Георгий Иванов - Письма Г.В. Иванова и И. В. Одоевцевой В.Ф. Маркову (1955-1958)

• Название: Письма Г.В. Иванова и И. В. Одоевцевой В.Ф. Маркову (1955-1958)
• Автор: Георгий Иванов
• Издательство: Бохлау
• Жанр: Культурология
• Год: 1994
• ISBN: 3-412-02494-5

Настоящая публикация — корпус из 22 писем, где 21 принадлежит перу Георгия Владимировича Иванова и одно И.В. Одоевцевой, адресованы эмигранту «второй волны» Владимиру Федоровичу Маркову. Письма дополняют уже известные эпистолярные подборки относительно быта и творчества русских литераторов заграницей.

Также в письмах последних лет жизни «первого поэта русской эмиграции» его молодому «заокеанскому» респонденту присутствуют малоизвестные факты биографии Георгия Иванова, как дореволюционного, так и эмигрантского периода его жизни и творчества. Несомненный интерес вызывает и оценка Г.В. Ивановым общеэмигрантской культурной и литературной среды тех лет.

В современной России данный корпус писем никогда не издавался. За основу взято немецкое издание 1994 г.

Все письма по возможности приведены в соответствие с нормами современного русского языка.

---

… «Сейчас ко мне в комнату вбежал Моршен, держа Вашу книжонку и фотографию. Уже в дверях он давился от хохота, как всегда когда он читает Ваши письма или слышит вообще Ваше имя. Т. к. он отлично разбирает Ваши каракули и, вдобавок, умнеет сопровождать их уморительнейшими и преостроумными комментариями — у нас, раз навсегда, заведено: Ваши письма распечатывает и читает вслух Моршен, а я слушаю и развлекаюсь.

Ну, фотография не важнец — напрасно тратились на пересылку. Гумилев с виду типичный вагоновозжатый. Об Одоевцевой Моршен выразился строками Саути[95] в русском переводе Маршака:

Вижу вижу девку рыжу,

Да и ту я ненавижу.

Мы оба сошлись, что по типу физиономии и корпуленции и особенно, линиям рук, рисующихся на фоне штанов Гумилева, она типичная доярка-стахановка. О Вас Моршен, сказал, что Вы напомнили ему одного еврейчика-фармацевта, с которым ему удалось познакомиться на одной распродаже книг в Ленинграде. Фамилия этого фармацевта Крановкер. Не Ваш-ли это дядя?

Возмутило нас обоих, что Вы все занимаете центр группы, между тем, как такой крупный поэт, известный всей С. С. С. Р., как Тихонов жмется где-то на заднем фоне! Моршен, кстати, считает Тихонова крупнейшим поэтом, почти таким же замечательным, как он сам. Я с ним согласен. Скажу откровенно, мы с Вами никогда, так как Тихонов не напишем, хотя и у Вас, признаю, встречаются иногда недурные стихи, особенно когда Вы подражаете лучшим образцам новоэмигрантских мэтров — О. Анстей, Моршену, О. Ильинскому и прочим. Ваше хвастовство, что Вы — будто бы! — своей властью приняли когда-то Тихонова в союз поэтов, нас обоих очень рассмешило. Типичная выходка, белогвардейца из бывших. Все они теперь были князьями и сенаторами. Покончив с группой — принялись за чтение вслух Вашей «Цитеры». Что ни страница — нас одолевал дикий хохот — даже Фига, слыша, как мы хохочем, стала на дворе лаять. До чего эта Ваша Цитера безвкусна, беспомощна, какие жалкие «стекляшки». И это писано в 1911 году, когда уже жил и творил Великий Хлебников! И подумать, что с такими стишонками всякие бездарности в Ваше время попадали в Цех, в «Аполлон», печатались и издавались повсюду, с гонораром рубль, т. е. 1/2 золотого доллара строчка! — Ты теперь видишь, сказал мой друг Моршен, что твой Иванов всегда был шарлатаном и бездарью! Я ему возразил, что в некоторых Ваших стихах все-таки что-то есть, особенно, когда Вы подражаете Елагину и пр. — Экая невидаль, ответил Моршен — ведь теперь, после появления новой эмиграции, каждый кто хочет может в два месяца научиться писать хорошие стихи, а в полгода стать профессором. Пришлось с ним согласиться. Как видите, Моршен был бы отличным Цеховцем и легко заткнул бы Вас всех за пояс. Не говорю уже о его наружности, много более респектабельной, чем Ваш Гумилев. Видь его папа Нароков в свое время служил в акцизе!

На этом мы согласились и Моршен даже задумчиво сказал: кто знает — м.б. твой Иванов и не такой холуй и пошляк как это кажется по его стихам и письмам. Но сейчас же между нами возник спор о том, писана ли Цитера в пьяном виде для гонорара или нет. Я не знал, что решить. Стихи конечно дрянь, но м. б. Вы не виноваты — писали их не сами, а нашли

их где-нибудь в сортире и опубликовали, как свои, посчитаясь на неразборчивость Гумилева и Брюсова».

[Дальше на вырезанной бумаге: ] Ну вот, мой дорогой друг. Надеюсь, это письмецо малость развлечет Вас. Не обессудьте — sans rancune, как выражаются здешние туземцы! Так уж «выпелось», как выражались поэты школы Фруга[96]. Шлю Вам сердечный привет. О «текущих делах» до другого раза

Ваш Георгий Иванов

P.S. Если увидите идиота Иваска, скажите ему, что я не получил и прошу прислать предыдущую, т. е. VI книжку «Опытов».

Письмо № 16

11 июня 1957

Beau-Sejour

Hyeres (Var)

Мой дорогой Владимир Феодорович,

Мне искренно жаль, что я Вас — не желая этого — расстроил своим «шаржем». Но и Вы — не сомневаясь в этом — тоже не желая, малость расстроили меня. Давайте, сообща, плюнем и забудем эту историю. А писем моих, впредь, не читайте «посторонним лицам». Я ведь пишу, как близкому человеку, Вам лично — мало ли что я еще могу написать, что говорю Вам и чего никак не адресую другому. Да и мнение, скажем Моршена, совершенно меня не интересует, независимо от того — считает ли он меня Дантом или Смердяковым. Тут я руководствуюсь, в хорошем смысле этого слова, табелью о рангах.

Ну, чтобы не стесняться друг друга «как две голые монахини» — выражение М.Горького свернем круто с этого пути. Ах да, должен еще извиниться перед Фигой. И за упоминание ее имени всуе в моем «памфлете» и за то, что написал «она» вместо «он». Скажите ему, что он в нашем быту в большой чести и в почете и, когда один из нас чем-нибудь недоволен другим — он говорит «все дяде Фиге напишу». И другой, оробев, смиряется.

Ваша статья[97], некоторыми своими фразами меня глубоко тронула. Очень тронула и очень глубоко. Так хорошо обо мне никто еще не писал, что Вы и сами знаете. Ну, мое особое мнение об «Атоме» Вам уже написала И. В. — нечего повторяться. Действительно, «Атом» мне очень дорог. Никакого Миллера[98] я и не нюхал, когда его писал — Миллер у нас появился в 1939 г., а «Атом» (указано на посл., странице написан в 1937 г. Я считаю его поэмой и содержание его религиозным. И отнюдь не все отнеслись к нему с отвращением, как кажется Вам издалека. Статья З. Гиппиус (умницы, Как Вы знаете) некоторое сладнество [sic]. Были и другие. Во всяком случае — вполне согласен, что Гаврилиада марает Пушкина — за гнусненькое кощунство. «Атом» напротив я ощущаю как честь для себя у compris поношения всяких личностей в песне [?] Бодлера, так же и за то же собственно поносили. Я это пишу совсем не для того, чтобы Вы изменили Ваше мнение об «атоме», но хотел бы, чтобы Вы его, для себя — и для меня — перечли и написали ли бы откровенно повторное впечатление, хотя бы в свете того, что говорить Гиппиус.

Ну, вот ответы на Ваши вопросы, литературоведческого характера! Об молодой Ахматовой я знаю очень много, можно написать книжку. Основное, что она была из очень бедной провинциальной семьи и тушась в этом соусе долго и безнадежно гордилась. Писала с юности множество стихов — одно хуже другого. Гумилев взял ее в одном единственном платье. Ее стихи до «Вечера», можно разыскать и «подивиться» им в издававшемся в Париже в 1907–1908 году журнале «Остров» (Струве о нем по-видимому, как и о многом другом не имеет понятия). В этом «острове» впервые печатались Ахматова, Гумилев, П. Потемкин, Ал. Толстой, Олечка Судейкина — жена Сергея Судейкина[99] прехорошенькая, как кукла XVIII века. Судейкин заразил ее сифилисом и она увяла на этом деле. Во время революции (в наше время) была самой близкой подругой Ахматовой. В 30-х годах приехала в Париж, здесь и умерла. Паллада[100] — еще гораздо более хорошенькая женщина Богданова-Бельская, [неразб.] Старынкевич. Прокрутила большое наследство на разные глупости. Моя вторая (по счету женщин) страсть в 1912–1913 году. Умница и дура в одно и то же время. Отличалась сверх свободным поведением. Ее чрезвычайно ценил ментор моей юности бар. Н. Н. Врангель (брат крымского) удивительнейший экземпляр русского Лорда Генри[101]. Я Вам, кажется, писал о его русской любовной лирике XVIII века — шедевра подделки. Об этой Палладе, в гимне Бродячей Собаки соч. Кузмина был отдельный куплет

Не забыта и Паллада
В титулованном кругу
Ей любовь одна отрада
И где надо и не надо
Не ответит не ответит не ответит
не могу.

Забавно что ее имя отчество было — настоящее — Паллада Олимпиевна. И был у нее брат кавалергард саженного роста — Кронид Олимпиевич. Я его видел уже в 1922 году в Петербурге: без парижских туалетов и пр. было уже очень не то.

Саломея[102], у Андреева — жена знаменитого булочника, рожд. кн. Андронникова держал салон, где царил [приписка на полях: ] м. б. путаю — в другом каком то салоне. Стара стала слаба стала. Но это та Саломея, «когда соломинка не спишь в огромной спальне» Светлейший князь Волконский т. н. петух вице директор Мин. иностр. дел по церемониальной части и, на совершенно равной ноге с ним О. Мандельштам. Теперь эта Саломея в Лондоне, большевизанит.

Всеволод Князев[103] был красавец чистой воды. Писал стихи, наизусть знал всего Лафорга[104]. Офицер конной гвардии — (кажется синий кирасир) застрелился из-за несчастной любви.

И Ватто и Шотландия у меня из отцовского (вернее прадедовского) дома. Я родился и играл ребенком на ковре в комнате, где портрет моей прабабушки — «голубой» Левицкий[105] висел между двух саженных ваз импер. фарфора расписанного мотивами из отплытья на остров Цитеру. Вазы эти были подарком крестного дяди Николая I. Николай I к деду (по матери Брауэр фон Бренштейну) очень благоволил в частности за энергичное подавление венгров 1849 году. Этот бравый генерал был не чужд эстетических вкусов, ибо дом был обставлен чудесно. Говорили, что многие раритеты вывезены были из этой самой Венгрии «по праву победителя». Small world — можно повторить за вами: и теперь м.б. в России какой-нибудь генерал готовит красивое гнездышко для внучков на венгерский счет. Возможно, что и «моя Шотландия, моя тоска»[106] будапештского провенанса: весь вестибюль в том же имении, где я родился и прошли все лучшие месяцы моего детства и юности был увешан английскими гравюрами черными и в красках, где и шотландских пейзажей и «охотников в красных фраках» было множество.