Георгий Миронов - Планета Дато

• Название: Планета Дато
• Автор: Георгий Миронов
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2008

Книга известного российского искусствоведа, поэта, философа посвящена жизни и творчеству его юного грузинского коллеги – Дато Крацашвили.

Дато умер совсем молодым, оставив поразительное для юноши его возраста творческое наследие – тысячи рисунков, сотни картин, философские дневники, тысячи поэтических строк…

Георгий Миронов не только проанализировал это уникальное творческое наследие, но и впервые перевёл на русский язык стихи юного грузинского поэта. Этой книгой Корпорация продолжает знакомить читателей с творчеством молодых талантов “постсоветского пространства”.

---

И так же как кони – символ поэзии Бараташвили – выходят на первое место в композиционном построении картины, так на первый план с кинематографическим (сознательном!) укрупнением в картине, посвящённой Бетховену, выходит жёсткий клубок скомканных листов нотной бумаги.

Дато всерьёз занимался музыкой и, конечно же, знал не только внешние штрихи биографии Бетховена. Знал о его творческих муках, вечной неудовлетворённости, страданиях композитора, сердце которого разрывала сочиняемая им музыка… Музыка, которой он не слышал… Думаю, обращение к образу Бетховена было продиктовано и другой темой, темой одиночества гения вообще и вундеркинда в частности. Чехословацкий писатель Антонин Згорж свою книгу о жизни Бетховена точно назвал “Один против всех”.

При всей общительности и открытости характера Дато, тема эта волновала и его, подтверждение тому находим в его дневниках: с одной стороны, ему хочется быть как все, в детстве – как все дети. С другой, – он рано почувствовал свою одарённость, своё, если хотите, предназначение, внутренним взором видел сотни картин, музыкальных произведений, стихов, которые он ещё напишет. Ощущал свою силу, верил в свои силы, – это ведь очень важно в искусстве.

Но человек, с детских лет принявший на ещё неокрепшие плечи такую ношу, обречён на очень трудную жизнь, Дато понимал и это. Вот почему, мне кажется, особый интерес Дато к личности творцов, и – удивительное проникновение 16-17-летнего мальчика в их душевные драмы, понимание их человеческих и творческих проблем…

Вглядываюсь в лица Николоза Бараташвили и Людвига Ван Бетховена: разные века, разные вековые культуры за их спинами, разные, наконец, творческие “профессии”. Причём, обратите внимание и на такой факт: всего 14 лет было Дато, когда он написал Бараташвили! А портрет Бетховена – и того раньше – в 13 лет! Рисунок лица композитора может показаться ученическим, наивным. Но понимание им сути Бетховена и сегодня, когда я сотый раз всматриваюсь в эту композицию, кажется мне гениальным озарением… Не представляю себе теперь, как можно иначе, точнее передать музыку Бетховена, – с её болью, надломленностью, взрывной экспрессией… Когда-то слышал фразу: “Музыка Бетховена – это взрыв существования”. Вот такой взрыв передаёт живописными средствами Дато в своей композиции…

Если Бетховен – это мука – взрыв, то портрет Галактиона Табидзе – это, я бы сказал, мука – покой. Портрет тоже трагичен. Вибрирующая, будто живая линия карандаша Дато создаёт на бумаге дерево, ветви, листва которого, в свою очередь, образует лицо поэта. Тут и точный образ, и метафора, и поэзия.

Дерево ещё и вызывает ассоциацию с женской фигурой, так что здесь внимательный зритель находит как бы и музу великого грузинского поэта, музу, словно произрастающую из прекрасной и многострадальной грузинской земли, соками своими питающей великую поэзию (этой темы мы ещё коснёмся, темы для Дато очень близкой, – темы “очеловечивания природы”, темы, трактуемой Дато поразительно разнообразно).

В творческом наследии Дато два портрета Галактиона Табидзе. Первый – просто лицо поэта. В нём и гордость (это ощущение во многом от постановки головы, – независимо и гордо отклонённой назад), и усталость, и детская наивность, и удивление перед человеческим несовершенством.

Трудно сказать, чем так приковывает внимание этот внешне непритязательный по манере портрет поэта. От глаз его некуда деться, они спрашивают, экзаменуют, делают ваше существование в этой жизни неуютным… Дато никогда не видел поэта, – он родился, когда великий Галактион уже умер. Но точно известно – его стихи он знал, читал их любимой. И недаром упоминание о Табидзе врывается в одно из лирических стихотворений самого Дато:

Ливень

Какой был ливень, боже мой,
Когда мы встретились с тобой!

Хочу на Мтацминда с тобой
Читать Табидзе до заката.
Хочу весь день с тобою рядом Пробыть, целуясь…

Чтоб небосвод был голубой,
Чтоб занесло нас листопадом…
Обиду ж вспоминать не надо,
Обид у, злую…

Какой был ливень, боже мой,
Когда расстались мы с тобой…

Конечно же, Табидзе появляется здесь не случайно: он близок Дато, близок своей эпичностью осмысления жизни, проникновенной лиричностью. Он нужен Дато и тогда, когда он гуляет по Тбилиси с любимой, и тогда, когда бродит один на природе. Но насколько же не поверхностно, глубоко, по-своему, через свою душу преломив, воспринимает он биографию поэта!

Вглядываясь в портреты Галактиона Табидзе, видишь: если в глазах на первом из них – вопрос, недоумение, то на втором – понимание, слёзы… А “прочитав” слёзы в глазах человека бывалого и мужественного, обращаешь внимание на ствол дерева, из которого как бы произрастает голова поэта, и видишь уже не прекрасную музу лирика, а горестно раскинувшую руки в мольбе за поэзию и культуру фигуру женщины-матери.

Знаменитый французский художник А.Матисс до старости вспоминал наказ своего учителя: “Смотреть на живопись как на страстное молчание”. Многие работы Дато – замечательный пример “страстного молчания”.

До сих пор для меня загадка, как в “годы застоя” удалось мальчику, иных годов практически и не знавшему, создать такой своеобразный и по-своему выдающийся памятник поруганной национальной культуре…

И вот что ещё интересно. Прямой связи в приводимом ниже факте с творческим замыслом Дато вроде бы нет, но “всё же, всё же”…

Когда ноябрьской ночью 1988 г. в музее Дато на окраине Тбилиси мы готовили его работы к репродуцированию, распаковав картину “Нищий”, обнаружили на обратной стороне… “Портрет Галактиона Табидзе”, тот, первый, с детскими, чистыми глазами, без дерева-музы…

А в нижнем зале музея, оказывается, висела искусно сделанная фоторепродукция. Неужели не нашлось у юного Дато лишнего куска картона? “Нищий” писался позднее “Галактиона”, работа в техническом отношении более совершенная. Но неужели Дато не видел гениальной озарённости своего раннего “Табидзе” Никогда не смогу в это поверить! Он мог писать и рисовать быстро, мог подарить картину другу… Но совершенно уверен, к труду своему относился очень серьёзно и ценил его, и цену созданному знал. Не мог он не оценить раннего “Табидзе”. Тогда что же?

Рассматривал портрет как заготовку к большой работе? Может быть, собирался перевести карандашный портрет в работу маслом? А может, всё-таки, сознательно соединил две работы вместе, – ведь впереди были (могли быть, должны были быть!) десятилетия творчества…

Мелькнула мысль, возникла ассоциация: “Что-то в этом есть!” А додумать, развить мысль, возможно, предполагал потом. Не успел! Не договорил…

Вглядываясь в его “Нищего”, видишь, что это не только очень интересная по живописи работа с приглушёнными, изящными, холодными полутонами, с характерными для Дато мерцающими сумерками, нагнетанием печального настроения. И это не просто портрет-сочувствие драме человека. Вытянутые стройные ноги “Нищего”, весь его облик, проникнутый артистизмом и одухотворённостью…

Интересны и детали – балетные тапочки-пуанты, жабо… Портрет танцовщика-неудачника? И только-то? Нет, тут синтез трагедии художника, возможно, не пришедшегося ко двору, или почему иному не нашедшего себя…

Поразительно умение Дато в небольшой картине, беглом карандашном наброске раскрыть биографию человека, а то и целого поколения.

О многом расскажет внимательному зрителю и “Голова старика”, и совершенно замечательный своей мягкой манерой, сочными мазками тушью, портретной характерностью, внутренним чётким ритмом композиции “Дворник” (написанный Дато в 15-летнем возрасте).

А две его удивительные по настроению зарисовки “Клоун” и “Усталый клоун”, так перекликающиеся с его “Нищим”?! Эти небольшие по размерам работы – как две изящные по пластике, орнаментальным намёкам (цветы, шахматный рисунок), символам (отброшенная в сторону скрипка) миниатюры.

В них – рассказ о судьбе конкретных, вот этих самых, на рисунках – клоунов, сочувствие к их драмам. Но это, конечно же, и обобщение, ибо рассказ о драме художника вообще. Судя по отброшенной скрипке и заплаканным глазам клоунов – речь идёт о драме непонятых художников. Но, думается, притчевость этих работ Дато ещё шире – это вообще о драме человека среди людей. Кто бы ты ни был, если тебя не поняли, и ты остался один, – это трагедия. Вот так часто у Дато: начинается, вроде бы, с улыбки – зарисовка клоунов, то есть людей, коим предназначено нас смешить. А они почему-то вызывают у зрителей слёзы. Не перестаю удивляться мудрости юного Дато: уметь видеть человека сквозь его внешность, предмет сквозь другие предметы, судьбы сквозь годы, – не каждому дано.

В конце концов, в истории искусства можно найти и другие примеры раннего творческого взлёта, овладения изобразительным мастерством. Может быть, в техническом отношении кому-то удавалось пройти и дальше, чем Дато. Он поражает, прежде всего, другим – способностью взрослея и открывая для себя мир живой и мёртвой природы, – открывать этот мир и нам, людям, жившим рядом с ним, и тем, кто будет жить спустя десятилетия после нас. Ибо всё развивается: техника, мастерство, технология, меняется и человек, – становится умелее в чём-то, в чём-то безнравственнее, но остаются вечные истины и вечные проблемы взаимоотношений человека и окружающего его мира, человека и людей, среди которых он живёт.