Юрий Герт - Семейный архив

• Название: Семейный архив
• Автор: Юрий Герт
• Издательство: Seagull Press Owings Mills, MD
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2002
• ISBN: 0-9714963-2-3

---

Я был сталинистом. И тем невероятней казались мне порядки в армии, тирания младших командиров, унижения и надругательство над личностью. «Новый год, порядки новые, колючей проволкой наш лагерь обнесен...» Песенка эта была самой популярной у нас. И — «закон — тайга, медведь — хозяин»...

Полк наш считался гарнизонным, располагались мы рядом с Петрозаводском, но казалось — мы обитаем на острове, за тысячи километров от человеческого жилья... До нас очень слабо, глухо доходили с гражданки сведения о начавшейся реабилитации (дело было в 1955 году), на конвертах красовался штемпель «Проверено военной цензурой», в письмах было больше боязливых намеков на возникшие «новые веяния», чем прямой информации о происходящем, и потому все, услышанное мной в редакции журнала «На рубеже», куда я забрел, отпросившись в увольнение, было поистине подобно грому среди ясного неба...

Здесь, в редакции, в двух или трех тесноватых комнатках, находилось несколько человек — сотрудники, авторы, заскочившие сюда по делу или без всякого дела. Я едва успел поздороваться, сбросить шинель, как распахнулась дверь редакторского кабинета, на пороге появился Дмитрий Яковлевич Гусаров.

— Прошу всех пройти ко мне, — проговорил он, помедлив, помолчав и, видно, что-то про себя решив.

Не понимая, что случилось, но чувствуя, что — случилось, да, случилось-таки — я вместе со всеми прошел в кабинет главного и очутился за длинным, под зеленым сукном столом. Здесь, в этом кабинете сиживал я, когда, приняв к печатанию и похвалив мою повесть, меня уговаривали снять кое-какие резкие места, кое-что просветлить, вписать один-два новых эпизода... Повесть, а вместе с нею и журнал все равно разгромили в комсомольской газете за «искажение» и «очернение» армейской жизни... Что еще?..

Но нет, на сей раз речь шла не о моей повести — о другом, совсем другом...

— На двадцатом съезде партии, на закрытом заседании Ники Сергеевич Хрущев прочитал доклад, — произнес Гусаров, оглядывая нас покруглевшими, напряженно-тревожными глазами. — Текст доклада принесли мне под расписку, через два часа я обязан его верну а пока я хочу вас познакомить с ним, поскольку он всех касается. Всех и каждого из нас...

Надо ли говорить, что пока он читал тоненькую брошюрку, с крестьянской тщательностью произнося каждое слово, никто не обронил ни звука. И что бы не узнал, не прочел и не услышал я впоследствии Сталине, ничто не могло сравниться с впечатлением, пережитым тогда в кабинете Гусарова. Потом были подробности, детали, словно выхватываемые из темных углов и закоулков лучом фонарика. Пронзительные, ужасающие детали, но — детали, детали... А доклад... Нет, он не был «громом среди ясного неба», какое уж там «ясное небо»... Он был как вспышка многоветвистой, расколовшей черный небосвод молнии, на миг озарившей мертвым голубым светом все гигантское, от горизонта до горизонта, пространство, всю могильно оцепеневшую страну с холодным, неживым блеском озер и рек, с вереницами крестов, уходящими из конца в конец — страну, где мы родились жили...

«Динь-бом, динь-бом... Слышен звон кандальный... — крутилось у меня в голове. —Динь-бом, динь-бом... Путь сибирский дальний. Динь-бом, динь-бом... — слышно там и тут: нашего товарища на каторгу ведут....»

Ошеломленные — другого слова не подберешь — выходили мы из кабинета. Первым пришел в себя поэт Марат Тарасов, работавший в журнале. Крутанув полненькими бедрами, с наигранной беспечностью он произнес:

— Все это политика... И стихов не касается...

Его слова мне тоже запомнились...

А неделю или две спустя доклад Хрущева я слушал еще раз у себя в казарме, где собрался весь наш батальон. Я сидел среди своих минометчиков, рядом с двухметровым верзилой Яшиным, слесарем из Электростали, с пудовыми кулаками, которые иной раз пускал в ход... По другую сторону от меня сидел милый, добрый, ласковый Гургуца, татарин из-под Казани, от невинной шутки впадавший в ярость... Тут же сидели наш умный, сдержанный, всегда тактичный комсорг Круглов, горняк из Мончегорска, и хозяйственный, лукаво-простодушный мужичок Глега, украинец-«западник», ставивший свою подпись печатными буквами, и незадолго до армии отбывший тюремный срок Егоров, которого как-то едва не забили насмерть за украденную у соседа по койке пятерку... Все, вся страна собралась, казалось, в нашей казарме — и слушала, слушала не дыша...

Слушали не дыша, но, в отличие от редакции, где в кабинете Гусарова сошлась мыслящая, склонная к обобщениям литинтеллигенция («Мы так Вам верили, товарищ Сталин, как, может быть, не верили себе...»), здесь не чувствовалось особой ошеломленности. Мне при этом вспоминалась Вологда, наш институт, студенты — большей частью из деревень, из колхозов, где за трудодень выдавали в лучшем случае 50 грамм зерна, где вместо электричества жгли керосин, а порой лучину, и мылись в русской печи, и лишены были паспортов, то есть той маленькой «воли», которой располагали горожане... Пятого марта 1953 года, в день смерти Сталина, у этих ребят я не видел на глазах слез, не слышал горестных вздохов, и это, признаться, меня смущало...

Слушали, да, внимательно, и вместе с тем — равнодушно, словно заранее зная, о чем будет речь... Для меня же — и только ли для меня! — говорившееся в докладе являлось чем-то вроде прозрения... Это я ощутил, как ни странно, спустя несколько дней, забежав зачем-то в нашу взводную каптерку. Мне и сейчас ясно видится она—лотки для мин, противогазные сумки, солдатские чемоданчики с кое-каким барахлишком, прикопленным к демобилизации...

Банники, ветошь, оружейное масло из запасов старшины... Яркое утреннее солнце озаряло полутемную обычно каптерку, и я на несколько минут оказался в одиночестве, немыслимом в солдатской жизни, где если не казарма, то строй, плац, полигон... И в эту минуту одиночества, ясности, тишины — яркая, отчетливая мысль, как отблеск той молнии, — ударила, пронзила меня...

... «Если буржуазия использует физические методы воздействия против социалистически настроенного пролетариата... — эта фраза хорошо мне запомнилась, и запомнилось, главное, ее продолжение: — так почему бы и нам не использовать те же средства против наших врагов?..» И далее: «От имени ЦК ВКП/б/ Сталин санкционировал грубейшее нарушение социалистической законности, пытки и давления разного рода, которые приводили невиновных людей к опорочиванию собственных мыслей и действий, к самооговору...»

Но если, если так... Тогда становится понятным, почему большевик с 1918 года, участник гражданской войны превращается во «врага народа»... И почему множество ныне реабилитируемых людей пережили ту же участь.... А разве я... Пускай в малой степени... Не ощутил того же «давления» и не готов был признаться, что да, мы создали подпольную антисоветскую организацию, вели враждебную пропаганду, издавали нелегальный журнал... Но то были мы, мальчишки и девчонки, а Лев Кассиль, депутат Верховного Совета, известнейший писатель... Ведь и он, узнав обо всем, посоветовал нам не рыпаться...

Сталин?.. — подумалось мне. — Нет, дело не в нем, дело в условиях, в системе, которая произвела на свет Сталина и позволила ему так бесчеловечно обращаться с собственным народом... Сталин?.. Да плевать, какие были у него усы и в какой ходил он фуражке... Дело в системе, вот что следует изменить...

Такие простенькие, казалось бы — самоочевидные мысли пришли ко мне, пока я стоял в каптерке, посреди банников и лотков для мин... Простенькие, самоочевидные мысли, но дойти до них было мне ох как непросто...

Глава седьмая

КАРАГАНДА

Я уже упоминал, что Караганда в моей судьбе была главным городом...

Денег на самолет у меня не хватило, я ехал поездом, смотрел в окно на сиротливые, крытые соломой российские деревушки, на угрюмые уральские леса, на вылинявшую за зиму казахскую степь в грязнобелых заплатах снега и думал: что за край, что за город — там, впереди?.. И мне мерещились колючая проволока между накрепко врытыми в землю столбами, вереницы людей в телогрейках, глиняные мазанки...

Но наш поезд остановился перед карагандинским вокзалом, я вышел на перрон — и не увидел ни колючей проволоки, ни телогреек. То есть если здесь и были люди в телогрейках, то их было не больше, чем в любом другом месте. Вокруг кипела толпа, толкалась чемоданами и тюками, порой слышалась незнакомая речь, кое-где мелькали рыжие лисьи треухи... И мартовское солнце светило так ярко, так весело и мощно, как по ту сторону Уральского хребта не светит—ни весной, ни в какое иное время года.

Встретить меня приехал Юра Левидов. Тяжеловато, по-медвежьи сложенный и по-медвежьи же ловкий, он пристроил мой чемодан к мотоциклетной коляске, усадил меня, сел сам и мы помчались, веером взметая по обе стороны густую, тяжелую, золотую от солнца грязь. Вокзал стоял посреди все той же линялой степи. Дорога соединяла его с городом, который начинался внезапно — глыбой Дворца горняков, каменным утесом на плоском берегу серого степного океана. Мы пронеслись мимо гранитных дворцовых ступеней, мимо колонн с фигурами алебастровых, одетых в шахтерскую форму ангелов на фоне синего, без пятнышка облаков, неба. Дальше вместо мазанок в линию вытянулись пятиэтажные, респектабельные, благородного охристо-желтого цвета дома с широкими проездами, балконами, чугунной оградой. Внутри одного из просторных дворов особняком стоял трехэтажный дом, В нем, на верхнем этаже, в большой, солнечной квартире жила тетя Вера — Вера Григорьевна Недовесова, с дочерью, зятем и двумя маленькими внуками — Аленушкой и Илюшей. Она встретила меня на пороге большая, улыбающаяся, заполнившая своим телом и улыбкой, казалось, весь дверной проем. Мы обнялись. Мы не виделись двадцать лет. С тех самых пор, когда, незадолго до ее ареста, мы с отцом приезжали в Астрахань погостить. Мне было шесть лет. И откуда было знать, где и когда мы встретимся снова? Откуда было знать, что с моим отцом, ее братом, ей уже не встретиться никогда?..