Алена Дашук - Картофельная яблоня (сборник)

• Название: Картофельная яблоня (сборник)
• Автор: Алена Дашук
• Жанр: Социально-психологическая фантастика

Автор пишет о себе и книге: «Я была каждым из тех, о ком писала. Я смотрела их глазами, трогала кончиками их пальцев тончайшие паутинки их бытия, я ненавидела их врагов, болела их болью, радовалась их радостью. Я любила каждого из них, как самоё себя. Я проживаю множество жизней, принимаю десятки смертей. И я не раскаиваюсь».

---

– Я увидела её и поняла – это моя дочь! – твердила она.

Я ничего такого не чувствовал, но положился на женскую интуицию.

Кнопку мы забрали – безмолвную, скомканную, с прилипшим к ней штопаным-перештопаным плюшевым медведем. Машка существовала под одной крышей с нами уже год. Детскую мы завалили пушистыми зайцами, заставили разнокалиберными куклами. Полки наших шкафов прогнулись под книгами о воспитании дошколят. Людмила уволилась и полностью отдалась столь желанному для неё делу. Вот только это мало что изменило. Кнопка по-прежнему сидела в углу, погружённая в понятный только ей разговор с облезлым медведем. Она едва заметно шевелила губами, не издавая при этом ни звука. На вопросы не отвечала, лишь вскидывала немые иконы глаз и крепче прижимала к груди игрушку. Чистенькие зайцы скучали невостребованные.

Приходя с работы, я стал заставать жену в слезах.

– Она делает всё, что я ей говорю, но молчит, – жаловалась Людмила. – Мне кажется, у неё аутизм.

– Она же реагирует… – сомневался я. – Психолог тоже ничего такого не ставит.

Я хорохорился, но отстранённость Кнопки стала пугать и меня. В её зрачках чудился не отражённый свет лампы, а непостижимые простым смертным дали. Кнопка жила в недосягаемых измерениях, в которые допускался только дурацкий медведь.

Как-то раз Кнопка привычно ворожила над своим набитым ватой любимцем. Я присел рядом и осторожно тронул её за плечо. Она отпрянула и, как всегда, уставилась на меня вдовьими глазами.

– Как его зовут? – спросил я, кивая на прильнувшее к груди девочки страшилище. По лицу Кнопки скользнул солнечный зайчик.

– Бока, – шепнула она.

Я вздрогнул. Это был ответ на мой вопрос.

Так уродец Бока вошёл и в мою жизнь.

А вот Людмиле пробиться в наш тесный мирок никак не удавалось. Единственная фраза, которой Кнопка одаривала её: «Я больше не буду». Стоило жене подняться, чтобы вытереть со стола пролитое Кнопкой варенье, девочка частила своё заклинание, зарываясь носом в спасителя Боку. То же повторялось, если Машка что-то роняла или, падая, пачкала одежду. Когда жена пыталась её приласкать, маленькая дикарка цепенела, глаза распахивались, в воздухе повисала прежняя молитва. Щитом выставленный Бока упирался пуговичным взором в лоб Людмилы. Мы давно поняли, в чём дело. Не представляли только, как сумела лишённая своих прав мать вселить в ребёнка подобный ужас перед женщиной…

Сначала Кнопка говорила со мной исключительно о Боке. Потом впустила в своё заколдованное царство ещё одно существо – лопоухого пса Саныча. Саныч говорил моим голосом и был дружбаном Боки.

Как-то мы с Машкой отправились в парк. Боку она забыла дома. Впервые. Спохватились поздно. Как я мог не вспомнить про Кнопкин оберег, без которого она боялась выходить даже в соседнюю комнату?! Ротозей! На осторожный вопрос Кнопка не ответила – застыла и внезапно мёртвой хваткой вцепилась в мои колени, спрятав в них лицо. Её дрожь влилась в меня…

Не знаю, что это было, – только на какое-то мгновение я вдруг стал ею.

Мир за пределами надёжных плюшевых лап был зол и чёрен, как ружейная утроба. Он лязгал затвором, щурил равнодушный глаз, брал на мушку. Было страшно. Страшно до выдоха без вдохов, до костенеющей жилки на шее, до синевы в расширенных зрачках! За что так злился на неё этот мир, Кнопка не понимала. Знала бы, попросила бы прощения, исправилась, вела бы себя хорошо. Но она не знала… Как до сих пор не могла взять в толк, почему сердилась на неё мама, и, наконец, не выдержав, отреклась. Видно, слишком велик был Кнопкин грех перед ней. Да только ли перед ней? Машку сторонились даже сверстники – такие же, как она сама, забракованные и отверженные. Выходит, её вина ещё ужасней, чем их. И только презираемый всеми за ветхость и уродство Бока прощал и сулил защиту. Но сейчас его рядом не было…

Я содрогнулся.

Схватив Кнопку на руки, прижал. Её страх был тугой и жёсткий, точно канатный узел. Постепенно узел начал слабеть. Это вина билась на влажные осколки. Осколки плавились, текли, превращались в прозрачные, радужные крылышки и, сорвавшись с ресниц, улетали. Их уносил липовый августовский ветер. Скоро в моих руках осталось лишь тёплое, невесомое доверие. Я нес его осторожно, удивляясь, как это хрупкое тельце могло так долго таскать в себе неподъёмную ношу вины. И ещё я думал, что Бока был забыт сегодня не случайно…

Потом была радость. Медицина разводила руками. Подруги важно кивали, усыновление – верный способ выпросить у судьбы долгожданное дитя. Но Людмилу что-то мучило. Погружённый внутрь себя, полный пуховой нежности взгляд внезапно всплывал пластмассовым поплавком. В глазах начинали метаться тени. Я списывал это на смену настроений, свойственную беременным.

В то утро я опаздывал, обжигался кофе и чертыхался. Кнопка ещё спала. Людмила смотрела сквозь меня. Потом, словно в безвоздушное, выдохнула:

– Девочку надо вернуть. Я уставился на жену.

– Какую девочку? Куда? Людмила положила лёгкую ладонь на мою руку и заговорила, точно с упрямящимся ребёнком.

– Я знаю, ты привязался к Машеньке, но девочка нездорова. Она будет влиять на нашего ребёнка. Петечка, ей требуется профессиональная помощь. Нам не справиться с её проблемами. У нас будет сын. Наш сын, понимаешь?

– А как же Кнопка?

Людмила вскочила. Из её глаз брызнули слёзы.

– Я не могу носить ребёнка, если в собственном доме меня боятся и ненавидят! Мне необходим покой! Не думаешь обо мне, подумай о своём сыне! Ему нужна здоровая мать! Комната без сумас… соседки! Деньги, наконец! Нормальные деньги, а не те, что останутся от… чужого ребёнка!

В тот ноябрьский день с деревьев облетали последние листья. Небо набрякло сизыми тучами. Нас вышла встречать Валентина Георгиевна. На её лице застыла вежливая маска. Она погладила Кнопку. Какой толк гладить человека по голове, если на нём шерстяная шапка?

– Ну вот, Машенька, – улыбнулась она – ребятки по тебе очень скучали. А ты по ним скучала?

Кнопка снова прижимала к груди совсем уже потрепанного Боку. Или это он прижимал её? Но смотрела Кнопка на меня. Обиды или удивления в этом недетском взгляде не было. Помню – обнимал её, что-то обещал, целовал холодные от первых заморозков щёки. Потом сел в машину и выехал за ворота. Я не оглядывался, но фигурка, сросшаяся со своей плюшевой константой, маячила в зеркале заднего вида. Даже, когда я повернул за угол.

Когда проехал пять кварталов.

Когда продал машину…

Раз, вернувшись с работы, я увидел ползающую по полу Людмилу. Смеясь, она целовала пухлую пяточку сына. Счастье её было незамутнённым и полным. Я сложил в сумку кое-какую одежду, бритву, сунул туда же номер «Огонька» (кажется, за август) и ушёл. Ни сына, ни бывшую жену я с тех пор не видел. Платил алименты. Слышал, что Людмила очень удачно вышла замуж. Не видел я и Кнопку.

* * *

Мутной сывороткой туманилось утро. Первые заморозки. Я сидел, привалившись затылком к колодцу. Горло саднило, точно я всю ночь пытался переорать гудок парохода. Перед мысленным взором мелькали бесчувственные поезда, покинутые деревни, фото актрисы из «Огонька» – всё, что было когда-то оставлено, забыто, вычеркнуто мной или кем-то. Всё, что рождало Пустоту, взявшую мой след много лет назад.

Хрустнула ветка. Ко мне пробиралась Настасья.

Мы сидели за столом в её избушке. Старуха подливала в мою тарелку щи, ничего не спрашивала. Первым нарушил тишину я.

– Много сюда ходят?

– К колодцу-то? Теперь мало. – Настасья потёрла губы сухонькой ручкой. – Раньше много ходили. Издалека приезжали… Может, срам сейчас людей не так мает? – Она вопросительно заглянула мне в глаза. Не получив ответа, продолжила негромко, размеренно: – Человека что мытарит? Срам его мытарит. А мы сраму-то своего никому не кажем. От себя и то прячем. Только куда ж ему деваться, если уж сотворили его? Никуда и не девается. Поедом изнутра ест, хвори разные насылает. Колодец срам твой на глаза вытягивает. А дальше с ним, что хошь делай.

Я снова не нашёлся, что ответить, поэтому задал давно мучавший меня вопрос.

– Откуда ж этот колодец взялся?

Старуха долго изучала меня пронизывающим до озноба взглядом. Наконец, решилась, словно головой в прорубь нырнула.

– Отшельница в этих лесах жила. Всего и добра у неё – икона намоленая. Своими руками часовенку сложила. В часовенке тот лик и хранился. Не простая та часовенка оказалась… Жил на ту пору в деревне Фрол Калюжный, чёрный душой человек. Земля и та носить его не хотела, отталкивала. Так и звали его в народе – Окаянный. Чёрен-то чёрен, а как и любого крутил его срам-то. Жизнь не мила сделалась. Не выдержал раз Фрол, верёвку через плечо, да в лес. Облюбовал в чаще сосну, верёвку перекинул, уж голову в петлю сунул… Глядь, богомолка к нему идёт. «Пошли, – говорит, – помочь не помогу, а верный путь укажу». И привела в часовенку. А сама ушла. Не скажу, что случилось тогда в часовне, только наутро в деревню Фрол подался. В ноги людям повалился. Сначала-то не поверили ему, как поверить лукавому? Только, говорят, другим человеком Окаянный стал. Боль чужую пуще своей чуять начал. Жизнь, может, морковной шанежкой у него не обернулась, да душа полегчала. Лицом посветлел. С тех пор потянулись к часовенке те, кто срам в себе взрастил. Всех отшельница привечала – к часовенке вела.