Рязанов Михайлович - Ледолом

• Название: Ледолом
• Автор: Рязанов Михайлович
• Издательство: Издательство АМБ
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-8057-0710-1

Этот том начинает автобиографическую трилогию под общим названием «В хорошем концлагере» («Ледолом», «В хорошем концлагере», «Одигитрия»).

В первом томе повествуется о событиях, произошедших в жизни автора с тысяча девятьсот тридцать шестого по март пятидесятого года, когда он по стечению обстоятельств оказался в тюрьме. В остальных книгах отражены наиболее значительные события вплоть до середины восьмидесятых годов.

---

Буль-буль… Это звучит само время, отмеряемое каплями тающей глыбы…

Козырёк тает. Идут ледяные часы. Кап-кап! Это маленькие капельки. Буль-буль! Капли-толстухи.

Запрокидываю голову, чтобы опять взглянуть на спасительный квадрат, и различаю… звезду! ещё одну! ещё… Неужто наступила ночь? Так быстро? Или я здесь вишу на скобе весь день? Не может быть! Что стряслось со Стасиком? Заблудился? Нет, сейчас не ночь, и времени прошло немного, иначе Юрка давно разыскал бы меня. Он-то не бросит друга в беде. Всё равно ко мне кто-то придёт и поможет, а Юрка — непременно!

Сердце стучит сильно и ровно. Я уже не испытываю ни растерянности, ни испуга, ни отчаяния. Жду.

А звёзды отнюдь не мерещатся — вон они, сверкают. Как стекляшки люстры. Зубы отбивают чечётку.[190] Я не свожу глаз с квадрата неба. Ночь ли, день ли — всё равно надо держаться. Силы ещё есть! Кап-кап… Буль… Держаться… держаться… держаться…

— Эй, парень! Живой?

Пронзительно сильный мужской голос ударил сверху. Запрокидываю голову: квадрат заслоняют три головы.

— Жи… вой.

— Верёвку имай![191] В петлю ногу вставишь, понял? За верёвку крепче держись!

Вихляя из стороны в сторону, ко мне приближается верёвка, с петлёй на конце. Я ловлю её. Верёвку продолжают травить,[192] она провисает, и я, потеряв равновесие, срываюсь, успев крикнуть:

— Тяни!

И с головой ухожу под воду. Опять спирает дыхание. Выныриваю. Хватаюсь за верёвку. Опять погружаюсь с головой, но верёвку не отпускаю, и вот она напряглась — есть опора. Вырываюсь, сразу отяжелев, из воды, охватываю верёвку коленями, но её как будто и нет, не чувствую. Поплыл вверх!

— Держись крепче! — звуки голоса отскакивают от стен, продавливают ушные перепонки до боли.

Раскручиваясь на верёвке, чуть не врезался головой в ещё одну скобу, успев оттолкнуться плечом и бедром одновременно.

Слышу скрип вóрота, голоса. Меня подхватывает за локти молодой мужчина в расстёгнутой на груди светлой рубахе. Всё! Я спасён! Ур-ра!

Юрка обнимает меня. Стасик сквозь слёзы о чём-то спрашивает, а я неудержимо лязгаю и скрежещу зубами, хотя челюсти так стиснуты, что их, кажется, невозможно ничем разжать.

Ослепительное ледяное солнце ничуть не греет — как зимой. Я не чувствую своих рук и ног. Топчусь на остром шлаке, как на вате. Что-то мычу, пытаясь объясниться. Стасик уже простодушно выпытывает:

— Клад увидел?

Шутит, что ли? Какой там клад!

Начинает колоть кончики пальцев рук. Боль становится всё сильнее. Я пытаюсь отбежать прочь от колодца, падаю, непонятно почему, поднимаюсь и снова бегу. Ноги не держат. Юрка поддерживает меня. Смеётся. От радости.

Добравшись до колышков бобыньковского участка, я плашмя валюсь на траву и растягиваюсь на животе. Меня мутит, как от угара. И корчит. Вот и до ног добралось колотьё, пронзило болью ступни. Зажмурившись от нестерпимой боли, катаюсь по земле.

— Что с тобой, Гера?

Это Юркин голос.

Постепенно боль ослабевает, отпускает. Открываю глаза. Рядом лежит Стасик, заглядывает мне в лицо.

— Потри вот ту, — прошу его. — Тянет…

Стасик ретиво выполняет мою просьбу, растирает ладошками колени, икры, пыхтит.

— Дай-к я — отстраняет его Юрка.

Галька мокрые волосы гладит — жалеет меня.

— А верёвка — бац! — и оторвалась, — рассказывает Стасик.

А я произношу срывающимся голосом:

— Бидончик утонул. На дне лежит.

Бобынёк молчит. Тоже, видно, только вспомнил о нём. Стасик угощает Гальку:

— На, пей. Ох и холодная…

— Иди, попроси дяденьку, чтобы бидон вытащил, — предложил я Юрке. — И спасибо ему скажи. За меня.

— Давай я тебя согрею. Я горячий, — говорит Стасик и прижимается к моей ещё содрогающейся спине.

Наконец солнце пробрало-таки. Но я продолжаю подставлять его лучам то один бок, то другой, хотя дрожь уже утихла во мне. Млею от разлившегося по телу тепла и время от времени на миг проваливаюсь в приятное забытьё…

Пора. Надо вставать. Дело ждёт.

Ну и ну, ещё сколько окучивать-то! Отыскал тяпку и принялся за свои рядки. Ничего, наверстаю.

Вернулись Юрка с Галькой. Бобынёк принёс запотевший бидон. Полнёхонький. Мне даже смотреть на него зябко — всего передёргивает. Бобынёк рассказал, как его удалось выудить — проволочным крюком. Помолчав, добавил:

— Напрасно ты полез. Колодец-то — глубоченный. Утонуть мог. Из-за какой-то железяки.

Я ему ничего не ответил, не знал, разумно ли поступил, надо было ли так рисковать. Да и не думал я ни о каком риске, опускаясь в колодец. Надо — и полез.

— А-а, жалко битончик потерять, — протянула Галька. — Отец с тебя за него шкуру-то спустил бы. Чужая вещь.

— Ну, уж так и спустил бы, — возразил Юрка не очень уверенно. — Мож быть, и побил бы. Другой сделал бы. Не такие штуки на заводе изготовляет — мастер цеха всё-таки.

Отец у него очень серьёзный. Неулыбчивый. Потому что мама Юрки и Гальки не выдержала тяжёлой жизни и покончила с собой. Повесилась. На крюке в потолке, где раньше керосиновая лампа висела, петлю приладила. В общем коридоре. Ночью, когда бельё стирала в корыте. Так всё недостиранным и осталось.

После того как её обнаружили в полуподвале в удавке, надетой на потолочный крюк, отец перестал вино пить и с чужими тётеньками бессовестными якшаться.[193]

Случилось это незадолго до начала войны.

Отца на фронт не взяли, на ЧТЗ оставили — настолько ценный специалист.

— …А как ты узнал, что я в колодец оборвался? — спросил Юрку, когда мы, взмокнув от усердия, присели отдохнуть.

— Стасик прибёг, сказал.

— Так ты не сразу побежал в барак? — строго спросил я брата.

— Не. Мы вместе…

— Я ж тебе наказал…[194]

— Ничего ты не говорил, кроме бу-бу-бу… Да шевелился, — уверил меня Стасик.

«Возможно, я хотел крикнуть, да не получилось?» — подумалось мне. Ведь привиделись мне звёзды на небе.

— Юрк, — решил я поделиться невероятным наблюдением с другом. — Не поверишь: я давеча[195] звёзды видел. На небе. Из колодца.

Бобынёк недоуменно глянул мне в глаза и запрокинул голову — захихикал.

— Честное-пречестное! Не веришь? Честное тимуровское.

— А где ты их видел?

— Вообще… На небе.

— В колодце и не то могло побластиться.[196] Стаська про какого-то поросёнка мне чесал,[197] тоже вроде бы в колодце.

— Поросёнок тут ни при чём… Не веришь?

— Верю. Но не знаю.

— Чудеса! — сказал я.

И мы опять взялись за тяпки. Вторую половину дня я, нагнав Бобынька, работал как ни в чём ни бывало, от друга не отставал. Загорел под полевым солнцем до индейской красноты.

К вечеру Стасик с Галькой изнемогли, отлёживались до сумерек, прикрывшись травой, пока мы с другом не доканали участок.

Домой притащились затемно. Даже не поужинав, я завалился на кровать, успев натянуть на себя одеяло, и тотчас провалился в дремучий сон.

Наутро лишь водянистые мозоли на ладонях, тупая боль в руках, ногах да пояснице напоминали об окучивании. Да волдыри на розовых плечах и спине — солнце припекло. Про себя я гордился участием в подмоге — большой, «взрослой» работе. Ведь на всю долгую зиму картошку-то заготавливали.

О колодце почти не вспоминал, хотя ужаснувшейся маме пришлось обо всём рассказать. Подробно. Потребовала. Всё выслушала, но наказывать почему-то не стала.

Правда, представив, как меня, мёртвого, вытаскивают на верёвке из колодца, увидев растерянное, испуганное, недоумевающее лицо братишки, услышав горестные рыдания мамы и причитания Герасимовны, мне стало так жалко и маму, и Стасика, и даже бабку, что я подумал: как хорошо, что я живой. Что удержался. Не запаниковал. Поэтому и цел остался.

Тут же сбегал к Бобыньку и спросил:

— Ты хоть сказал тому дяденьке спасибо? Что вытащил меня…

— Забыл! Дырявая голова. Засуетился…

— Эх ты… Теперь опять надо идти. А если он, например, уехал? Железная дорога своя, куда хочу, туда и еду…

— Любой на его месте то же сделал бы — помог.

— Правильно — любой. И я — тоже. И ты. Но всё равно ему спасибо надо было сказать — жив остался. Успели вы. А он меня вытащил и бидон выудил.

— Ещё быстрее пришли бы, да ведь он без ноги. Пока протез пристегнул, пока дохромал. У него, видать, ногу-то в госпитале отрезали.

— Фронтовик?

— Факт.

«Хорошие люди — фронтовики, — подумалось мне. — Везуха мне на них. На базаре тогда Николай Иванович заступился, сейчас — тоже инвалид. С войны вернулся наверняка. Не трамваем же ему ногу отрезало и не поездом. И таких хороших людей вокруг много. Мы обязаны платить им тоже добром».

— А ты не знаешь, случаем, как его звать? — поинтересовался я у Бобынька.

— Не. А зачем?

— Слышь, Юрк, не нужна ли ему наша помощь?

«В следующий раз спрошу», — решил я, потому что друг на мой вопрос лишь неопределённо пожал плечами. Но «следующего раза» не состоялось. Бобылёвы сами срочно собрали урожай. Пока другие не опередили. Отца Юркина отпустили на целый день. И они управились. На заводской машине и привезли.