Ролан Барт - Сад, Фурье, Лойола

• Название: Сад, Фурье, Лойола
• Автор: Ролан Барт
• Издательство: Праксис
• Жанр: Философия
• ISBN: 978-5-901574-63-8

Книга известного французского мыслителя посвящена реконструкции дискурсивных практик трех фигур — писателя де Сада, социалиста Фурье и основателя ордена иезуитов Лойолы. На первый взгляд, между этими фигурами нет ничего общего, однако всех троих можно рассматривать как логотетов, основателей новых языков. Эти языки, в отличие от обычных, не нацелены на коммуникацию; они представляют собой замкнутые на себя тексты.

http://fb2.traumlibrary.net

---

Это разделение не покрывает разделения социального, хотя нельзя сказать, что последнее неведомо Саду. Жертвы бывают всех рангов, и если своего рода первый класс жалуется именно благородным подданным, то дело здесь в том, что «хороший тон» служит одним из основных операторов развратных действий11, из-за чрезвычайного унижения жертвы: в садической практике непременным увеселением является заниматься содомским грехом с дочерью соперника парламента или молодым мальтийским кавалером. И если господа всегда принадлежат к высшим классам (принцы, папы, епископы, дворяне или богатые разночинцы), то причина здесь в том, что либертеном невозможно стать без денег. Правда, деньги у Сада имеют две различных функции. Прежде всего, кажется, будто они играют практическую роль, позволяя покупать или содержать серали: в таком случае, будучи чистым средством, деньги не подвергаются ни высокой оценке, ни презрению; герои стремятся лишь к тому, чтобы их нехватка не стала препятствием для либертинажа; именно поэтому в Обществе Друзей Преступления предусмотрена скидка для контингента из двадцати художников и литераторов, которые, как известно, небогаты: «общество, покровительствующее искусствам, соблаговолит воздать им такую честь» (сегодня мы могли бы вступить в него за четыре миллиона старых франков в год). Но мы не сомневаемся в том, что деньги — еще и нечто совершенно иное, нежели средство: это почет, и они, конечно же, обозначают растраты и преступления, позволившие их накопить (Сен-Фону, Минскому, Нуарсею, четверым откупщикам из «120 дней», самой Жюльетте). Деньги доказывают порочность и поддерживают наслаждение — не потому, что они обеспечивают удовольствия (у Сада то, что «приносит удовольствие», никогда не бывает «ради удовольствия»), но потому, что они оттеняют зрелище бедности; садическое общество не цинично, оно жестоко; оно не говорит: «должны быть бедные, что бы существовали богатые»; оно говорит противоположное: «должны быть богатые, чтобы существовали бедные»; богатство необходимо для того, чтобы оттенить зрелищность несчастий. Когда Жюльетта следуя примеру Клервиль, иногда запирается, чтобы созерцать свое золото с ликованием, доводящим ее до экстаза, она созерцает не сумму возможных удовольствий, а сумму совершенных преступлений, общую нищету, позитивно отраженную в этом золоте, которое, находясь именно тут, не может быть в других местах; следовательно, деньги обозначают не то, что на них приобретается (это не ценность), но то, что они отбирают (это место разделения).

Выходит, что «иметь» по сути означает «мочь рассматривать неимущих». Само собой разумеется, это формальное разделение совпадает с разделением на либертенов и их подданных. Как известно, таковы два крупнейших класса в садовском обществе. Эти классы фиксированы, и из одного в другой перейти невозможно: социального продвижения нет. И между тем речь идет по сути об обществе воспитывающем, или, точнее, об обществе-школе (и даже об обществе-интернате); но воспитание у Сада играет различную роль для жертв и их господ. Так, первые иногда проходят курсы либертинажа, но это, если можно так выразиться, технические курсы (уроки мастурбации каждое утро в Силлинге), а не курсы философии; школа уготовала для небольшого общества жертв свою систему наказаний, несправедливостей лицемерных речей (прототипом этого в «Жюстине» служит заведение хирурга Родена, сразу и школа, и сераль, и лаборатория по вивисекции). У либертенов воспитательный проект имеет другие масштабы: речь идет о том, чтобы достичь в либертинаже абсолюта; Клервиль дана в качестве наставницы Жюльетте, которая, однако, уже весьма продвинута и либертинаже, а самой Жюльетте Сен-Фон поручает наставничество для собственной дочери Александрины. Здесь требуется обучение философии: воспитывается не тот или иной персонаж, а читатель. Но — как бы там ни было — воспитание никогда не позволяет переходить из одного класса в другой. Жюстина, которую непрестанно порицают, так и не выходит из статуса жертвы.

В этом весьма кодифицированном обществе переходы (даже в высшей степени фиксированное общество не может без них обойтись) обеспечиваются не продвижением, но системой «промежуточных станций», самих по себе фиксированных. Вот как мы можем описать шкалу садического общества при ее максимальном расширении: 1) крупные либертены (Клервиль, Олимпия Боргезе, Дельбен, Сен-Фон, Нуарсей, четверо откупщиков из «120 дней», сардинский король, папа Пий VI и его кардиналы, неаполитанские король и королева, Минский, Бриза-Теста, фальшивомонетчик Ролан, Корделли, Жернанд, Брессак, различные монахи, епископы, парламентские советники); 2) главные помощники, формирующие как бы чиновничество либертенов, включают в себя рассказчиц историй и крупных сводней, таких, как Дювержье; 3) затем идут ассистенты, к которым относятся всевозможные разновидности гувернанток или дуэний, полуприслуга-полуподданные (Лакруа, прислуживающая старому архиепископу Лионскому, предъявляя ему сразу и шоколад, и свой зад, а также слуги для поручений, палачи и сводники. 4) подданные в собственном смысле слова бывают либо временными (семьи, маленькие дети, попавшие в руки либертенов), либо постоянными, объединенными в серали; тут необходимо отличать основных претерпевающих, служащих объектами на определенных сеансах, и клоунов, своего рода соучастников разврата, которые повсюду сопровождают либертена, чтобы ублажать или занимать его; 5) последним класс, или класс парий, занят женами. Индивиды, принадлежащие к разным классам, не имеют и сношений между собой (за исключением либертенской практики); но сами либертены общаются двумя, способами — с помощью контрактов (тот, что связывает Жюльетту с Сен-Фоном, весьма подробен) или пактов: пакт между Жюльеттой и Клервиль проникнут живой и пламенной дружбой. Контракты и пакты являются сразу и вечными («вот приключение, связывающее нас навеки»), и разрываемыми уже на завтрашний день: Жюльетта сбрасывает Олимпию Поргезе в кратер Везувия, а также в конце концов отравляет Клервиль.

Таковы основные протоколы садического общества; все они, как мы видели, свидетельствуют об одном и том же разделении — на либертенов и их жертв. Однако же, будучи ожидаемым, это разделение еще не является обоснованным: все черты, разделяющие два класса, происходят от разделения, но не обусловливают его. Так что же определяет господина? А что — жертву? Может быть, практика развратных действий (поскольку она обязывает отделять активных участников от пассивных), как обычно считают после того, как законы садического общества сформировали то, что называют «садизмом»? Стало быть, необходимо задавать вопросы праксису этого общества, если подразумевается, что всякий праксис сам служит смысловым кодом12, который может анализироваться согласно системам единиц и правил.

Сад — автор «эротический», непрестанно говорят нам. Но что такое эротизм? Это всегда всего лишь слова, потому что практики эротизма могут быть кодифицированы, лишь если они известны, т. е. выговорены13; но ведь наше общество никогда не выражает никакой эротической практики, а высказывает лишь желания, преамбулы, контексты, суггестию, двойственную сублимацию, и выходит, что для нас эротизм можно определить лишь через речь, полную непрерывных намеков. На сей счет Сад не эротичен: как уже говорилось, у него никогда не бывает никаких разновидностей стриптиза, этой основополагающей модели современной эротики14. Есть большая несправедливость и необоснованное допущение в том, когда наше общество говорит об эротизме Сада, высказываясь о системе, не имеющей в нашем обществе эквивалента. Различие не в том, что эротика Сада является криминальной, а наша неагрессивной, но в том, что первая — утвердительная и комбинаторная, тогда как вторая — суггестивная и метафорическая. Для Сада эротика появляется лишь тогда, когда «рассуждают о преступлении15»: рассуждать означает философствовать, разглагольствовать, обращаться с речью, словом, мерить преступление (родовой термин, обозначающий всевозможные садические страсти) системой членораздельного языка; но это означает и комбинировать согласно отчетливым правилам конкретные развратные действия, так что из последовательностей и группировок таких действий получается новый «язык», уже не произносимый, но совершаемый в поступках; «язык» преступления, или новый кодекс любви, так же хорошо разработанный, как и куртуазный кодекс.

В садической практике господствует великая идея порядка: «неполадки» энергично улаживаются, развратные действия безудержны, но не беспорядочны (в Силлинге, к примеру, всякая оргия неумолимо заканчивается в 2 часа ночи). Бесчисленны и непременны выражения, отсылающие к намеренному построению эротических сцен: распоряжаться группой, устраивать все это, производить новую сцену, составлять сладострастный акт из трех сцен, формировать новейшую и в высшей степени либертенскую картину, сделать из этого небольшую сцену, все устраивается; или наоборот: все позиции смешиваются, нарушать позицию, все вскоре сменилось, менять позицию и т. д. Как правило, садистская комбинаторика определяется распорядителем (постановщиком): «Друзья, — сказал монах, — упорядочим эти процедуры», или: «Вот как шлюха распоряжалась группой». Ни в коем случае эротический порядок не должен сопровождаться излишествами: «Момент, — сказала Дельбена, воспламенившись, — один миг, мои добрые подруги, давайте чуточку наведем порядок в наших удовольствиях, ведь наслаждаться можно, лишь отчетливо определив их»; отсюда весьма комичная двусмысленность между либертенским увещеванием и учительским наставлением, и сераль всегда напоминает небольшой школьный класс («Один миг, один миг, мадемуазели, — сказала Дельбена, пытаясь восстановить порядок…»). Но иногда и эротический порядок бывает институциональным; никто не берет на себя за него ответственность, разве что обычай: так, монахини-либертенки из одного болонского монастыря «исполняют» коллективную фигуру, называемую «четки», роль распорядительниц в которой принадлежит престарелым монахиням, возглавляющим каждую девятку (вот почему каждую из этих режиссерш называют патер). Бывает и таинственнее: эротический порядок устанавливается сам по себе — в силу предварительного увещевания, коллективного предведения того, что следует делать, либо знания структурных законов, предписывающих завершать начатую фигуру таким-то образом: этот внезапно возникающий и внешне спонтанный порядок Сад обозначает следующими выражениями: сцена продолжается, картина устраивается. Отсюда от садической сцены происходит мощное впечатление не автоматизма, но хронометража, или, если угодно, перформанса.