Георгий Адамович - «Жаль, что Вы далеко»: Письма Г.В. Адамовича И.В. Чиннову (1952-1972)

• Название: «Жаль, что Вы далеко»: Письма Г.В. Адамовича И.В. Чиннову (1952-1972)
• Автор: Георгий Адамович
• Издательство: Библиотека-фонд "Русское зарубежье", Русский путь
• Жанр: Филология
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-85887-309-X

Внушительный корпус писем Адамовича к Чиннову (1909–1996) является еще одним весьма ценным источником для истории «парижской ноты» и эмигрантской литературы в целом.

Письма Адамовича Чиннову — это, в сущности, письма отца-основателя «парижской ноты» ее племяннику. Чиннов был адептом «ноты» лишь в самый ранний, парижский период. Перебравшись в Германию, на радиостанцию «Освобождение» (позже — «Свобода»), а затем уехав в США, он все чаще уходил от поэтики «ноты» в рискованные эксперименты.

Со второй половины 1960-х гг. в письмах Адамовича появляются нотки несогласия с устремлениями Чиннова, и он деликатно, но настойчиво пишет о своем устойчивом неприятии новаторства ради новаторства. Чиннов же чем дальше, тем больше продолжает экспериментировать, все отдаляясь от поэтики «парижской ноты». Адамович, продолжая высоко оценивать его как поэта и «мэтра», все чаще хвалит его «вообще», все реже отмечает у него целые понравившиеся стихотворения, предпочитая говорить об отдельных строчках.

Для Чиннова годы переписки — начало нового периода в жизни и творчестве, а для Адамовича — своего рода подведение итогов, завершающая глава недолгой истории «парижской ноты».

Из книги: «Если чудо вообще возможно за границей…»: Эпоха 1950 гг. в переписке русских литераторов-эмигрантов. М., 2008. С. 11–96.

---

До свидания. Крепко жму руку. Буду всегда рад, если соберетесь написать, а особенно — с поэтическим приложением.

Ваш Г. Адамович

6

104, Ladybarn Road Manchester 14

12/V-54

Дорогой Игорь Владимирович

Простите, я виноват перед Вами, не ответил на Ваше «Христос Воскресе», а теперь отвечать «Воистину» поздновато!

И на письмо еще не ответил, и, наверно, Вы не помните, о чем писали. Спорить о том, что «дремать о чем-либо» нельзя — не буду. Вы правы. Но «дрема» о чем-либо — по-моему, можно. (По аналогии, «нельзя спать о», но есть «сон о»). А вообще-то я поклонник правила Столыпина, которого однажды кто-то поправил в Гос<ударственной> думе: «мой язык, как хочу, так и говорю»[63].

Насчет ивасковской антологии: я как раз собираюсь о ней написать в «Н<овом> р<усском> с<лове>», но не о всей, а о «новых голосах»[64], т. е. о ди-пи. По-моему, самый своеобразный и, м. б., талантливый из них — Марков. Мне что-то о нем Иваск писал, но я не помню что, хорошее или плохое, и еще о ком-то писал, но забыл о ком. Елагин[65], конечно, не бездарен, но… писать Вам о нем нечего, сами все понимаете. Г. Иванов говорил мне, что очень хорош Моршен[66], но я этого не нахожу. А вообще-то у них всех общий недостаток — развязность, вернее, почти у всех. Анстей[67], например: сплошной ужас.

Вы мне сообщили, что «Опыты» кончились. Я написал Гринбергу — вопрос и сожаление, если это действительно так. Получил от него пространное заверение, что это клевета, происки врагов, а «Опыты» вечны. Tant mieux[68].

Кстати, третий номер лучше предыдущих. Вейдле[69] хорошо написал о Бунине[70], а Варшавский[71] меня всегда трогает своим простодушием, беспомощностью и отсутствием всякой лжи. Набоков[72] в сто раз даровитее, но его нельзя читать после Варшавского, «воняет литературой» с первой фразы. Кстати о фразах: если номер может быть одной фразой испорчен, то это случилось с последней фразой Анненкова[73] в статье о Есенине[74]. Моветон самый явный. Я не против девушек, но против того, чтобы так о них писать.

До свидания. Был в Париже на Пасхе. По-прежнему, если бы не Неточкин салон[75], Парижа бы не было. Вы спрашиваете, скучаю ли я в Манчестере. Нет, я Вам говорил уже: «пора подумать о душе», а здесь это самая подходящая ситуация.

Да, насчет Вашего «зоотехника»[76]. Простите за откровенность: мне он не нравится совсем. Я слишком люблю то, что Вы пишете, чтобы мне не было жаль, что Вы пишете и такое. Не сердитесь.

Было бы глупо, если бы я Вам написал: «ах, как хорошо».

Ваш Г. А.

7

7, rue Frederic Bastiat

30/XII-54

Дорогой Игорь Владимирович

Спасибо за память и пожелания к Новому году. Шлю и Вам лучшие пожелания, очень искренне! Но тут же цитирую Анненского:

Этого быть не может,

Это подлог…[77]

Не может быть, чтобы я Вам не ответил!

Не помню точно, когда Вы мне писали и о чем, но ответил бы я Вам наверно! В Париже я уже дней десять. Буду здесь до 15-го. Насчет Маркова: кое-что у него верно, но каким суконным языком статья написана![78] О Забежинском[79] же не стоит говорить, это сверх-«фармацевт», как выражались в «Бродяч<ей> собаке». Вообще, сколько развелось нечисти, и откуда она повылазила?!

До свидания. Очень жаль, что не приедете в Париж. Впрочем, даже и салон Неточки медленно гаснет, последний оплот русской литературы.

Ваш Г. А.

Как Вы странно стали писать свою фамилию![80]

8

104, Ladybarn Road Manchester 14

26/II-55

Дорогой Игорь Владимирович

Спасибо, что вспомнили и написали. Кто перед кем повинен в молчании — так мы и не выяснили. Выяснит «будущий историк».

Пишу коротко, ибо одолевают немощи, очевидно старческие. Был грипп, а теперь болят глаза и что-то не проходят! В Париже все взволнованы смертями. Целый ряд. Умер Ставров, теперь Кнут[81] и много других. Еще взволновал инцидент Бунин — Федин[82], о котором Вы, конечно, знаете. Суета сует (не смерть, а Федин, поддержанный «Русск<ой> мыслью»).

«Нов<ый> журнал» я видел, но только просмотрел. Кантор[83] негодует на статью Ульянова[84]: будто бы все не точно. Но я не читал, не имею мнения. А стихи Волошина[85] читать пробовал, но бросил, и не из-за глаз, а потому что такая это пустая риторика, что читать не стоит. По-моему, Волошин — проба и испытание: кто его любит, тот ничего в стихах не понимает. Брюсов в сравнении с ним — ангел и душка.

Очень рад, что Вы ведете светскую жизнь, с приемами при участии Степуна. (Кстати, он замечательно талантливый человек, при всей склонности к цветистой болтовне.)

До свидания.

Отчего не прислали стихов? La main.

Ваш Г. Адамович

9

104, Ladybarn Road Manchester 14

4/V-55

Дорогой Игорь Владимирович

Я получил вчера Ваше письмо. Вижу — толстое, и подумал: Чиннов прислал стихи. А потом был разочарован — стихов не оказалось! Все же спасибо, хотя за стихи было бы и «спасибо» больше.

О моем стихотворении в «Опытах»[86]. Я почти не сомневался, что оно Вам не понравится. Мне хотелось написать стихи, pour ainsi dire[87], «в полный голос», и, проверяя его на слух, мне казалось, что оно звучит верно. М. б., я и ошибся, со стороны виднее. Кое-что сдерживающее, «притухающее» я в него ввел — напр<имер>, короткие строчки, обрывающие размер. Или «близость моря» — вместо какого-нибудь роскошного эпитета о море. Но, м. б., оно вышло все-таки чересчур громким и пышным, без поддержки изнутри. Мне казалось, что поддержка есть и соответствие внешнего внутреннему тоже, значит, есть. И я был рад одобрению Иваска, который к пышностям пустым склонности не имеет. Но я вполне допускаю, что Вы правы.

В «Опытах», действительно, самое скверное — обложка. Черт знает что, прейскурант какой-то, да и то захудалый! Но взгляните, «чьей работы»[88] — и умолкните.

Марков тоже мне не нравится, кроме нескольких отдельных строк[89]. На Хлебникова не похоже ничуть, вопреки Иваску. Самое утомительное — трехстопный ямб, как трещотка, ни на секунду не смолкающий! У Некрасова это удалось, да и то еле-еле («Кому на Руси…»). Но тут под конец — нет сил читать. Гершельман[90] был бы очень интересен, если бы не безапелляционно-афористическая форма в области, где никто ничего не знает и где даже при личном знании (хотя бы воображаемом) нужно сочувствие к «стенке», о которую бьются другие. Но в общем — конечно, я тоже его напечатал бы, будь я редактором. А письма Галя[91] — наверно, без минуты сомнений! Ничего замечательного в этих письмах нет, но тон — замечателен, да и в стихах «что-то» есть.

Кстати, Иваск мне писал, что его заподозрили, что это он сам все сочинил и сам себе написал письма. Это, конечно, чушь, но действительно Галь сродни Иваску, как, впрочем, весь журнал в целом на редактора своего похож. Это большой комплимент редактору, и по сравнению с «Нов<ым> журналом» это достоинство «Опытов», хотя они и жиже. «Н<овый> ж<урнал>» — сплошной разнобой, а тут есть «лицо».

Ваши стихи я люблю все и всегда. По душе мне и эти[92]. Но ломка размера во втором — меня не убедила в ее необходимости, как и отдельные мелочи: «что» вместо «который» при столь чистой и отчетливой выделке вообще. Кроме того, если мои стихи грешат некоторой оперностью и неудавшимся стремлением «взять за жабры», Ваше второе грешит грехом другой крайности — пассивностью, в каждом слове и особенно к концу («забыл?» — «ну а мне-то что?» в переводе на язык грубой, но законной реакции в ответ). Первое, по-моему, от этого свободно. Но оба — оставив придирки — очень Ваши и «очень прелестны», как говорят здешние мои студенты.

«Нового журнала» — № 40 — я еще не видел. Насчет стихов Одоевцевой[93] — согласен, не читая их: они всегда — вроде сбитых сливок, но я очень люблю сбитые сливки. Кстати, я сижу над рукописью Лиды Червинской[94], которую вопреки ее воле надо бы сократить, чтобы хватило денег на издание. Человечески это много дальше и глубже Одоевцевой, а литературно не знаю. У Лиды все недописано или почти все. Вы должны это чувствовать лучше кого другого. Штейгер был, пожалуй, беднее ее, а стихи его лучше. Но это, ради Бога, — entre nous: Лида — сверх-мимоза, да и в сверх-несчастьях, всяких. Не хочу, чтобы до нее дошли сомнения в ее стихах.

До свидания. Спасибо, что вспомнили. Сочувствую тому, что Вы так заняты. Чем больше я живу, тем больше соглашаюсь с Уайльдом, что «человек создан для праздности». Всегда рад Вашему письму, а со стихами — вдвойне.

Ваш Г. Адамович

P. S. Да, насчет съезда[95] — чуть не забыл! Вы пишете, что Вейдле сказал, будто я отказался «из-за “Русск<их> новостей”». Пожалуйста, объясните Вейдле, как обстоит дело.

О «Русс<ких> нов<остях»> я не думал и не вспоминал. В январе, когда я был в Париже, о съезде я слышал со всех сторон. Слышал и то, что «первое приглашение получил Смоленский»[96]. Против Смоленского я решительно ничего не имею, но согласитесь — «первое приглашение Смол<енско>му» дает отпечаток всему предприятию. Меня никто никуда не приглашал, — кроме разговоров Г. Иванова. В марте в Манчестере я получил приглашение прибыть («с оплачен<ными> расходами») на предварительное совещание 18 марта, — начинавшееся так: «Вы, вероятно, слышали от Г. Иванова о предстоящем съезде…» Если бы устроители действительно желали моего участья в съезде, я слышал бы о нем прежде всего от них! Форма приглашения мне показалась по меньшей мере странной. Я ответил двумя строками: занят, благодарю за внимание, но приехать не могу. Это, кстати, совершенная правда: действительно, я не мог приехать в марте, даже если бы хотел. На этом мои отношения с устроителями съезда — Зайцев, Набоков, Пас, подписавшие письмо, — кончились. Я не отказывался от участия в съезде прежде всего потому, что меня звали лишь на предварительное совещание. Прежде отказа или согласия я должен был бы знать, что это будет за съезд — и кто в нем участвует. Должен, однако, признаться, что то, что я по этому поводу знаю, энтузиазма во мне не возбуждает ни с какой точки зрения. В Париже — когда я был на Пасху — о съезде хлопочет и что-то болтает Маковский. Он мне тоже объяснил мой «отказ» доводами политическими. Очевидно, другие лучше меня знают, чем я сам.