Юрий Герт - Семейный архив

• Название: Семейный архив
• Автор: Юрий Герт
• Издательство: Seagull Press Owings Mills, MD
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2002
• ISBN: 0-9714963-2-3

---

В ту пору еще не было широко известно письмо Раскольникова Сталину, еще много лет оставалось до того времени, когда о Рютине, участнике гражданской войны, редакторе «Красной звезды», первом секретаре одного из московских райкомов, будет сказано, что в начале тридцатых годов он «вместе с группой своих единомышленников составил «Обращение ко всем членам ВКП/б/», в котором говорилось: «Опасения Ленина в отношении Сталина... целиком оправдались... С руководством Сталина должно быть покончено возможно скорее». Еще не было известно, что в 1947 — 1949 годах в Воронеже юноши 16-17 лет создали «Коммунистическую партию молодежи», стремясь вернуть страну на правильный, как они понимали, ленинский путь — объединить своих сверстников, недовольных положением в стране, лишить Сталина власти. Об этом и о страшных карах, обрушившихся на группу, впоследствии расскажет один из ее участников — поэт Анатолий Жигулин...

Впрочем, и мне «повезло»: несколько позже, и уже в Алма-Ате, я познакомился с человеком вроде бы вполне заурядным — Бешкаревым. В1949 году, когда в Москве был открыт музей подарков Сталину в честь его семидесятилетия, Бешкарев написал стихотворное письмо Исаковскому в связи с его восторженным посланием вождю. Бешкарев жил тогда в Ташкенте. Письмо свое он бросил в уличный почтовый ящик. Через три дня за ним явились и упекли его по 58-й на десять лет...

Значит, были, были все-таки «люди в наше время»... Мало их было, но они были, были... 

Шифрин

С Бешкаревым познакомил нас Абрам Шифрин. Они вместе сидели, отбывали срок. Бешкарев рассказывал, как Абрам Шифрин (в лагере почему-то звали его Ибрагимом) шел, как и все, пешком по этапу, не отставая, не жалуясь, а потом, когда пришли на место, он размотал ногу и оказалось, что она разбухла и кровоточит от гангрены...

Мы познакомились в Караганде, у него дома, в пустой квартирке, где кроме стола и железной койки ничего, пожалуй, не было. Шифрин был высок ростом, красив, черноволос, с густыми черными бровями, широким лбом. Лет ему было около пятидесяти. Дома одет бывал он в темный, чуть не до пола халат, повязанный поясом с кистями, это придавало ему вид несколько экзотический, возможно еще и потому, что мы впервые услышали от него о Блаватской, теософии, таинственных силах, управляющих миром... Но главное, когда он смотрел на вас в упор своими бархатно-карими, внимательными, как бы вбирающими, впитывающими вас глазами, — главное заключалось в другом. Анка бывала в синагоге на Маросейке, читала Библию, я же был далек от иудаизма и специфически-еврейских проблем. После второй или третьей встречи Шифрин вручил нам «Эксодус» в переводе на русский и отпечатанный на бумаге чуть плотнее папиросной. Буквы расплывались, как если бы это был десятый или двадцатый экземпляр, напечатанный под копирку. Но трудно описать впечатление, которое произвела на нас обоих эта рукопись, ходившая в самиздате. Помимо опасности, которая была связана с самиздатом, она таила еще и другую опасность — речь в ней шла о сионистских устремлениях, борьбе за еврейское государство. Шифрин говорил о еврейской особости, богоизбранности еврейского народа, у которого имеется единственная родина — Земля Обетованная.

Шифрин заглядывал к нам домой, мы спорили, порой — яростно, я никак не мог примириться с тем, что мой отец погиб не за свою родину, не за свой народ (подразумевалось — советский). Зная по своей шкуре, что такое — антисемитизм, я не мог воспринимать сионизм как ответную реакцию, он противоречил моему представлению о «братстве народов».

Но так или иначе, Шифрин зацепил то громко, то тихо звеневшую во мне струну...

Вместе с тем было в этом человеке нечто двойственное. Он собирал вокруг себя молодежь, преимущественно еврейскую, и открыто излагал свои сионистские убеждения. Порой это смахивало на затеянную органами провокацию... Так или иначе, сложными путями он в конце-концов добрался до Эрец-Израиль, осуществив свою мечту... 

Зуев-Ордынец

У нас была небольшая, но очень дружная молодая компания, состоявшая из очень вроде бы разных людей. Миша Бродский когда-то оказался в Каркаралинске, куда сослан был его отец «за троцкизм». Потом, прибавив себе год, недостающий для призыва в армию, закончил во время войны летное училище и бомбил Кенигсберг и Берлин... Саня Авербух, только-только закончив школу, по комсомольской путевке приехал из Одессы в Караганду — строить новый город в казахской степи... Володя Берденников был сыном секретаря горкома партии в Джамбуле — его отец приехал сюда в 30-х годах, по партийному призыву. Мать Володи Зуева отбыла срок в лагере в качестве жены «врага народа». У Эдуарда Кесслера все сложилось ультраромантически: отец у него был немец, мать еврейка, они с братом, когда пришла пора получать паспорта, подбросили монетку: брату выпал «орел», он записался евреем, Эдуарду «решка» — и он стал немцем.... Но при всем различии биографий и склонностей мы собирались в отделении Союза писателей по средам, каждый читал написанное—стихи или прозу, а по праздничным дням сиживали то на чьей-то кухоньке, то за столом, накрытом в гостиной, Володя Берденников подыгрывал на гитаре, пел, остальные подхватывали хором:

Я помню тот Ванинский порт

И вид парохода угрюмый,

Как шли мы по трапу на борт

В холодные мрачные трюмы.

А в трюмах сидели зэка,

Обнявшись, как родные братья,

И только порой с языка

Срывались глухие проклятья....

Или:

Товарищ Сталин, вы большой ученый —

В языкознаньи знаете вы толк,

А я простой советский заключенный,

И мне товарищ — серый брянский волк...

Или:

У Гераклитовых столбов

Лежит моя дорога,

У Гераклитовых столбов,

Где плавал Одиссей...

Меня оплакать не спеши,

Ты подожди немного,

И черных платьев не носи

И горьких слез не лей...

И еще много, много чего — тюремные песни, окуджавские, галиневские... Мы ощущали себя как часть лагеря, часть страдающего народа, часть общего сопротивления власти... И не завидовали Москве с ее самиздатом, крикливыми протестами... Мы чувствовали себя плотью от плоти раздавленной, униженной, изувеченной страны, и ее центр был не где-то там, а — здесь...

Между нами был один «настоящий» писатель — Михаил Ефимович Зуев-Ордынец. Он жил когда-то в Ленинграде, там его и арестовали, дали «десятку», он отбыл почти весь срок, был реабилитирован. Иногда мы ездили к нему в Актас, где дали ему крохотную квартирку, иногда он приезжал к нам, в Караганду. Он был стар, ходил с палочкой, выбираться из шахтерского поселка было трудно. Как-то раз, зимой, мы отправились к нему — журналистка с областного радио и я — взять интервью. По дороге разыгралась метель, автобус несколько раз останавливался, застревал в снежных сугробах. Метель бушевала, пока мы сидели у Зуева-Ордынца, угощаясь то чаем, то водкой, слушая и записывая на магнитофоне его рассказ...

Нам было жаль старика, жаль его жену, они познакомились в лагере... В оконные стекла ветер бросал комья снега. Лампочка под потолком то гасла, то зажигалась. Зуев-Ордынец кашлял, из груди рвали хриплые, свистящие звуки. Поставив на стол коробку, он рылся в ней костлявыми, усохшими пальцами: там, на аккуратно вырезанных листочках, были записаны сюжеты предполагаемых рассказов и повестей... С тяжелым чувством вышли мы от него и сели в автобус, который шел в Караганду...

Между тем уже состоялся XXII съезд, закрепивший антикультовские тенденции. В моде были повсеместные собрания интеллигенции, созываемые партийными органами. Такое «мероприятие» состоялось у нас. Обком разослал пригласительные, выделил самый большой зал в новом своем, только что отстроенном здании.

Зал был заполнен — театры (их было два — казахский и русский), редакции газет, кучка литераторов, представители институтов, учебных и научных, медицинских кругов... За столом на сцене, как обычно восседали партийные идеологи вкупе с двумя-тремя «творческими работниками» — театр, телевидение и пр.

Я сказал себе, что буду такой же дешевкой, как иные из собравшихся, если промолчу. Я чувствовал, что я не один — со мной, за моей спиной находились бессчетные, на всю жизнь испуганные страдальцы, и наша отчаянная шарага, вопившая за столом:

Товарищ Сталин, вы большой ученый...

Я вышел к трибуне. Я был в ярости. Я видел перед собой гранитного мерзавца, убийцу, превращенного в идола для всей страны... Он по-прежнему непоколебимо высился на площади перед обкомом.

Каждое свое слово я подтверждал ударом кулака по фанерной, гулко отвечавшей мне трибунке.