Юрий Герт - Семейный архив

• Название: Семейный архив
• Автор: Юрий Герт
• Издательство: Seagull Press Owings Mills, MD
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2002
• ISBN: 0-9714963-2-3

---

«Пошлый адюльтер», пишете Вы. Но дело не в этом. Ваше целомудрие оскорбляет изображаемый в повести адюльтер. Ну, а существование в нашем обществе матерей-одиночек, а дети, отдаваемые матерями в «дом малютки»— это не коробит Ваше нравственное чувство? А распадающиеся семьи, разводы?.. Главное, чего мне хотелось, это взглянуть на «адюльтер» не с позиции «его» или «ее», а с позиции ребенка. Ибо ему-то в конечном счете принадлежит высший суд, хотя чаще всего и суда никакого он не совершает, он только ожесточается сердцем, вера в самых близких, самых любимых людей может угаснуть в нем, и не известно, чем дальше в его судьбе обернется все это...

В рецензии вы избегаете говорить о главном, ради чего и написана вся вещь. Какую цель Вы этим преследуете? Не в том ли она, чтобы дополнить образы повести еще одним, сотворенный на сей раз уже Вами?Я имею в виду образ автора...

Вот он:

«В степень духовного бытия и нравственно ценных человеческих поступков Ю.Герт возводит ползучий эмпиризм мещанского быта, стремясь выдать пошлый адюльтер за наивысшее проявление счастливых людских страстей...»

«Ю.Герт понаторел в иных описаниях и рад бы втиснуть под видавшую виды обложку «Простора» все гоголевские лужи, да жаль время действия в повести зимнее...»

«Неисчерпаемо-муторны краски, которыми Ю.Герт мажет старшее поколение в повести, густо засаженной дремучими зоологическими дебрями, где тихо, молчаливо процветают самые дикие и низменные инстинкты...»

И т.д.

Но этого мало: оказывается, своих героев это чудовище Ю. Герт «конструирует по схемам, схваченных с чужих ветров концепций».

Вот она, кульминация Вашей мысли! «Чужие ветры» — не больше не меньше! Но какие же, позвольте спросить? Откуда, из каких сторон или стран дующие? Пока Вы, «понаторев» в ругательном жаргоне, лепили образ Ю. Герта из грязи, Вы еще стремились как-то «аргументировать», подкреплять одно ругательство другим. Но здесь и аргументы не требуются! «С чужих ветров» — значит: Герт — «чужой», «не наш человек», значит — «ату его!..»

Я правильно Вас понял?

Но теперь постарайтесь и Вы понять меня.

Вы переоценили свои силы.

Вы думаете, что в Ваших руках — дубина, которая может свободно гулять по головам литераторов — сегодня по моей, завтра по чьим-то еще! Но дубина, при всем несовершенстве и старомодности этого вида оружия, способна еще вызывать некоторое уважение: чтобы оперировать ее увесистой мощью, необходима действительно сила — однако больше той, которая дается простой наглостью, невежеством, попранием элементарных правил человеческого, не говорю уже — литературного общежития.

Потому мне представляется в хилых, но злых и бесчестных Ваших руках — не дубина, а хлыст, предназначенный для публичной порки. Нет, Вы не думали о критике, когда брались за перо, ведь ее цель — выяснить истину, а не подменять ее ложью. Вы думали о единственном — как побольнее уязвить автора, опозорить, ошельмовать и под конец экзекуции уничтожить зловещим выводом по поводу «чужих ветров»... Но рецензия на мою повесть — лишь один из примеров того, какой стиль избираете Вы для «разноса» многих литераторов-казахстанцев!

Член Союза Советских Писателей 1 декабря 1974 г.

Юрий Герт».

Я принес свой «Ответ» в «Простор», дал прочесть моим товарищам. Они ненавидели Владимирова не меньше, чем я, но никто еще не реагировал на его разносы подобным образом. Мне же терять было нечего, я знал, что мою книгу вычеркнули из плана издательства, то есть продолжалась история длиной в десять лет... Мне пожимали руку, одобряли мое намерение — разослать письмо по редакциям газет... И лишь Морис Симашко, находившийся в постоянных контрах с властями, но умевший не только проигрывать, а иногда и выигрывать, посоветовал не заниматься этим бесполезным делом («Как ты не понимаешь, что время дуэлей на пистолетах и шпагах прошло, с этими людьми нужно изъясняться совсем другим способом...»)...

— Дай телеграмму Кунаеву... Письмо перехватит тот же Владимиров... Дай телеграмму и напиши, что у тебя очень тяжелое настроение... И что тебя не издают десять лет... И в результате возникших обстоятельств ряд вопросов может быть разрешен только в личной

беседе с тобой... Понял?. Это их партийный язык... Ты слишком заметная фигура, чтобы допустить, что ты намерен уехать...

— Но я и не собираюсь...

— Это для них... Они не захотят допустить скандала...

— Но...

— Никаких «но»... Я двадцать пять лет в партии и знаю, как с ними нужно разговаривать...

Скрепив, как говорится, сердце, я дал телеграмму — члену Политбюро ЦК КПСС, Первому секретарь ЦК КП Казахстана... Через две недели меня вызвал в ЦК зам. зав. идеологическим отделом Устинов. Как и Владимиров, он подвизался в критике, но Владимиров занимал более важный пост...

В кабинете Устинова не было бюста Сократа, и сам он встретил меня дружелюбно-торжественно. Невысокого роста, в сером костюме, с гладко зачесанными назад светлыми волосами, со стандартнопартийной, многозначительной улыбкой на лице, он был бы полным воплощением исполнительного партчиновника, если бы не маленькие горящие глазки и четко прорисованные челюсти, напоминавшие мне портреты Геббельса...

Говоря, он поднялся, не выходя из-за стола и, разделяя слова паузами, вытянув руки по швам, произнес:

— Динмухамед Ахметович Кунаев просил передать вам, чтобы вы ни о чем не беспокоились и продолжали работать в области литературы... — Устинов, как бы передавая мне рукопожатие Первого Лица, протянул поверх стола мне руку.

Я пожал ее. Я не верил своим ушам. Неужели подействовала моя телеграмма, которую я послал по совету Мориса?.. Чувство благодарности всколыхнулось во мне.

— Мой отец, — сказал я, — погиб на фронте, в войне против фашизма. И я тоже считаю необходимым по мере сил бороться с фашизмом... У нас в стране... Мы должны продолжать дело наших отцов... (Устинов был мой сверстник).

Я увидел, как он насторожился. Как вдруг усохло, посуровело его лицо. Как отпрянули от меня куда-то вдаль его глаза.

— О каком фашизме вы говорите?.. — спросил он. — Что вы имеете в виду?..

Я смутился, смешался. Я промямлил что-то в ответ, проклиная себя за идиотическую откровенность....

Прощаясь, я передал Устинову мой «Ответ Владиславу Владимирову» и попросил вручить его адресату.

Книга моя была восстановлена в издательском плане. Алтыншаш заказала на нее внутреннюю рецензию тому же Устинову. Я об этом не знал, но ничуть не удивился, когда сияющая всем своим круглым лицом, с радостно блестящими черными глазами, Алтыншаш вложила мне в руки полученный отзыв. Кроме незначительных стилистических замечаний в рецензии ничего плохого не содержалось. Алтыншаш поздравила меня, но лицо ее вдруг как-то странно померкло.

— Давайте выйдем покурить, — сказала она, пряча глаза под густейшими ресницами, тень от которых падала на ее круглые, с ямочками, щеки. Мы вышли из комнаты, в которой редакторы, занимаясь своими рукописями, тем не менее прислушивались к нашему разговору.

Курили мы обычно на лестнице, возле бачка с водой, у окна, где можно было и посекретничать, и попросту поболтать, сидя на подоконнике.,. Алтыншаш — она еще не обтерлась в издательских лабиринтах, еще не привыкла к узаконенному тут лицемерию, ей было всего 28, румянец стыда еще мог вспыхивать на ее выпуклых скулах — она выкурила сигарету, смяла, загасила окурок...

— Меня вызывал Устинов, чтобы передать рецензию... И сказал то, чего в ней нет...

— Что же он сказал?

— Он сказал, что у вас в повести «Солнце и кошка» слишком много еврейских имен... И попросил их убрать...

Она еле выдавила из себя эти слова.

Я расхохотался. Повесть моя была автобиографическая, рассказывала о детстве... Я представил, как мою бабушку Рахиль называют Степанидой, мою мать Сарру — Дарьей, моего дядю Броню — Никитой или Никанором... И Алтыншаш закатилась за мною следом. Но, отсмеявшись, заключила — уже тоном заведующей редакцией:

— Ничего не поделаешь, Юрий Михайлович... Придется учесть... Это ЦК...

Проклиная ЦК, проклиная себя, я заменил имена кое-каких второстепенных персонажей, из родственников они превратились в друзей нашей семьи... Но Олег Меркулов, с которым не столь давно мы разглядывали в садике карту Ближнего Востока, теперь работал в комитете по печати, строго надзиравшем над издательствами. Он втихаря сообщил мне, что в комитете, «есть мнение», что я противопоставляю русскую семью(«Третий-лишний»), разрушенную, порочную, благополучной еврейской («Солнце и кошка»)...