Юрий Герт - Семейный архив

• Название: Семейный архив
• Автор: Юрий Герт
• Издательство: Seagull Press Owings Mills, MD
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2002
• ISBN: 0-9714963-2-3

---

Все это не было ни для кого секретом, но одно дело — догадки, предположения, другое — цифры, объективно отражающие происходящий процесс... К тому же все могут отлично видеть, что король голый, но если кто-то скажет об этом вслух... Ого-го!..

Но что любопытно и символично: против поднялись вовсе не те, кого по тем или иным причинам это впрямую касалось, а секретарь парторганизации, выразивший сомнение в истинности данных... На что в ответ было сказано, что данные взяты в республиканском ЦСУ, здесь нет никакой подтасовки... Но сомнение было выражено, и не кем-нибудь, а... Его поддержали... Работа, длившаяся много лет, была перечеркнута. Аргументы?.. Главным аргументом было суровое молчание с вполне обозначенным подтекстом... Что двигало секретарем парторганизации, что направляло его поведение в сторону замазывания правды, ее сокрытия?.. Он был, между прочим, еврей и, казалось бы, на себе испытал, какие тенденции таит так называемый «национальный вопрос»... Но с конца двадцатых годов «диктатура партии» стала мифом, она лишь маскировала властолюбие «вождей», а впоследствии — обширного и все увеличивающегося класса номенклатуры...

Что же до диссертации, то для Ани она значила не меньше, чем для Домбровского «Факультет ненужных вещей»... Не меньше... Только без благоприятного для Юрия Осиповича парижского финала...

...И шла, устремлялась в бесконечность, жизнь Мариши... В ней, в этой маленькой еще жизни не было, слава богу, ни войны, ни бомбежек, ни эвакуаций... Ей было шесть лет, когда ее стали учить английскому. С двух лет она уезжала с бабушкой и дедушкой на лето в Кунцево, где жила Анина тетя Шура, у нее было полдома и маленький садик. Маринка подросла — и мы всегда увозили ее с собой в отпуск, будь то писательский Дом творчества в Коктебеле, Гаграх или Дуболтах или «вольный отдых» — в Полтаве, Вильнюсе, Зеренде, Дурускейниках, в плавании по Оке...

Мариша росла очень милой, отзывчивой, доброй девочкой, вдобавок еще и такой красивой, что на улице прохожие оборачивались, чтобы продлить удовольствие видеть ее. «Только никогда не говорите, что она красивая!» — суеверно твердила бабушка. Маришу все любили, да и невозможно было ее не любить. Тем не менее она была «девочкой с характером», самолюбивой, упрямой, в какой-то мере скрытной, т.е. в ней рано стала прорезываться личность.

Мы обычно вместе убирали квартиру по субботам, вместе мыли полы — ее отличали трудолюбие и тщательность в выполнении любой работы, будь то учеба в школе или помощь по дому. У нее были с детства свои убеждения, и она следовала им. Как-то раз один ученик в классе получил двойку за ответ, учительница потребовала у него дневник, он не дал... Тогда учительница обратилась к Марише, которая была старостой в классе, и велела взять дневник у мальчика-двоечника и принести ей... Мариша отказалась. Учительница настаивала, пытаясь пристыдить Маришу: «У тебя родители интеллигентные люди, они тебя учат делать то, что тебя просят...» Мариша расплакалась и проговорила сквозь слезы, ожесточаясь все более: «Да, они интеллигентные люди и они учат меня не брать чужих вещей и не рыться в чужих портфелях!» Самостоятельность ее мышления проявлялась в сочинениях по литературе, я долго хранил ее сочинение, в котором она весьма аргументированно изобличала одного из моих любимых литгероев — Базарова...

Случилось так, что я получил творческую командировку (на месяц) в Вильнюс и взял ее с собой. В Москве была пересадка, мы долго ждали наш самолет и, сидя на пушистой травке, перед березовой рощицей, размышляли о Маришином будущем, она уже закончила восьмой класс. Она призналась, что ее влечет медицина... Когда-то мой отец говаривал, что из наших родственников можно сочинить целую поликлинику... Что ж... Мы решили, что Марише следует испытать себя, приблизиться к медицине, и, когда вернулись домой, знакомые врачи поспособствовали, чтобы она прикоснулась в больнице к тому, что называется лечением... Это были ее первые шаги по направлению к поприщу, которое в дальнейшем определило ее жизнь.

Все эти годы она дружила с Мишей Миркиным, он часто бывал у нас, помогал Марише решать задачи по физике, а мне иногда приносил пару пачек дефицитных тогда сигарет с фильтром. Он был хорошо развит, много знал, его отличали ум и эрудиция во многих, иногда совершенно неожиданных областях. Когда пришло время готовиться к поступлению в институт (Мариша остановилась на медицинском), он готовил ее к экзамену по физике... Но с институтом все было сложнее.

Принимали отнюдь не всех, кто выдерживал конкурс. Тут был особый подход к казахам — и тем, кто происходил из семей разного рода начальников, и тем, кто давал внушительные взятки экзаменаторам... Особая градация действовала и по отношению к неказахам... На последнем месте, на самом краю находились евреи...

Нет, мы не давали взяток. Помимо усердной подготовки, Мариша посещала специальные занятия, по некоторым предметам у нее были репетиторы... Она сдала все экзамены на отлично.

Но как-то раз я услышал — не помню, в каком контексте и при каких обстоятельствах — излетевшее из Маришиных уст слово «дураки»... Я принял его на свой счет и на счет своих друзей. Естественно, такая оценка той жизни, которой мы жили, меня потрясла... Как?.. После всего, что она видела?.. После бесконечных сражений с комитетом по печати, с ЦК, с изрыгаемыми в газетах гадостями — аттестовать нас таким вот образом?.. Считая «умниками» всяких пошляков, приспособленцев, людей, не имеющих и понятия о честности и чести?..

Я не нашел ничего лучшего, как обрушиться на дочку... Вместо того, чтобы задуматься над этим проявлением реалий... Она, сквозь мои укоры и собственные слезы, объясняла, что слово, меня оскорбившее, я не так понял, что вас — таких, как вы с мамой, как дядя Володя Берденников, как дядя Леня Вайсберг — мало, очень мало, вы ничего не в состоянии изменить в действительной жизни... Все вы чистейшие фантазеры, идеалисты... Не помню, чем закончилось наше «объяснение», но, признав частично правоту друг друга, мы вряд ли смогли поменяться местами, принять точку зрения, рожденную не столько нами, сколько временем, точнее — разными временами, разными поколениями...

В те годы у меня возник замысел большого романа, который был бы заключительной частью трилогии, то есть продолжением и завершением романов «Кто, если не ты?..» и «Лабиринта». Мне случайно попалась в руки статья о Зигмунте Сераковском, поляке, революционере, в 1863 году, в разгар польского восстания, повешенном в Вильнюсе, тогдашнем Вильно. Помимо трагической судьбы меня привлекло в этом человеке то, что, являясь студентом петербургского университета, он за свои революционные убеждения был сдан в солдаты, сослан на Мангышлак, где до него отбывал солдатчину Тарас Шевченко... И затем, вернувшись в Петербург, имея впереди блестящую карьеру (наступила либеральная эпоха Александра II), он снова ступил на тропу, которая привела его к виселице... Его судьба, его преданность идеалу свободы представлялась мне вызовом быстро увянувшей «оттепели», ее скапутившимся, преданным убеждениям и надеждам...

Однажды, находясь в командировке с Алексеем Беляниновым, мы познакомились с гипнотизером из Ленинграда, умевшем великолепно воздействовать на аудиторию... В «Вопросах статистики» я прочитал заметку о статистике-ревизоре всего лишь районного масштаба, упорно, многим рискуя, боровшемся с теми, кто представлял фальшивые отчеты, подтасовывал цифры, обманывал и лгал, скрывая истинное положение вещей... За его фигурой мне мерещилась Аня...

И был Мангышлак, пустынный, выжженный летней жарой полуостров, с возводимым на берегу Каспия городом Шевченко и старинным Новопетровским укреплением, переименованным в Форт-Шевченко, тоже притулившемся к морю. Здесь едва ли не все сохранилось в том виде, в каком было при Тарасе Шевченко и Зигмунте Сераковском, разве только на плоскогорье от солдатских глинобитных казарм остались одни развалины...

Все эти компоненты переплелись в романе, сутью которого была попытка найти свое место в эпоху безвременья, не потерять себя... Помимо всего, для меня был важен Восток, его история, его мудрость и добросердечие. Я много лет прожил в Казахстане, прежде чем решился прикоснуться к образам казахов. Образы эти были для меня не орнаментом, не средством придания роману «местного колорита», а существеннейшими элементами композиции, необходимыми и с точки зрения общего замысла, и для развития главной линии сюжета.

Но одним из основных мотивов романа, разумеется, упрятанным в подтекст, была борьба «За вашу и нашу свободу!», провозглашенная в 1863 году и продолженная более чем через сто лет спустя польской «Солидарностью», возглавляемой Лехом Валенсой... Я по-прежнему думал о сопротивлении, по-прежнему искал тех, кто не сдался... Такие люди были там, в Польше, и у нас — те, кто ушел в диссидентство, кто составлял «Хроники»... Но были другие люди, они слушались только голоса собственной совести, если употреблять это вышедшее из употребления выражение. Таким, вероятно, был районный статистик, решившийся на отчаянный бунт, и таким был в романе Казбек Темиров, некое отражение Зигмунта Сераковского... Районный статистик, далекий от авансцены истории, он кончает жизнь не менее трагически, чем Зигмунт...