Наталья Иванова - Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век

• Название: Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век
• Автор: Наталья Иванова
• Издательство: «Русско-Балтийский информационный центр "БЛИЦ"»
• Жанр: Публицистика
• Год: 2003
• ISBN: 5-86789-117-8

Книгу известного литературного критика Натальи Борисовны Ивановой составили очерки о литературе последних лет. Рассказывая о движении и взаимодействии различных литературных сил автор выявляет линии развития русской словесности после обретения ею бесцензурной свободы. Размышления критика вписаны в хронику современной литературной и общественной жизни, в конкретный общекультурный контекст конца XX — начала XXI веков. Книга насыщена как известными, так и мало знакомыми именами и фактами литературной и общественной жизни. Среди персонажей книги такие классики русской литературы, как В. Астафьев, Д. Солженицын, В. Маканин, а также ставшие известными только к концу XX пека писатели Д. Пригон, Т. Толстая, Э. Лимонов и многие другие. Автору книги удалось показать развитие современной словесности в непростое и полное конфликтов и противоречий время, осмыслить путь нашей литературы в контексте глобальных политических перемен в нашей стране.

---

И вот такое — или приблизительно такое — чтение составляет добрую половину книг, представленных добрыми номинаторами. Члены жюри — злые. Работают дворниками, разметая и отметая. А критики — те еще хуже, потому что потом пишут и публикуют несправедливые статьи.

О критике и критиках обещаю отдельную заметку, связанную не только с Букером (и его «вокруг»-сюжетами), но прежде всего с некоммерческими проектами коммерческих издательств.

Пока что — в качестве анонса будущей статьи — пойду но проложенному выше пути, то есть цитируя то, что вынесено издателями на обложки выдвинутых на Букера книг.

Опять-таки не буду называть книжный «адрес». Дело не в адресе, дело — в принципе, вернее — в тенденции безостановочной похвальбы и вранья: «Писатель завтрашней моды»; «Наследует Набокову… <книга> свободна от парфюмерных архаизмов "Лолиты"» — и потому хотя бы ее следует признать «шагом вперед в деле развития русской прозы»; «Единственный автор из СНГ, книги которого попали в первую десятку европейских бестселлеров».

Что же еще утверждают добрые издатели? В чем они, не сговариваясь, совпадают? В том, что выпущенные ими книги, если они имеют хоть какое-то отношение к истории отечества, «в качестве учебного пособия никому и никогда рекомендованы быть не могут». А то мы сомневались!

В общем и целом заключаю, чтобы никому не было обидно: от всего этого жюри отказалось на последнем этапе и перешло к формированию «шестерки», в которую, в конце концов, после жарких, а то и невыносимых споров вошли известно кто. И — что.

И вот это-то кто и, особенно, что очень характерны. И представляют собою, несмотря на все различия, некий градусник — определяющий, лабораторию — анализирующую, выставку — демонстрирующую.

Романы, вышедшие в финал, разнятся по всему, включая жанр, ибо «Ложится мгла на старые ступени» Александра Чудакова — это роман-воспоминание, «Сэр» Анатолия Наймана — роман-интервью, «Казус Кукоцкого» Людмилы Улицкой — семейная сага, «Кысь» Татьяны Толстой — антиутопия, «Венок на могилу ветра» Алана Черчесова — мифологический роман, а «Хозяйка истории» Сергея Носова — роман-фантасмагория. Для начала попробуем еще раз раскрыть каждую карту отдельно.

Чудаков. «Внятная» (определение данного текста букероносцем Владимовым) проза. Обращенная к каждому интеллигентному читателю. Вырастающая из теплых детских воспоминаний. Продолжающая известную традицию нашей словесности. Для тех, кто предпочитает вымыслу мемуары, здесь есть еще одно дополнительное качество: насыщающего знания о прошлом. Чтение «с пользой для ума», как говорится в одной рекламе, а не только с пользой для сердца. Или наоборот: для сердца, а не только для ума.

В своем первом прозаическом опыте Александр Чудаков, может быть, и не очень профессионален как прозаик: в тексте имени «Антон» (протагонист) постоянно мешают «я», «наше», «мы» — автор как будто сбивается с беллетристического языка на мемуар. Досадное упущение (а может, нарочитый авторский прием? тогда я не понимаю его цели) не ослабляет внимания к цели повествования: запечатлеть и остановить уходящее во мглу «наследство». Находясь между fiction и nonfiction, перо Чудакова подрагивает, но оно твердо тогда, когда речь идет об образе жизни: здесь автору не до жанровых характеристик, он выбирает всё и сразу, все идет в улов, в хозяйство, все вбирает сеть и все помнит сетчатка. Да, конечно, «Другие берега» лучше не поминать — есть тексты непревзойденные, Набоков был наделен изощренной волшебно-восстановительной памятью-зрением. Да и утраченный мир, и его навсегда разрушенная красота, и насильственный травмирующий отъезд — все это вместе, а не только огромный дар, Сообщило набоковским «Берегам» их невероятную материальность. Но и у Чудакова хватило энергии на длинный пробег.

Найман. Тщательно расшитое «чужим словом» умное авторское повествование, интеллектуальное «нет» уходящей реальности, удавшаяся попытка победить жестокое время, неумолимо забирающее — отбирающее — лучших и старших, старших и лучших. Соединение жанра интервью с жанром воспоминаний, жанром авантюрной повести и жанром историко-филологического расследования (рецензию — «Роман-интервью» — я уже опубликовала в «Знамени», 2001, № 12; от мнения своего не отказываюсь). В повествовании убраны авторские когти, зубы, отсутствует желчь — всего этого с лихвой хватило в следующем наймановском тексте, памфлетной пьесе, опубликованной журналом «Октябрь» в конце года (№ 10). Вспоминается известный анекдот о скорпионе.

Двойники и тройчатки, зеркала и Зазеркалье, отражение судеб и низвержение человеков — много чего есть в этом наймановском повествовании. Глаз у автора цепкий, слог ясный, язык точный. Что отсутствует? Да, как и у Чудакова, отсутствует все то, что обильно лезло из нсевдороманов, представленных на Букера. Хотя, конечно же, по формальным признакам отсеянные — гораздо в большей степени романы, в отличие от «промежуточных» (термин Л. Я. Гинзбург) по форме сочинений Наймана и Чудакова. Вспоминается одно из нашумевших букеровских решений — с Андреем Сергеевым, получившим премию за роман — совсем не за роман, — а за заметки-записки. Но по сравнению с А. Сергеевым наши авторы ближе к роману, если понимать его традиционно: у них есть и главный герой, и его судьба (в качестве сюжета), и естественная этой судьбы развязка, о которой читатель знает с самого начала.

Дело здесь не в окончательном решении жюри — мол, кто победит, тот и романист, — вовсе нет. Дело в жанровой тенденции, настойчиво оперирующей с реальностью поверх вымысла.

Маленькое отступление.

В октябре но приглашению университета Сорбонны я была в Париже, и одна из моих лекций, на которую пришли не только студенты-аспиранты, но и преподаватели-профессора, была посвящена тенденциям развития современной прозы. После того как на столе у меня выстроились томики разных серий, разных издательств, прозвучал удивленный вопрос: а что, русские издатели не знают, что художественно-интеллектуальную прозу противопоказано издавать с цветной обложкой? Что именно и только шрифт (в крайнем случае, художественная фотография) свидетельствует о том, что перед читателем серьезная — настоящая — проза?

Отечественные издатели еще до такого изыска не дошли. Но отечественные писатели действительно стараются тщательно обходить легкие пути беллетристики, углубляясь в историю, семейный и несемейный архив, погружаясь в свои и чужие воспоминания, занимаясь реконструкцией судеб и событий. И все это — в рамках единственной жанровой «романной» премии Букер…

Толстая. Литературная критика резко, полярно разделила мнения по поводу «Кыси». Половина — угрожает, что, если «Кысь» получит премию, она, критика, этого решения жюри не простит: роман «вторичный», «суррогат», «имитация» и т. д. Другая половина, наоборот, считает, что, если «Кыси» не дадут «Букера», жюри себя навечно в истории литературы опозорит — как жюри, которое проглядело действительно лучший роман.

Я высказалась по поводу книги Татьяны Толстой еще до Букера и еще до включения в члены жюри (см. рецензию «А птицу Паулин изрубить на каклеты». «Знамя», 2001, № 3), так что на меня нынешняя битва/схватка толстовцев с антитолстовцами воздействия не оказывает. Но поскольку я сейчас, здесь не оценки раздаю, а пытаюсь из сложившегося в результате непростых обсуждений жюри вытащить тенденцию и направление прозы, ее жанровых и прочих поисков, то о романе Толстой скажу, что эта антиутопия повенчана не только с гневной публицистикой (сам жанр антиутопии с публицистикой всегда повенчан), но и с лесковской сказовой стилистикой. В этом — и парадокс, и свежесть сочинения Татьяны Толстой. Собственно, антиутопия всегда изначально является жанром умозрительным, интеллектуально-изобретательным, головным. Толстая разрушила жанр — внедрением в него слова-узорочья, артистичным слогом и стилем, унаследованным совсем из другой русской литературной традиции — от сказки до Лескова, от Лескова до Ремизова, от Ремизова до, извините, Белова с Личутиным.

«В воздухе пахнет Толстой — триумфом имитации», заключил свою статью о букеровских сюжетах «Окысление» Андрей Немзер. Пахнет. Но, поспорю с коллегой, само сочинение Толстой — не триумф имитации, а сюжет сочетания несочетаемых, казалось бы, традиций. Конечно, сам message сего сочинения нам может показаться не очень симпатичным и приятным: мол, продолжаем жить в заштатном/провинциальном/убогом Федор-Кузьмичске, питаемся мышами, боимся кыси, дрожим от всяческих страхов. А кысь — это Русь и есть. Спасти от страхов может только пушкин — вот его из бревна и строгают отдельные светлые личности, а потом и их, и Пушкина сжигают на площадях. Неприятно читать! А уж жить… В отличие от «Мглы» Чудакова, вовлекающей читателя в сердечную ауру повествования, Толстая играет с текстом, его message'M и читателем в кошки-мышки, и — цап его! в смысле — читателя! когтем за сердечную-то струну… тут отношение к тексту как к артистичной поделке и прекратится.