Анатолий Марченко - Звездочеты

• Название: Звездочеты
• Автор: Анатолий Марченко
• Издательство: Современник
• Жанр: Прочие приключения
• Год: 1979

Анатолий Марченко — автор повестей «Дозорной тропой», «Смеющиеся глаза», «Юность уходит в бой», «Как солнце дню» и романа о Ф. Э. Дзержинском «Третьего не дано».

Роман «Звездочеты» — многоплановое, остросюжетное произведение. Его хронологические рамки — предвоенные годы и суровое время Великой Отечественной войны.

Главные герои книги — военачальники и солдаты, пограничники и чекисты, представители творческой интеллигенции. Значительное место в романе отведено советской разведчице, действующей на территории гитлеровской Германии.

---

— Да за такую красавицу можно жизнь отдать! — не унимался Федор. — Побегу еще взгляну.

— Погоди, — остановил его Легостаев, и что-то в его тихой, трепетной просьбе было такое, что заставило Федора застыть на пороге. — Погоди, Федор… — Легостаев с трудом подбирал слова, со страхом чувствуя, что язык не повинуется ему. — Скажи, Федор, фамилию называли?

— Фамилию? — беззаботно переспросил Федор. — Чудак-человек, при чем тут фамилия? Ты бы в лицо ей поглядел… — Он оборвал себя на полуслове, вспомнив, что говорит это человеку с повязкой на глазах. — А хочешь, — предложил он услужливо, с патокой в голосе, стараясь реабилитировать себя, — хочешь, я мигом слетаю, будет тебе и фамилия?

Легостаев молчал, и Федор, восприняв это как знак согласия, затарахтел костылем по каменным плиткам коридора.

На этот раз Федор долго не возвращался. Речи, кажется, кончились, играл духовой оркестр, но Легостаев не слышал музыки. Никогда в жизни даже там, на фронте, ему еще не было так страшно, как сейчас. Неужто Федор теперь никогда не вернется в палату?

Кажется, прошла целая жизнь, пока он вернулся. Скачущий стук костыля в коридоре звучал как приговор. Сейчас, еще минута, еще миг — и он назовет фамилию.

— Вот и порядок! — завопил Федор, довольный тем, что удалось узнать то, чем ни с того ни с сего заинтересовался этот мрачный художник. — Для меня ничего невозможного нет, — не утерпев, начал бахвалиться Федор. — Узнал, от меня не скроешься. Шерлок Холмс плюс Нат Пинкертон равняется Федор Волновахин. Узнал фамилию! Думаешь, легко так, с бухты-барахты: как, мол, ваша фамилия, прелестный геолог? Некультурненько это…

— Фамилию… Ты скажи фамилию… — судорожно разжал губы Легостаев.

— Фамилию? — спохватился Федор. — Фамилия-то из головы и выскочила, будь она неладна. Заковыристая такая… Да ты, Легостаич, не шебурши, я сбегаю, мне сбегать не долго!

Он выскочил за дверь, но снова вернулся и выпалил:

— Шестопалова!

Жаркая волна отхлынула от сердца Легостаева. «Не она, — со счастливым облегчением подумал он. — Слава богу, что не она!»

И тут же снова встревожился: «Собственно, почему ты решил, что не она? Она же могла сменить фамилию! Не осталась же она Легостаевой! И почему это ты решил, что она и сейчас Легостаева? Самонадеянное чудовище, идиот! Впрочем, ты сходишь с ума: стоило узнать, что среди шефов есть женщина-геолог, как всю душу обожгло. А ведь пора забыть, забыть…»

— Полундра! — снова послышался голос Федора. — Шефы по палатам идут. Поднимаются на второй этаж!

— До нас никого не пущают, — тоскливо сказал казак. — Мы — тяжелые, жизня мимо идет…

Легостаев слушал казака и радовался его словам. «Вот и хорошо! И правильно, что не пустят…»

В конце коридора послышались голоса — мужские и женские, все отчетливее звучали шаги. Легостаев уже уловил голос главврача, который, видимо, сопровождал делегацию шефов. И снова застучало сердце: «Зайдут или не зайдут? Зайдут или не зайдут?»

Слышно было, как вбежал в палату Федор, плюхнулся на свою койку. «Значит, зайдут», — испуганно подумал Легостаев.

— Двадцать седьмая палата, — объявил главврач, и Легостаев понял, что шефы стоят уже возле двери и что речь идет именно о той палате, где лежит и он. — Здесь тяжелораненые, — продолжал главврач, — не следует их беспокоить.

«Умница! Молодец!» — Легостаев едва не произнес это вслух.

— Разрешите, я тихонечко, только положу подарки на тумбочки и сразу же вернусь? — вдруг раздался негромкий женский голос, знакомый Легостаеву до каждого звука и заставивший его оцепенеть.

— Тося, — позвал он так, как зовут на помощь, совсем забыв, что Тоси нет на работе. — Закройте дверь, Тося… Скорее…

Он подумал, что кричит и что все слышат его крик, но можно было расслышать только слово «Тося», а остальные слова он произнес едва уловимым шепотом и потерял сознание.

Очнувшись, Легостаев сразу же почувствовал, что у кровати сидит Ирина. Почувствовал по ее дыханию, по запаху жасмина — она очень любила эти духи, почувствовал и потому, что знал: она не уйдет, пока он не очнется. Он был счастлив сейчас, может быть, еще более счастлив, чем тогда, когда они жили вместе, счастлив оттого, что не ушла и сидела возле него. Если бы не она, можно бы и не приходить в сознание.

— Скажи, только честно… — начал Легостаев.

— Ни слова больше, вам нельзя говорить, — суровым тоном произнес главврач.

— Только честно, — упрямо повторил Легостаев. — Ты осталась из жалости?

Ирина молчала, и он беспокойно зашевелился: может, ее и нет здесь?

— Хорошо, не говори, — покорно прошептал он. — И не спеши уходить.

В первый раз в жизни Легостаев не мог видеть ее лица, хотя она и сидела рядом. И все же у него было такое ощущение, будто он ее видит — видит отчетливо, ясно, как тогда, под Каховкой.

— Я не спешу, — сказала Ирина спокойно, будто приходила к нему каждый день и вот так же сидела возле него.

Легостаев не видел, как она, говоря это, умоляюще посмотрела на хмурого главврача, который никак не мог простить себе, что разрешил этой женщине войти в палату к тяжелораненым.

— Я не спешу, — снова повторила она. — Но тебе нельзя говорить. Понимаешь, совсем нельзя.

— Пошли они все к чертям, — беззлобно чертыхнулся Легостаев. — Вот возьму и наперекор медицине выздоровлю. И зрячим стану назло всем.

— Конечно, выздоровеешь и зрячим станешь, — подхватила как эхо Ирина, и Легостаев был бесконечно благодарен ей: вот так же она любила повторять произнесенные им слова в самые счастливые дни их жизни. Она помолчала, видя по его дрогнувшим, как при улыбке, губам, что ему понравилась ее фраза и, торопясь не пропустить этот, несомненно, редкий сейчас для него миг, спросила в упор:

— Что с Семеном?

Чувство счастья, давно уже не испытываемое Легостаевым, разгорелось еще жарче: то, что она спрашивала о Семене, сейчас еще более сближало их и как бы подчеркивало нелепость того разрыва, который произошел.

— Я был у него перед самой войной, — ответил он, стараясь успокоить ее. — И все было хорошо. Он уже настоящий мужчина, — в голосе Легостаева послышалась гордость, точно в том, что сын из юноши превратился в мужчину, была лишь его заслуга. — Еще бы: начальник заставы.

— Но сейчас, что с ним сейчас? — нетерпеливо перебила Ирина.

— Думаю, все нормально, — поспешил заверить Легостаев. — Иначе сообщили бы.

— Да, иначе сообщили бы, — снова повторила его слова Ирина, но в голосе проступила скорбь. — А может, и сообщили в Москву, а ты здесь.

— Пора, — напомнил главврач. — Обещаю вам при более благоприятной обстановке…

— Хорошо, хорошо, — растерянно согласилась Ирина, и Легостаев понял, что она встала с табуретки. — Я пойду. И желаю тебе, очень желаю, — Ирина прикоснулась пальцами к руке Легостаева, лежавшей поверх одеяла, — скорее поправиться.

Это были обычные слова, которые говорят больным перед тем, как уйти от них, но сейчас, произнесенные Ириной, они были для Легостаева дороже всех других, необычных слов.

— Спасибо, — кивнул он и, зная, что она уже стоит у порога, добавил как можно спокойнее: — Твои пожелания всегда сбывались.

— Я уезжаю, — донесся до него ее голос. — В экспедицию. Я напишу тебе.

Он мучительно хотел спросить ее: «Ты счастлива?», но, так и не отважившись, задал совсем другой вопрос:

— Нашла нефть?

— Нет, — в голосе ее Легостаев не заметил уныния. — И многие уже потеряли надежду.

— И ты?

— Ты же знаешь, что нет.

Он понимающе кивнул: еще бы ему не знать!

Легостаев услышал, как, едва скрипнув, закрылась дверь, как умолкали голоса в конце коридора, как духовой оркестр снова заиграл марш.

— Вот тебе и шефы, — непривычно тихо и смущенно проговорил Федор, будто был повинен в случившемся.

Никто не поддержал начатый им разговор. Он долго ходил по палате от стены к стене, стуча костылем, потом замер у окна, за которым неслышно клонилось к закату солнце.

— Весна вот, — все тем же извиняющимся тоном сказал Федор. — А будто осень. И журавли, глядишь, закурлычут. Бывало, клин над деревней идет, а мы ему: «Колесом дорога!» Это к тому, чтоб возвращались.

— Хто? — не понял казак.

— Известно кто, — с непохожей на него тоской, ответил Федор. — Журавли…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

До Нальчика Зимоглядов добирался долго — где товарняком, где попутными машинами, а где и пешком. Его гнало сюда не просто желание скрыться, затеряться в людском водовороте военного времени, не только стремление оказаться как можно дальше от Немчиновки. Он вдруг понял, что не может сейчас не приехать именно сюда, в этот город, оставивший особую отметину в его судьбе.

Вначале, спасаясь от погони, он решил было отправиться в Иркутск — настолько велика была тяга вновь пройти по следам своей молодости и медленно, останавливаясь на каждом шагу, смотреть на знакомые и незнакомые теперь улицы, хотя бы издали взглянуть на гостиницу «Националь», в которой жил осенью девятнадцатого года, а ночью постоять на берегу реки Ушаковки, притока Ангары, — на той самой Ушаковке, по которой, сброшенный в прорубь, ушел в свое последнее плавание адмирал Колчак. Однако, рассудив, что «береженого бог бережет», Зимоглядов отказался от этого намерения: зачем идти навстречу опасности, которая может подстерегать его в Иркутске? Кто знает, не увидит ли его кто-либо из знакомых ему в ту пору людей? Больше всего Зимоглядов боялся сейчас разоблачения, потому что считал самым позорным и ужасным для себя такое положение, при котором его жизнью распорядился бы не он сам, а те люди, которых он ненавидел.