Рязанов Михайлович - Ледолом

• Название: Ледолом
• Автор: Рязанов Михайлович
• Издательство: Издательство АМБ
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-8057-0710-1

Этот том начинает автобиографическую трилогию под общим названием «В хорошем концлагере» («Ледолом», «В хорошем концлагере», «Одигитрия»).

В первом томе повествуется о событиях, произошедших в жизни автора с тысяча девятьсот тридцать шестого по март пятидесятого года, когда он по стечению обстоятельств оказался в тюрьме. В остальных книгах отражены наиболее значительные события вплоть до середины восьмидесятых годов.

---

Однако напрасно я подвёл итог событиям, необыкновенный день не завершился — дома ждало меня и Славика огорчение. Мама встретила нас очень встревоженной и сердитой.

— Почему так долго? А я бог знает что о вас подумала: где вы, что с вами? — упрекнула она меня в сердцах.

Всегда мне, как старшему, первому влетает.

Видно было, что в ней что-то, как она говаривала, закипало.

— Вас видели на площади с какой-то шайкой, — высказала мама строго. — Что вы там делали?

— Салют смотрели…

Меня больно обидел мамин пристрастный допрос, да ещё с явным недоверием. Она прямо-таки настаивала на признании в том, чего мы не совершали и не намеривались даже. Не помогли и «вещественные доказательства» — несколько картонных патронов, спаленных внутри дочерна, и огрызки «макаронин» — пороховых тонких трубочек, подобранных там же, на площади, и обгорелый остаток «ракеты».

Вдруг мама поспешно вышла из комнаты и какое-то время отсутствовала.

Я со Стасиком увлечённо разглядывал находки, когда мама прямо-таки ворвалась в квартиру. Глаза её блестели от возбуждения. Она сразу кинулась ко мне и больно ухватила за ухо, приговаривая:

— Лгун несчастный! Ты и Славку подговорил! Признавайся сейчас же: с кем из мальчишек по карманам лазил?

— Отпусти ухо — больно! — завопил я.

— Больно? Сейчас будет ещё больней!

Она подхватила, полагаю, заранее положенный на тумбочку кавказский ремешок с металлическими бляшками и что есть силы хлестнула меня по плечу и спине.

— За что?! — заорал я.

— Чтобы матери всегда правду говорил! Чтобы по чужим карманам не шарил! Чтобы с жульём не знался!

И продолжала хлестать меня, не в себе от ярости.

Я закрыл лицо ладонями, чтобы она не повредила его в раже. В конце концов она довела меня до слёз. Только тогда прекратила экзекуцию. Прошло несколько минут, пока я успокоился. И после этого твёрдо заявил:

— Тебе кто-то неправду о нас сказал. Ничего мы ни у кого не украли. И мне не в чем признаваться.

— Я не могу не поверить Дарье Александровне, она взрослый и здравомыслящий человек.

— Она тебе наврала, — дрожащим голосом сказал я.

— Не смей так о взрослых людях судить!

— Я правду говорю.

И направился в общий коридор, чтобы умыть заплаканные глаза.

Выйдя из дверей, я на звук шагов повернул голову налево и увидел поспешно удаляющуюся по коридору тётю Дашу — она подслушивала то, что происходило в нашей квартире! У меня возникло моментально желание окликнуть клеветницу и задать ей вопрос «как она посмела оболгать нас с братишкой?». Но соседка, хлопнув дверью, уже скрылась в своей кухоньке.

Умывшись, я вернулся в свою квартиру, хотя ноги готовы были унести меня куда угодно, только не к себе.

И опять начался допрос матери. Я, еле сдерживая слёзы, отвечал на них одно и тоже.

— Но это так: вы действительно бегали по площади с разным хулиганьём, — «дожимала» нас мама.

Мы вынуждены были с братом доказывать, что ничего общего у нас, тимуровцев, с той кодлой не было и быть не могло.

Мама не сразу пришла в себя, но в конце концов поверила, покормила нас, уложила спать и, пока мы не уснули, сидела возле изголовья кровати, дожидаясь, когда сон сморит нас, и думала о чём-то своём, наверное очень трудном, потому что тяжко вздохнула.

— Вот кто нас видел, — думал я. — Как это мерзко — подглядывать и подслушивать за другими и доносить. Тем более неправду.

И всё меня не отпускала эта встреча с залётным и его компанией. Перед глазами всплывали моменты встречи, бумажник с белёсыми углами, пухлый от документов и денег. Как теперь тот, в галифе, без них обойдётся? Ведь без документов и денег совсем пропасть можно, ещё подумают — шпион какой… Много забот возникло в усталой моей голове. Но сон был сильнее ребячьих размышлений. Последней моей мыслью явилась заветная: здорово, если б завтра папа с фронта возвратился… Он всё знает, во всём разберётся. Одно слово — отец! Ведь все мы его столько лет ждали. Особенно я.

…Мне, как это ни странно, ничего не приснилось, не только цветного салюта, но и обыкновенного серого сна. Вот-вот должно было наступить завтра — первый послевоенный день. Он оказался совсем не таким, каким я видел его в своё воображении, — ничего вокруг не изменилось. К моему великому разочарованию. Всё те же продуктовые карточки, очереди, озабоченные люди…

…Прошли годы. Случилось так, что с того памятного вечера наша светлая дружба с Милой оборвалась. И я, вспоминая о славной девочке, многократно задавал себе вопрос: «С какой целью Дарья Александровна поступила столь, по-моему, жёстоко, оклеветав и опозорив меня? Что заставило её пойти на этот бесчестный шаг, ведь того, что она о нас напридумала, вовсе не было?»

Перебрал в памяти всё — вразумительного ответа не нашёл. Зато не случайными показались мне её слова во время общего собрания о подкапывании картошки тётей Таней Даниловой. Полагаю, уже тогда у неё созрел злой замысел. Припомнился и другой случай: я сидел в их «гостиной» за круглым столом, накрытым белой вязаной скатертью, и в который раз перелистывал большущий том «Истории гражданской войны» — подарок Дарье Александровне одного ночного знакомого — военного. Но в тот момент здоровенная красного цвета книжица меня уже не интересовала: я любовался Милочкой, и мой взгляд перехватила её мать, устроившаяся на диванчике и наблюдавшая за нами. Женщина, очень опытная в жизни, она сразу поняла, какие чувства я испытываю к её дочери, и, видимо, по-житейски смекнула, к каким последствиям может привести моя правильно ею понятая влюблённость. И решила прекратить наши дружеские взаимоотношения, пока всё не зашло слишком далеко и непредсказуемо. Салют на площади Революции, где она нас с братишкой и свободской пацанвой увидела, коварно использовала для завершения своего плана. И он удался. Поверившая ей мама своей экзекуцией провела невидимую, но непреодолимую черту между мною и той, кого я обожал и за кого готов был жизнь отдать. Если б такая необходимость возникла. Тётя Даша однако не достигла своей цели. Мила осталась во мне на всю жизнь. И живёт по сей день. Любовь невозможно истребить ничем — она бессмертна.

1975 год Вечер на рейде

Споёмте, друзья, ведь завтра в поход
Уйдём в предрассветный туман.
Споём веселей, пусть нам подпоёт
Седой боевой капитан.

Припев:
Прощай, любимый город!
Уходим завтра в море.
И ранней порой
Мелькнёт за кормой
Знакомый платок голубой.

А вечер опять хороший такой,
Что песен не петь нам нельзя,
О дружбе большой, о службе морской
Подтянем дружнее, друзья!
Припев.

На рейде большом легла тишина,
А море окутал туман.
И берег родной целует волна,
И тихо басит нам баян.
Припев.

Дороги

Эх, дороги…
Пыль да туман,
Холода, тревоги
Да степной бурьян.
Знать не можешь
Доли своей,
Может, крылья сложишь
Посреди степей.
Вьётся пыль под сапогами
Степями,
Полями,
А кругом бушует пламя
Да пули свистят.
Эх, дороги…
Пыль да туман,
Холода, тревоги
Да степной бурьян.
Выстрел грянет,
Ворон кружит…
Твой дружок в бурьяне
Неживой лежит.
А дорога дальше мчится,
Пылится,
Клубится,
А кругом земля дымится —
Чужая земля.
Эх, дороги…
Пыль да туман,
Холода, тревоги
Да степной бурьян.
Край сосновый,
Солнце встаёт,
У крыльца родного
Мать сыночка ждёт.
И бескрайними путями,
Степями,
Полями,
Всё глядят во след за нами
Родные глаза.
Эх, дороги…
Пыль да туман,
Холода, тревоги
Да степной бурьян.
Снег ли ветер,
Вспомним, друзья…
Нам дороги эти
Позабыть нельзя.

Звёздное небо из глубины колодезя[185]

1945 год, начало лета

— Галька! Стасик! Не пейте от пуза, — недовольно воскликнул Юрка. — Имейте совесть…

После обращения к совести оба усерднее зачастили к бидончику, с удовольствием извлекая его из-под вороха увядшей травы, и вскоре почти опорожнили.

А солнце жарило, как мне чувствовалось, по-африкански, нещадно. И укрыться на поле негде. Несколько тополей, их верхушки виднелись у железнодорожного переезда, манили под свою тень, да не уйдешь — работа. Усугублял нашу жажду сухой ветерок — тягун, пыливший при каждом взмахе тяпкой.

Пришлось установить одноразовую норму питья. Теперь каждый жаждущий подходил ко мне и получал законный глоток из болтавшейся на сыромятном ремешке через моё плечо солдатской фляги, наполненной под горловину нынешним утром.