Наталья Иванова - Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век

• Название: Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век
• Автор: Наталья Иванова
• Издательство: «Русско-Балтийский информационный центр "БЛИЦ"»
• Жанр: Публицистика
• Год: 2003
• ISBN: 5-86789-117-8

Книгу известного литературного критика Натальи Борисовны Ивановой составили очерки о литературе последних лет. Рассказывая о движении и взаимодействии различных литературных сил автор выявляет линии развития русской словесности после обретения ею бесцензурной свободы. Размышления критика вписаны в хронику современной литературной и общественной жизни, в конкретный общекультурный контекст конца XX — начала XXI веков. Книга насыщена как известными, так и мало знакомыми именами и фактами литературной и общественной жизни. Среди персонажей книги такие классики русской литературы, как В. Астафьев, Д. Солженицын, В. Маканин, а также ставшие известными только к концу XX пека писатели Д. Пригон, Т. Толстая, Э. Лимонов и многие другие. Автору книги удалось показать развитие современной словесности в непростое и полное конфликтов и противоречий время, осмыслить путь нашей литературы в контексте глобальных политических перемен в нашей стране.

---

— «не хватает… трезвого и грамотного эстетического анализа…»,

— «критика наша в основном оценочная»,

— в общем и целом, как сказал Б. Можаев, «пустоплясы»…

Дух скепсиса и разочарования в деятельности критики должен бы поднимать прозу на неведомую критике высоту. Ан нет — и сами прозаики вдруг да заявят об «эстетике стилистического разочарования» (Юрий Милославский, «ЛГ», № 29).

Разочарование. Обман. Уход.

Покончил с собой Юрий Карабчиевский, поэт, прозаик, автор замечательно несправедливой и замечательно острой по мысли книги «Воскрешение Маяковского». Разочарование? Открывшийся самообман? Карабчиевский выдержал труднейшие испытания в годы «застойные» — не печатали, преследовали, был вынужден заниматься отнюдь не литературной работой, скитаться. А во время «перестройки» стал известен, широко печатался, ездил по миру, составлял книги и журналы, заботился не о себе — о других… Завис между Израилем и Россией. Выбор? — уход. Действительность — в момент разочарования — открывалась траурной своей стороной, трагедия казалась непреодолимой. «Конечно, как сказано у Блока: "Но не эти дни мы звали…" Жизнь на воле у нас теперь так трудна, что тюрьма гораздо меньше страшит» (Фазиль Искандер, «ЛГ», № 36). Вследствие этого разочарования в настоящем возникло — в новом уже свете — желание разобраться в совсем недавнем прошлом. Не просто «заклеймить» его (чем занимались, и очень активно, публицисты первой перестроечной пятилетки), а понять, проанализировать, каталогизировать, упорядочить, разложить по полочкам. СССР ушел в небытие, уходила туда же и советская цивилизация, погружаясь во мрак чрезвычайно быстро.

Пафос года 1990-го — злые заметки «злого мальчика» Виктора Ерофеева «Поминки по советской литературе».

Пафос (если можно так выразиться) года 1992-го — уже совсем иной, классификационный: «проектом года» можно назвать идею Феликса Розинера создать «Энциклопедию советской цивилизации», задача которой — зафиксировать «фактологию и мифологию исчезающего мира» (о проекте объявлено в «ЛГ», № 37).

Осуществиться проекту так до сих нор и не удалось. Впрочем, в 1992-м еще почти никто не угадывал грядущих финансовых трудностей, новых материальных проблем, возникновения новой цензуры — цензуры коммерцией. Сполна эти трудности ощутили на своем кошельке «толстые» журналы — денег, полученных за полугодовую подписку, хватило всего на полтора номера.

Конфликтный 1993-й

Конфликтный в политическом отношении 1993-й помнится прежде всего, днями 3–4 октября, танками, горящим Белым домом. Ясный денек ранней осени — 4 октября, понедельник, — я провела неподалеку от Белого дома, перебегая вместе с толпой с одной стороны Нового Арбата — перед зданием мэрии — на другую. Помню не мысль, но чувство: глубочайшей тоски и отчаяния. Люди, которых я видела напротив Дома, около мэрии, под мостом, отличались, я бы сказала, какими-то приподнято-взволнованными, отчасти даже веселыми лицами: возбуждение сказывалось на гормональном уровне. Все перекидывались слухами — мол, кого-то рикошетом ранило, кого-то из толпы убило, но никто не хотел уходить. Любопытство пересиливало страх: приезжали и «новые русские», даже в сопровождении подруг в длиннополых пальто; а уж дети и собаки просто откровенно радовались — событию, стечению народа, невероятности происходящего. Дети ныряли в толпу, бегали под пулями, забирались на «сталинскую» беседку серого дома напротив. Поговаривали о снайперах. Первый раз я попала под обстрел еще на Садовом кольце, когда пробиралась к Белому дому — как раз напротив Посольства США. От обстрела пряталась за газетный, кажется, киоск. Именно в этот момент в нескольких метрах от меня тяжело ранили девушку-корреспондента какого-то зарубежного телевидения.

В толпе носом к носу столкнулась с Леонидом Почиваловым из «Литгазеты». Через какое-то время он предложил зайти к Владимиру Васильеву и Екатерине Максимовой, в дом неподалеку, фасадом выходящий на Москву-реку. Зашли в роскошный, стиля вампир, подъезд, поднялись в квартиру — телевизор, настроенный на CNN, передавал все то, что видно было с балкона, а слышно и внутри комнаты.

Спустя короткое время вместе с Васильевым, которому дома никак не сиделось, отправились обратно. Васильев прихватил с собой видеокамеру. Час шел уже, по-моему, пятый, начало пятого. Огромные золотые стрелки на горящем чернотой и красными всполохами Белом доме встали еще с утра. Народу уже почти не было. Милиционер на спуске к мосту пошутил, узнав Васильева: «Васильев, на тебе ведь бронежилета негу, а ну как застрелят?» Остановив нас, был непреклонен. Мы расстались, и я побрела к метро «Смоленская», по дороге встретив Дмитрия Александровича Пригова с компанией, направлявшихся к пожарищу.

Тот месяц, пока длилось противостояние депутатов и правительства, завершившееся столкновением, я обитала в тихом и солнечном Коктебеле, — но даже по телевизионным сводкам новостей было понятно, что добром не кончится.

Будь я в Москве, не исключено, что и моя подпись появилась бы рядом с подписями сорока с лишним писателей под обращением к Ельцину. Противостояние было чрезвычайно опасным для того, что называли тогда «хрупкой демократией» России. И эта опасность нагнеталась — вполне в духе «бесов» Достоевского. В силу всего сказанного я не имею никакого морального права задним числом выносить негативную оценку коллективному письму. Так что оценка распространяется и на меня лично.

Могу только констатировать, что письму этому — и самим танкам — предшествовала встреча (она состоялась 15 сентября) писателей с Ельциным. На этой встрече писатели выразили несогласие с осторожным выжиданием со стороны президента и призвали его к решительности: «решительные действия люди как раз поймут и поддержат» (М. Чудакова, Ю. Карякин и другие).

Уже после событий было опубликовано в «Литературной газете» открытое письмо А. Архангельского Ельцину — пафосное, письмо, безусловно, поддерживало действия власти.

На чрезвычайно бурном политическом фоне — как существовала литература?

Существовала. И реагировала — по-разному. Конечно же, в публицистическом жанре прежде всего.

В Париже Владимир Максимов и Андрей Синявский, примирившись и забыв череду прежних взаимных обвинений, объединенно выступили против действий Ельцина (вместе с ними заявление подписал Петр Егидес). Осудили военную операцию, предпринятую в центре столицы. Недвусмысленно обвинили Ельцина в пролитии крови, в неумении и нежелании решать гражданские конфликты цивилизованными способами.

Вокруг заявления парижских эмигрантов развернулась полемика в отечественной прессе — достаточно ясно им было дано понять, что судить о происшедшем из прекрасного далека, выносить оценки, по крайней мере, бестактно.

Имело ли все это отношение к собственно литературе?

Думаю, что имело.

Двусмысленное положение, в котором оказалась значительная часть интеллигенции (призывать к решительности — оправдать насилие?), подвело незримую, но определенную черту в ее романе с властью.

Почти двухвековой сюжет, в котором действовали две силы — власть и властители дум, — завершался. Интеллигенция поняла, что ее, может быть, в самых необходимых целях, но все же — использовали.

После октября 93-го начинается новый этап: отход от политической ангажированности. Уход от открытой — или даже завуалированной политической поддержки. От союза с политиками, вечно заканчивающегося драматически (травматически) для литераторов. Именно потому, что политическая ангажированность настигла тех, кто всю свою предшествующую жизнь этой ангажированности избегал и вдруг на нее — и вполне осознанно — пошел.

Само собой разумеется, я не веду речь о тех литераторах, кто всегда прилипает к политически — и прагматически — выгодному государственному персонажу или общественному движению. Чаще всего это люди, не способные существовать автономно. Бывают и исключения: настоящий литературный талант, из которого постоянно бьет общественно-политический темперамент.

Октябрьское противостояние, конфликт, малая гражданская война спровоцировали вспышку гражданской активности литераторов, столь бурную, что в очень скором времени многие почувствовали себя опустошенными. Ну, разумеется, кроме тех, кто впрягся на этом крутом повороте в одну упряжку — не столько с политиками, сколько с чиновничьим аппаратом.

Во всяком случае, роль и поведение интеллигенции, особенно литературной, активно обсуждались в течение года.

В подглавке «Уход интеллигенции» (из заметок о культуре переходного периода «Без напряжения…». «Новый мир», № 2) Лев Гудков и Борис Дубин зафиксировали:

— начало процесса профессиональной дифференциации;