Зое Вальдес - Детка

• Название: Детка
• Автор: Зое Вальдес
• Издательство: Лимбус Пресс
• Жанр: Современная проза
• Год: 1999
• ISBN: 5-8370-0196-4

Роман «Те di la vida enlcra», в русском переводе названный «Детка», – это история девушки. Куки Мартинес, Детки, которая, едва отметив свое шестнадцатилетие, приезжает из провинции в предреволюционную Гавану. Одна дивная гаванская ночь погружает Детку в мир грез, из которого ее не в состоянии вывести даже последующие годы коммунистического абсурда. С отменной непринужденностью, демонстрируя мастерское владение словом. Зоя Вальдес написала пронзительный роман о любви, надежде и разочаровании.

В 1996 году благодаря этой книге Зоя Вальдес стала финалисткой премии за лучший испаноязычный роман.

---

Конферансье Бебо Алонсо, вызывающе элегантный, с огромным фиолетовым бантом, подобно детскому бумажному петушку приютившимся у него под подбородком, приветствовал публику на корявом английском, ломаном французском и на таком привычном и родном не-пойми-каком гаванском:

– Как дела, божественная публика?

Попробуйте перевести это на французский или английский:

– Ça va, mon public divin? Are you all right, public divine?

При этом он не переставал с апломбом повторять на расхожем французском:

– Ca ва? Ca ва?

До тех пор пока какой-то шутник, а может быть, человек, от рождения не способный к иностранным языкам, не крикнул на весь зал:

– Верно, старик, все мы здесь «совы», и никто пока уходить не собирается!

Публика так и полегла. Тут Бебо Алонсо сообразил, что забыл представить музыкальных гениев сегодняшнего вечера: безупречного Барбарито Диеса и французского воробушка – несравненную Эдит Пиаф. В разноцветье прожекторов Барбарито вышел на центр подмостков и без особых предисловий начал петь в своей классически сдержанной манере «Французскую розу». Пел он, по обыкновению, как бог. Если бы Отелло, венецианский мавр, посвятил себя дансонетному бельканто, то наверняка в его голосовых связках звенел бы тот же томный металлический трепет. Это был тот случай, когда лучше один раз услышать, чем сто раз увидеть. При последних звуках музыкальной концовки Барбарито протянул свою худую иссиня-черную руку и вывел из темноты парижскую розу. Это была необычайная, поразительная женщина, состарившаяся девочка, с бровями, как арки Вифлеема, с простодушным и одновременно лукавым выражением глаз, с точеными, слегка разведенными, как у балерины, ногами – сама хрупкость! Пресвятая Богородица! Она была, как осенний листочек, как тончайшая копировальная бумага, какую выделывают только в Китае. Барбарито Диес, будто имел дело с мифологическим божеством, коснулся своими черными – чистый антрацит – губами крошечной, словно покрытой чешуйками руки Пиаф. В ответ она произнесла бог весть какую глупость на своем витиеватом испанском. Но стоило ей довериться публике, открыть перед ней душу, как невзрачный муравьишка превратился в Артемиду, в Иемайя, в Венеру Медицейскую, в Ушас. В ней сочетались ум и чувственность, а если оба эти качества сошлись в одной женщине – пиши пропало. Как говорится, крути педали. Когда она пела, мир стихал. В песнях Эдит Пиаф любовь выглядела совсем другой:

Tu me fais tourner la tête,
mon manège à moi c'est toi,
je suis toujours à la fête,
quand tu me tiens dans tes bras.
Je ferais le tour du monde,
ça ne tournerais pas plus que ça,
la terre n'est pas assez, ronde,
mon manège à moi c'est toi…[9]

В зале повисла тишина, предвкушение еще большего наслаждения – публика жаждала песен. Все буквально обратились в слух, завороженные чудом ее голоса, ее пылкой музыкальностью, неподражаемой виртуозностью, ее «эр», такими грассирующими, что, казалось, это некий демон стремится превратиться в ангела, такими раскатистыми, что их нипочем не усмирить ни двадцати годам, проведенным в «Альянс франсез» на бульваре Распай в Париже, ни операции на уздечке языка. Все замерли, завороженные колдовскими словами, которых никто не понимал, но которые сами расцветали перед глазами зримыми образами, так что не надо быть спецом по французской филологии, чтобы сердце твое прониклось услышанным и зашлось от любви. Даже Кукита в этот момент тосковала по воображаемому герою, который оступился, и которому нужно протянуть руку помощи. Да что там – любая женщина, слушая Эдит Пиаф, тут же представляла себе неземного возлюбленного, вечную идиллию или трагический роман. Даже ночной воздух как будто сгустился – Детка чувствовала себя истомленной, полувлюбленной, готовой разрыдаться от боли разлуки, измены, просто по любому пустяку, готовой забыть о главной любви своей жизни и броситься в объятия первого попавшегося мудака… Но тут вдали она различила знакомый профиль.

Мужчина сидел за столиком для почетных гостей, среди разряженных в пух и прах дам, по уши упрятанных в шелка и меха – и это в такую-то жару! Были там и другие кавалеры – в костюмах и шляпах а-ля Жан Габен. Легкомыслие – божественное свойство, особенно когда оно в родстве с греческой трагедией, такой аттический видеоклип. Взгляд человека за столиком для почетных гостей, как и все прочие взгляды, был прикован к певице. Мужчина в этот момент вовсе не выглядел красавцем – он сидел, будто в столбняке, с замершей на губах мечтательной улыбкой, навеянной, безусловно, Роджером Муром. Но Кукита все равно сразу приревновала его к хозяйке чарующего голоса, льющегося со сцены. Правда, тут же одернула себя: Боже, что за глупости, не хватает еще устроить сцену, тоже мне – законная супруга. Она не отваживалась ни позвать его свистом, чтобы он посмотрел и увидел; что она здесь, рядом, а он почему-то не с ней, ни прокашляться, чтобы отвлечь его от певицы и привлечь к себе – публика бы ей этого не простила, а француженка воспылала бы лютой ненавистью. К тому же такое поведение явно выходило за рамки приличий. Ей пришло в голову прибегнуть к беспроигрышной тактике, а именно – глядеть на него в упор, не мигая. Это никогда не подводило: через минуту у него начнет чесаться затылок, он станет разглядывать публику и, разумеется, увидит ее. И она стала глядеть, выкатив зенки, пока тело у нее не затекло от неподвижности, а глаза не заслезились – сколько ж можно таращиться не мигая на мужское ухо! Впрочем, в конце концов, он действительно сначала деликатно почесал мочку, а затем принялся яростно ковырять в ухе пальцем. В завершение, дернув за мочку так, что она едва не оторвалась, он посмотрел в сторону Кукиты. Половина лица его при этом оставалась в тени. Кука навела резкость, в результате чего он оказался в фокусе, как голливудский герой, а весь остальной мир расплылся мутным пятном. Он явно чувствовал неудобство: почему, собственно, эта сеньорита все время так на него смотрит?

Он видел ее довольно смутно – за восемь лет у него развилась близорукость. Наконец на носу его появились очки. Как красиво, как интересно он смотрится в очках! По правде сказать, не знаю, как это удается мужчинам, но нужный инструмент в подходящий момент у них всегда наготове. Очки смотрелись на его лице так, будто он с ними родился. От восхищения Кукита была готова его съесть! Эта девушка кого-то ему напоминала, да, конечно, он как-то раз танцевал с ней или с ее двойником. Да – он хорошенько присмотрелся сквозь задымленные стекла, и сомнения рассеялись – он когда-то танцевал, плотно прижавшись своей щекой к этой нежной персиковой коже. Он любезно улыбнулся, слегка кивнул и невозмутимо вновь обратился к сцене. Слава тебе, Господи, он узнал ее, конечно, да и как он мог ее не узнать!? Сколько бессонных ночей она думала только о нем!.. Но она, являлась ли ему во сне она?

Фотовспышки мерцали в зале на протяжении всего концерта. Особенно усердствовал некий молодой человек, весь всклокоченный, в костюме мотоциклиста с неудобно переброшенным через плечо шлемом. Детка решила, что, наверное, это и есть тот самый Эдуард Матюсьер, фотограф Эдит Пиаф, про которого говорили по радио. Время шло, то замедляясь, когда Детка смотрела на своего возлюбленного, то слишком быстро, когда она прислушивалась к пению женщины-птички. Время – ужасная 'штука, на одно его вечно не хватает, на другое – остается слишком много. Детка с замирающим сердцем ожидала конца выступления – вдруг с последним звуком развеются волшебные чары? Наконец парижский воробушек попрощался со зрителями и слушателями (многие слушали певицу по радио). Но только на сегодня – завтра она будет петь опять. Сказав «A demain»,[10] Пиаф молитвенно сложила на груди свои маленькие скрюченные руки и от всего своего огромного сердца призналась, что всех очень-очень любит. По залу зашептались, мол, для того, чтобы любить всю планету и ближайших космических соседей, певица располагает не только большим сердцем. Из европейской столицы дошли слухи, что божественными размерами отличается и то, что находится у нее между ног – поэтому она сводит с ума своих любовников, привечая их по нескольку человек зараз, так что в этом деле она великий знаток. Рассказывали также, будто щель ее обладает неотразимым свойством – притягивать, словно магнит. Известное дело – дорогие духи всегда продают в крошечных флакончиках и потом, сколько ни мойся, запах их все равно остается. Певицу вызывали девять раз – публика растрогалась и рассопливилась вконец, аплодисменты и крики «браво» не смолкали почти четверть часа.

Бебо Алонсо вновь выскочил к рампе, объявил начало танцев, и те же люди, которые всего несколько секунд назад стонали от переполнявших их чувств, теперь бездумно и неистово извивались под звуки оркестра. Такие уж мы, кубинцы: можем приносить клятву на знамени и при этом напевать про себя какой-нибудь гуагуанко. Стоит нам узнать, что кто-то из наших родственников готовится обрести вечный покой в земле кладбища на углу Кальсады и в то же время в «Тропикане» намечается лихая танцулька, мы колеблемся, не зная, куда пойти, но можете без особого риска держать пари, – девяносто девять против одного, что мы выберем второе. Наутро, когда голова будет трещать с похмелья, мы мимоходом, без особых сожалений, всплакнем о покойнике – пусть не серчает, бедолага. Светлого ему будущего. Это, конечно, беда, однако жара выжигает нервные клетки. Но хуже всего даже не это. Хуже всего, когда на потрескавшиеся от солнца камни вдруг обрушивается ливень. Представьте себе собственные мозги на кипящей сковородке. В полдень на Кубе можно положить яйцо на макушку, и оно спечется; и вдруг – потоп, и вот тогда-то случается самое скверное: цепенеют нейроны. Скажите, разве человек с оцепеневшими нейронами может думать, разве он в состоянии принимать осмысленные решения? И после этого литературные критики вальяжно принимаются рассуждать о том, что персонажи кубинских романов карикатурны. Впрочем, как ни обидно, они совершенно правы, потому что все мы, каждый из нас, живущих на этом карикатурном островке, является карикатурой на самого себя. К чему еще закручивать гайки? Если в нас и была когда-либо резьба, то она давно сорвана. Об этом уже говорил Максимо Гомес, да будет земля ему пухом, ибо если правда то, что он вырвал страничку из дневника Марти – то это его дела и пусть сам разбирается со своей совестью, где бы ни покоился или, скорее, беспокоился его прах. Так вот, генералиссимус сказал: «Кубинец еще тот фрукт – всегда либо зеленый, либо уже с гнильцой». Уж такие мы есть, и не троньте нас. Все ругают правительство, но Первого мая, как овечки, идут на площадь и веселы, и хлопают, потому что это единственная возможность раз в году за свои кровные купить лимонад в жестянке. Впрочем, ладно, возвращаемся в пятидесятые…