Джакомо Казанова - Любовные и другие приключения Джиакомо Казановы, кавалера де Сенгальта, венецианца, описанные им самим - Том 1

• Название: Любовные и другие приключения Джиакомо Казановы, кавалера де Сенгальта, венецианца, описанные им самим - Том 1
• Автор: Джакомо Казанова
• Издательство: Ленинград “Васильевский остров”
• Жанр: Прочие приключения
• Год: 1991
• ISBN: 5-7012-0064-7

Мемуары знаменитого авантюриста Джиакомо Казановы (1725—1798) представляют собой предельно откровенный автопортрет искателя приключений, не стеснявшего себя никакими запретами, и дают живописную картину быта и нравов XVIII века. Казанова объездил всю Европу, был знаком со многими замечательными личностями (Вольтером, Руссо, Екатериной II и др.), около года провел в России. Стефан Цвейг ставил воспоминания Казановы в один ряд с автобиографическими книгами Стендаля и Льва Толстого.

Настоящий перевод “Мемуаров” Джиакомо Казановы сделан с шеститомного (ин-октаво) брюссельского издания 1881 года (Memoires de Jacques Casanova de Seingalt ecrits par lui-meme. Bruxelles, Rozez, Libraire-editeur, 1881.)

и составляет приблизительно одну четвёртую его часть.

Для включения в русский перевод были отобраны те части “Мемуаров”, которые:

во-первых, отражают существенные события в жизни автора;

во-вторых, представляют исторический интерес (встречи с Руссо, Вольтером, Фридрихом II, путешествие в Россию) и показывают нравы века;

в-третьих, наиболее обработаны в отношении драматургии и стиля повествования;

и, наконец, просто занимательны, как житейские рассказы.

---

Отобедав один у себя в комнате и совершив туалет, я поехал в оперу, которая была открыта для публики за счёт герцога и помещалась в нарочито построенном прекрасном здании. Сам государь сидел перед оркестром в окружении своего блестящего двора. Я занял одну из первых лож и с отменным удовольствием выслушал музыкальный пассаж, исполненный знаменитой Жюмеллой. Из-за моего незнания обычаев мелких немецких дворов случилось так, что я стал аплодировать арии, превосходно спетой одним из кастратов. Через минуту в моей ложе появилась какая-то личность и обратилась ко мне в неучтивом тоне, на что я мог отвечать лишь “нихтферштанд”.

Он исчез, но в скором времени пришёл офицер и на превосходном французском языке объяснил, что в присутствии монарха аплодировать запрещено.

— Прекрасно, сударь, я приеду, когда Его Высочества не будет в театре, потому что, если ария доставляет мне удовольствие, я не могу удержаться от аплодисментов.

За сим я велел подать мой экипаж, но когда уже садился в него, подошёл тот же офицер и сказал, что герцог желает видеть меня. Я последовал за ним.

— Так это вы — господин Казанова? - Да, монсеньор.

— Откуда вы едете?

— Из Кёльна.

— И впервые в Штутгарте?

— Да, монсеньор.

— Сколь долго вы пробудете здесь?

— Пять или шесть дней, с позволения Вашего Высочества.

— Оставайтесь сколько угодно. Вам будет позволено хлопать в ладоши.

— Не премину воспользоваться милостивым разрешением, монсеньор.

Я присел на банкетку, и всё общество вновь обратило своё внимание к сцене. После следующей арии герцог зааплодировал, и все придворные поспешили последовать за ним. Я же, найдя исполнение вполне посредственным, сидел не двигаясь — у каждого свой вкус. По окончании балета герцог поднялся в ложу фаворитки, поцеловал ей руку и отбыл. Один из офицеров, оказавшийся рядом со мной и не подозревавший о моем знакомстве с Гарделлой, сказал, что это сама “мадам”, и поскольку я имел честь разговаривать с государем, то могу войти в её ложу и быть допущенным к руке.

Я едва удержался от смеха и по непостижимому капризу ответил ему, что она моя родственница, а посему можно обойтись и без целования рук. Едва были произнесены эти слова, как я понял, что следовало бы прикусить язык, поскольку сия неуклюжая выдумка могла быть чревата одними лишь неприятностями. Однако мне суждено было совершать в Штутгарте только величайшие промахи. Офицер, казалось, удивился моему ответу и, откланявшись, пошёл в ложу фаворитки сообщить о моём присутствии. Гарделла повернулась в .мою сторону и сделала знак веером. Я поспешил отозваться на её призыв, смеясь про себя над той глупой ролью, которая мне предстояла. Как только я вошёл, она милостиво протянула мне руку, и я, склонившись, обратился к ней как к кузине.

— Вы представились герцогу моим кузеном?

— Нет.

— Прекрасно, я займусь этим, а пока приглашаю вас назавтра обедать.

Она уехала, а я отправился с визитами к танцовщицам. Бинетти, одна из самых старинных моих приятельниц, была вне себя от радости и потребовала, чтобы я ежедневно обедал у неё. Курц — прекрасный скрипач и мой сотоварищ по оркестру Св.Самюэля — представил меня своей дочери, блиставшей красотой, и назидательно заявил: “А это не для герцога, он её никогда не получит”.

Добряк не был пророком — в скором времени она всё-таки досталась господину и подарила ему двух куколок.

Потом я увидел малютку Вулькани, знакомую мне ещё по Дрездену. Она немало удивила меня, представив своего мужа, бросившегося мне на шею. Им оказался Балетти, брат моей изменницы, юноша, одарённый многими талантами, к которому я питал бесконечную привязанность.

На следующий день я весело отобедал у фаворитки, и она сказала, что ещё не видела герцога и не знает, как он примет мою шутку, но что её матери все это показалось весьма неуместным. Сия последняя, рожденная в бедности, почитала величайшей честью для дочери быть метрессой герцога, и моё родство уже представлялось ей тёмным пятном. Она имела наглость заявить, что её родители никогда не были комедиантами. Но если она считала сие занятие позорным, то отнюдь не догадывалась, насколько хуже опуститься до него, чем подняться из низов. Не обладая терпеливым характером, я справился о здравии её сестры, и она не могла ответить мне не чем иным, как гримасой неудовольствия.

А эта сестра была слепой и просила милостыню на одном из венецианских мостов.

Проведя день с отменной весёлостью в обществе сей фаворитки, я покинул её, обещав приехать на следующий день к завтраку, но при выходе швейцар объявил мне, чтобы я более не являлся в этот дом. Он не пожелал объяснить, от кого исходит таковое распоряжение. Тут я понял, что было бы лучше придержать язык, а сей удар исходил скорее всего от матери, хотя и дочь могла быть к нему причастна, ведь она оставалась ещё хорошей лицедейкой и умела скрывать своё неудовольствие.

Я был зол на самого себя и возвратился в дурном расположении духа. При более разумном поведении мне не пришлось бы сносить оскорбления жалкой наложницы. Если бы не моё обещание Бинетти обедать у неё на следующий день, я без промедления сел бы в почтовую карету и тем избег бы всех неприятностей, ожидавших меня в этом несчастном городе.

Бинетти жила у австрийского посланника, который был её любовником. Занимаемая ею часть дома выходила на городскую стену, и это обстоятельство заслуживает упоминания. Я обедал наедине со своей милой соотечественницей, и если бы в ту минуту мог влюбиться, то наша старинная нежность, конечно, возобновилась бы, поелику я ни в малейшей степени не изменился, а она много приобрела по части галантного обхождения.

Посланец венского двора отличался щедростью и снисходительностью, в противоположность её мужу, субъекту самого дурного поведения, который, впрочем, уже разъехался с нею. Мы провели восхитительный день, вспоминая прежние времена. Меня ничто не удерживало в Вюртемберге, и я решил выехать на следующий день в пять часов утра. Но вот что случилось далее.

Когда я выходил от Бинетти, со мной в отменно вежливом тоне заговорили трое офицеров, знакомых мне по кофейне.

— Мы сговорились, — сказали они, — развлечься с несколькими покладистыми красавицами, и нам было бы приятно, если бы вы тоже присоединились.

— Господа, я не знаю по-немецки четырёх слов и буду только скучать.

— Но эти дамы — итальянки, и для вас ничто не может быть удобнее.

Я испытывал сильнейшее нежелание идти с ними, но мой злой гений вынуждал меня делать в этом городе одну глупость за другой, и против своей воли я согласился.

Я дал отвести себя на третий этаж какого-то подозрительного дома, где в жалкой комнате нас встретили две особы. Офицеры сразу же взяли развязный тон. Я не последовал сему примеру, но моя сдержанность не смутила их. Видя, в какое дурное место меня завлекли, я уже понял свою опрометчивость, но ложный стыд мешал мне спастись бегством. Я только обещал себе быть более осторожным в будущем.

Скоро принесли трактирный ужин. Я не притронулся к еде, но, не желая показаться заносчивым, выпил два или три маленьких стакана венгерского. После весьма непродолжительной трапезы подали карты, и один из офицеров предложил банк фараона. Я понтировал и проиграл всю свою наличность — пятьдесят луидоров. Я чувствовал опьянение, и у меня кружилась голова. Мне хотелось уйти, но никогда ещё не испытывал я такой непонятной слабости, как в тот день, возможно из-за намеренно испорченного вина. Благородные офицеры казались огорчёнными моим проигрышем и требовали, чтобы я непременно возместил свою потерю. Меня принудили составить из фишек банк на сто луидоров. Я опять проиграл, поставил новый банк, но опять неудачно. Винные пары ударили мне в голову, а досада лишила всякого соображения. Я всё увеличивал ставки и каждый раз неукоснительно проигрывал. В полночь  мои достопочтенные шулеры без обиняков объявили, что не желают более играть. Они сосчитали все фишки и, как оказалось, я проиграл около двухсот тысяч франков. Не взяв в рот после тех трёх злополучных стаканов ни капли вина, я был настолько пьян, что пришлось вызывать портшез, на котором мою персону перенесли в трактир. Когда слуга раздевал меня, обнаружилось, что исчезли мои часы и золотая табакерка.

На следующее утро я нашёл у себя в карманах сотню луидоров и немало подивился сей находке, ибо отчётливо помнил, что накануне у меня их не было. Мой испанец вернулся из того дома, где я провёл вечер, и, конечно, там ничего не знали ни о часах, ни о табакерке. А те трое офицеров явились ко мне с визитом. “Господа, — обратился я к ним, — я проиграл деньги, которые не в состоянии выплатить. Этого не случилось бы, если бы не отрава, подмешанная вами в венгерское. Вы привели меня в дурное место и позволили обобрать самым наглым образом. Я лишился драгоценностей более чем на триста луидоров. Я не собираюсь никому жаловаться, ибо должен быть наказан за свою доверчивость”. Они подняли страшный шум и принялись объяснять, что правила чести заставляли их продолжать игру. Но все их старания были напрасны — я уже твёрдо решил ничего не платить. Пока мы препирались, начиная уже сердиться, пришли Балетти, Тоскани-мать и сам Бинетти, которые слышали весь наш разговор Я велел принести на всех завтрак, и, отдав ему должное, мои друзья уехали. Когда мы остались опять без посторонних, один из трёх шулеров предложил мне следующее: