмо. В лагерь. Возможно, моё послание и дошло бы до адресата, отправь его через волю. Но я опустил его свёрнутым треугольником в «свой» трёхведёрный почтовый ящик с надписью: «Для писем, жалоб, заявлений от заключённых». И — как в бездонную пропасть…

Маргарита

В маленьком притоне Сан-Франциско,
Где бушует тихий океан,
Как-то раз осеннею порою
Разыгрался сильный ураган.
Девушку там звали Маргарита,
Чёртовски красивою была.
За неё лихие капитаны
Выпивали часто до утра.
Маргариту многие любили,
Но она любила всех шутя.
За любовь ей дорого платили,
За красу дарили жемчуга.
Но однажды в тот притон явился
Чернобровый смуглый капитан.
В белоснежном кителе матроса
Извивался гибкий его стан.
Сам когда-то жил он в Сан-Франциско
И имел красивую сестру,
Ну и после долгих лет скитаний
Он пришёл на родину свою.
За дорогу он успел напиться,
В нём кипели страсти моряка.
И дрожащим голосом невинным
Подозвал девчонку с кабака.
Маргарита нежною походкой
Тихо к капитану подошла
И в каюту с голубою шторкой
За собой матроса повела.
Ночь прошла, и утро наступило,
Голова болела после ласк,
И впервые наша Маргарита
С капитана не сводила глаз.
Маргарита лёгкою походкой
Снова к капитану подошла
И спросила, знает ли он Шмидта,
Шмидта, её брата-моряка?
…Тут взглянул он в глазки Маргариты,
И в глазах заискрился испуг:
Вот он с кем провёл ночные ласки!
И к ногам сестры упал он вдруг.

На раскалённой решётке

1951, зима

«Пользование аней пятнадцать минут. За сверхурочное пребывание в ане 3 суток ШИЗО. За самовольное пользование аней 5 суток ШИЗО. Посещение ани бригадами строго по графику».

Скинув одёжку под этими слегка подкорректированными остряками-самоучками правилами, я нацепил шмотки на металлические крючки из толстой проволоки, надвинул на босу ногу кирзовые ботинки с сыромятными ремнями вместо шнурков и гаркнул:

— Володя, открывай!

— Счас, — послышалось из каптёрки прожарщика. — Не спеши как голый ебаться.

А я и в самом деле голый стоял перед не успевшей поржаветь, обитой жестью массивной дверью со смотровым окошечком на уровне глаз.

Володя с каким-то незнакомым мне зеком, судя по замурзанной его физиономии и ещё более грязной одежде — кочегаром, похлёбывали из кружек чифир. Прожарщик был, несмотря на свою молодость — мне одногодка, — запойный чиканашка. Его «счас» могло растянуться, действительно, на целый час. А то и более.