Юрий Герт - Семейный архив

• Название: Семейный архив
• Автор: Юрий Герт
• Издательство: Seagull Press Owings Mills, MD
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2002
• ISBN: 0-9714963-2-3

---

Мимо шли, не глядя по сторонам, занятые только собой люди, урчали, выпуская фиолетовую гарь, машины, меня морозило, разламывало поясницу, мне предстоял муторный разговор в Литфонде — короче, жить не хотелось. Но рядом со мной находился счастливый человек. За его спиной было двадцать пять лет высылки, лагерей, этапов, борьбы за то, чтобы остаться самим собой... Позабыв обо всем, я смотрел на него, как смотрел бы на неожиданно повисшую над городом комету...

В тот день Литфонд облагодетельствовал меня путевкой, я вернулся в Алма-Ату и спустя месяц, по пути в Трускавец, снова оказался на день или два в Москве. Преувеличенные надежды на целебные трускавецкие воды и тамошнюю медицину заставили меня, по совету друзей, прихватить с собой две бутылки казахстанского бальзама для грядущих презентов. Я позвонил Домбровскому с обычной боязнью показаться навязчивым, но Юрий Осипович с какой-то небывалой настойчивостью потребовал, чтобы я приехал, и Клара, перехватив трубку, присоединилась — даже с еще большим напором — к нему.

Вечером я добрался на метро до Преображенской площади, пересел на автобус, вылез у высокого, облицованного светложелтым кирпичом дома. Со мной была бутылка — одна из двух — бальзама с черно-золотой наклейкой. Но едва после первых объятий и приветствий я тихонько выманил Клару на кухню и вынул из сумки свою элегантного вида бутылку, как она тут же испуганно ее оттолкнула: «Нет, нет!» — И, оглядываясь на дверь, полушепотом: «Юра не пьет... Уже две недели... Врачи запретили, в доме у нас ни капельки спиртного!..»

И вот — втроем — сидели мы, пили чай. Странно выглядели они оба в тот вечер, Юрий Осипович и Клара, оба — тихие, просветленные, умиротворенные, какие-то пасхально-благостные. Ни в голосе, ни в лице Домбровского не чувствовалось обычного раздражения, взвинченности: разгладился высокий лоб, волосы над ним не топорщились, как вскосмаченные ветром, а лежали ровно, гладко зачесанные, глаза мягко светились, как река на закате, узкое лицо с горделиво выступающим носом и узкий, женственный, аристократический подбородок — все выражало удовлетворение и покой.

— Юра, —сказал я, когда уже немало чашек было выпито, — ты историк, ты мыслишь тысячелетиями — Рим, античный мир, наша революция... Как по-твоему, сколько еще будет продолжаться этот маразм?..

— Как тебе сказать... Возможно, конец наступит — и скоро, а возможно — не очень. Тут, видишь ты, все зависит от того, как народ. А народ — он природный материалист. Французскую революцию готовили энциклопедисты, Руссо, Деламбер... Но начали-то ее французские женщины, кухарки — помнишь голодный поход на Париж?.. Решает в конце-то концов не интеллигенция, а народ. А ему нужны... —  Домбровский принялся загибать пальцы на выставленной вперед руке: — Первое — хлеб, второе — картофель, третье — мясо, четвертое — молоко и масло, пятое — сахар. — Он свел в кулак пальцы маленькой, но крепкой, привыкшей к постоянному напряжению руки. — Пока правительство способно этим народ обеспечить, он будет все терпеть и прощать той силе, которая его кормит.

— Пессимистическая теория...

— Напротив, я — исторический оптимист. Сколько бы ни длилась эпоха реакции, она проходит. Важно, понимаешь ты, не проиграть, не профукать потом, как это было в шестидесятых...

Через четыре недели, вернувшись из Трускавца, я услышал в Москве, что Домбровский умер... Скоропостижно... Пошел в ванную, почувствовал боль, упал... Я приехал к Кларе накануне девятого дня...

Она была одна в тот момент, на кухне громоздились горкой колбасные круги, стояли банки с огурцами, капустой — готовились поминки. Я слушал Клару, боясь, что ей в тягость вновь рассказывать о смерти Юрия Осиповича, и вместе с тем чувствовал, что рассказывает она не столько для меня, сколько для себя самой, веря и не веря, что так оно было, так случилось на самом деле...

Назавтра здесь должны были собраться друзья Домбровского — Булат Окуджава, Фазиль Искандер, Феликс Светов, еще многие... Мой самолет улетал утром в Алма-Ату, я не мог остаться. Но бутылки с казахстанским бальзамом, которые пропутешествовали со мной пять тысяч километров, да так и не понадобились в Трускавце — не умел, не наловчился делать традиционные подношения — бутылки эти я привез и оставил Кларе. В них было Алма-Атинское солнце, запах трав и цветов с горных прилавков, шорох и плеск Малой Алмаатинки... Там он жил, там он страдал, там писал своего «Хранителя», дорабатывал «Факультет»...

На другой день я летел в Алма-Ату, а в голове неотступно стучали строчки, которые — с его голоса — были записаны у меня на магнитофоне, но когда в городе начались обыски, пришлось их стереть:

Мы все лежали у стены —

Бойцы неведомой войны,

И были пушки всей страны

На нас вождем наведены...

И еще:

Обратно реки не текут,

Два раза люди не живут... 

14. За вашу и нашу свободу!

Жизнь, между тем, текла по своему заранее прочерченному руслу. И состояла она, эта жизнь, отнюдь не только из Галичей, Коржавиных и Домбровских...

Аня работала в Алмаатинском институте народного хозяйства, читала курсы по теоретической и экономической статистике. То ли в результате семейного, то ли специфического дедушкиного воспитания, то ли по причине особенного еврейского трудолюбия («не ударить в грязь лицом перед другими»), но ее усердие порой меня злило: по вечерам, до глубокой ночи я видел ее спину, ее склоненную над столом голову, пачки тетрадей с контрольными работами, тетради с конспектами лекций... Она возвращала плохо выполненные работы и по два-три раза «гоняла» студентов, скверно готовившихся к зачету или экзамену. Никто подобной добросовестности от нее не требовал, но у нее была своя гордость, своя преподавательская честь.

К тому же в институт приходили ребята и девушки из аулов, с трудом привыкавшие к интеллектуальному труду, не очень знавшие русский язык, отчасти полагавшие, что диплом положен им в обмен на принесенные институтскому начальству традиционные подношения или вследствие родственных связей... Аня в этой среде оказывалась белой, я бы сказал — безупречно-белой вороной...

Когда пришли новые времена и многие заговорили о низкой производительности труда, о поголовной халтуре, бездельничестве и т.д. в результате низких заработков, почему-то при этом игнорировались нравственные человеческие качества: порядочность, чувство долга, ответственность перед самим собой. Аня видела перед собой вопрошающие, непонимающие, сосредоточенно-напряженные глаза студентов — и радовалась, когда в них начинала светиться мысль...

Жизнь ее состояла, однако, не только из лекций и экзаменов. После занятий было стояние в очередях — за продуктами, за одеждой (преимущественно импортной, заманчивой для любой женщины), за костюмчиком из джинсовки или сапожками для Маринки, за какими-нибудь тряпками для меня... Мы жили в трехкомнатной квартире, после двух комнат в Караганде она казалась нам роскошью. Одну комнату занимали Анины родители, другая — и для меня, и для Ани — служила кабинетом, проходная — так называемая гостиная — была для нас, троих, и спальней, и столовой, когда приходили гости, и т.д. В кооперативном «хрущевском» доме, в котором мы жили, освобождалась однокомнатная квартира, на нее никто не претендовал. Я взялся переводить роман и просидел за этим занятием год, чтобы получить гонорар и уплатить за квартиру для Петра Марковича и Марии Марковны — и для них, и для нас жить стало просторней...

С точки зрения тех, кого мы называли «обывателями» и «мещанами», наша жизнь — жизнь члена Союза писателей СССР и старшего преподавателя института народного хозяйства — выглядела довольно убогой, но нас занимали иные проблемы. К тому же мы были молоды, перед нами простиралась вечность...

Однако и у Ани, случалось, возникала «конфликтная» ситуация с властью. Публикуясь в издаваемых институтом научных трудах и сборниках, она работала несколько лет над диссертацией — и кафедра, и сама должность «старшего научного сотрудника» требовали этого, да и выбранная ею тема — «Перспективы демографической ситуации Алма-Аты» — представлялась ей живой, интересной.

Стоило большого труда добыть данные по составу населения за-разные годы — они считались секретными. Когда диссертация была готова и получила «добро» на кафедре, высшие, так сказать, инстанции не допустили ее к защите. Цифры-цифрами, данные-данными, но из них следовало, что, во-первых, в строго режимном в смысле прописки городе, в отличие от людей других национальностей, без особого труда прописывают казахов, а это было явным нарушением существовавших инструкций, и, во-вторых, рост населения никак не совпадал с ростом занятости на разного рода промышленных производствах, поскольку экологическое положение в регионе было скверным, горы мешали движению воздуха, город не продувался ветрами, смог накрывал его плотным, душным одеялом... Новые предприятия строить было запрещено. Выход существовал только единственный: наращивать и без того превышающий всякие разумные пределы бюрократический аппарат...