Георгий Иванов - Письма Г.В. Иванова и И. В. Одоевцевой В.Ф. Маркову (1955-1958)

• Название: Письма Г.В. Иванова и И. В. Одоевцевой В.Ф. Маркову (1955-1958)
• Автор: Георгий Иванов
• Издательство: Бохлау
• Жанр: Культурология
• Год: 1994
• ISBN: 3-412-02494-5

Настоящая публикация — корпус из 22 писем, где 21 принадлежит перу Георгия Владимировича Иванова и одно И.В. Одоевцевой, адресованы эмигранту «второй волны» Владимиру Федоровичу Маркову. Письма дополняют уже известные эпистолярные подборки относительно быта и творчества русских литераторов заграницей.

Также в письмах последних лет жизни «первого поэта русской эмиграции» его молодому «заокеанскому» респонденту присутствуют малоизвестные факты биографии Георгия Иванова, как дореволюционного, так и эмигрантского периода его жизни и творчества. Несомненный интерес вызывает и оценка Г.В. Ивановым общеэмигрантской культурной и литературной среды тех лет.

В современной России данный корпус писем никогда не издавался. За основу взято немецкое издание 1994 г.

Все письма по возможности приведены в соответствие с нормами современного русского языка.

---

Вот посылаю Вам листик из моей Кристабели (Кольриджа). Это последние стихи поэмы. Про этот кусочек Лозинский очень восхищался переводом, называл шедевром и не изменил, редактору ни строчки. Он вообще очень мало внес поправок в весь мой перевод. Но после него, Гумилев, не знавший к тому же ни бе ни мэ по-английски, прошелся по ней «редакторской корректурой» и наворотил черт знает чего. За редактора платили почти столько же построчно, как за перевод. Скоро Гумилева расстреляли, а я, уезжая заграницу выкрал рукопись и продал ее «Петрополису»[124]. По лени и наплевательству я не удосужился снять гумилевских глупостей и Кристабель появилась в обезображенном виде. Был бы у меня Кольридж в подлиннике, я бы теперь на старости лет исправил бы, «для потомства». А впрочем, наплевать. Так сверьте эту страничку с подлинником на досуге и сообщите Ваше мнение, а страницу верните — я вклею обратно.

Т. к. у меня, по случайности, мой экземпляр, Кристабель с разрисовкой Ремизова, то вспомню о наших с Вами opus'ax в «Опытах» привет Ремизову в общем мы сошлись на этот раз. Интересно, что Вы думаете о моем выпаде в пространство «ручки не поцелую»[125]. Отпишите, отпишите также Ваше мнение о неожиданном «разоблачении» Ульяновым Чаадаева[126]. Тогда уже сообщу, что я об этой статье думаю. Ну обнимаю Вас, мой дорогой нежно, как люблю: напишите мне длинное «литературное» письмо, чтобы меня развлечь. И о себе все подробно, о собаках тоже. И. В. вам сердечно кланяется.

Ваш всегда Георгий Иванов

Письмо № 22

[без даты; на конверте: 24 февраля 1958 г.]

Дорогой Владимир Феодорович,

Вот Вы и плюнули на меня. Даже о собаках не пишете Я Вас понимаю, писать в пространство, не получая ответа, скучно. Я Вам целую вечность не отвечал, это верно. Но опять-таки, был у нас с Вами все-таки такой уговор. Снисходя к моим слабостям Вы время от времени сами пишите мне. И что-нибудь по существу: ну задаете вопросы, на которые Вам интересно было бы получить ответы. Впрочем, Вы не особенно склонны принимать сведения из первых рук: Струве как «ценного исследователя по материалам» явно предпочитаете, чем живого участника тех дел, которые этот осведомленный из третьих рук тупица научно квалифицирует. Это я так брюзжу, не обращайте внимания: «накипевшая за годы, злость, сводящая с ума»[127]. Вот опять-таки как-никак только что появился новый «Дневник»[128]. Сообщили бы Ваше мнение (не ищу похвал, но ведь есть мнение) можно бы сообщить.

В «Новом Русском Слове» попалась мне обмолвка Корякова[129] о «провинциализме» Нов. Журнала. Я подивился развязности этого недавнего капитана красной армии по части репатриации. С какой такой столичной точки зрения он судит. «Н[овый] Ж[урнал]», как и «Современные Записки» при разных своих недостатках — образцово — столичны с точки зрения и былого российского уровня и тем более с доступной Корякову и ему подобным. Не знаю, как Вы думаете. Он, по-моему, пустозвонный хлыщ, каких, увы, большинство среди Ваших коллег по новой эмиграции. Ульянов в тысячу раз почтенней, я compris его Чаадаева. Мне жаль, я нечаянно обидел Ульянова в свое время, указав ему на чушь его описаний царского быта в «Сириусе»[130]. Очень жалею, т. к. за наше короткое знакомство в Париже он мне очень «органически» понравился и кого-кого, а его я обижать не хотел. Он же принял мои фактически замечания бытового и формального порядка так близко к сердцу, что прекратил писать этого Сириуса. М. б. в конце концов и к лучшему, ибо это было «дохлое место» — как трясина — чем больше топтаться на нем тем более увязнешь.

Только что перечел Ваше Ego Sum in Arcadia с особой для себя целью и скажу, кажется уже говорил или м. б. просто думал — это удивительно хорошо написано перечитывая спустя много времени это еще видней. Прежде всего, прочтя жалеешь, почему так мало. Проследил разные «внутренние пружины» особенно к концу с физическим удовольствием. Мне с первого чтения казалось, что от Ваших друзей идет снобизм, теперь это впечатление снялось как-то само собой. Кое-чему изумляюсь — как могло быть, что Анненского Вы не знали даже по имени. Как же так? А букинисты на Литейном, а Гумилев и Блок с личными пометками. Мне вспомнилось впечатление от лунного затмения: луна на небе, только что блестела, потом половина черная, потом ее совсем нет. Так в глазах людей, преданных как Ваш кружок искусству атмосфера, очевидно, сама собой тускнела — все кругом тускнело — самое явное, переставало ощущаться. Живая Ахматова, Живой Мандельштам ходили около Вас — люди, «клявшиеся именем Анненского» — а Вам имя было неизвестно! И Адриан Пиотровский[131] или Радлова или В. Гиппиус не сказали. Что, кстати, стало с милым Адрианом Пиотровским? Я ему обязан командировкой от Политпросвета в Германию — для составления списка пьес для государственных театров — Rien que ca, Вам известно должно быть, чей Пиотровский сын (незаконный) — Ф. Фр. Зелинского знаменитого эллиниста.

Он, т. е. Пиотровский, был убежденнейший % большевик. НЭП — ненавидел. Был как говорится «кристальная душа» — очень хорошо его знал. Жив ли он или погиб?

Ваша кружковская песня о Мичуан Люри слишком «дюже поэтична», да и длинновата. Не знаю мотива, но мне она слышится заунывно тягучей вроде

Когда буду большая
Отдадут меня замуж
Во деревню большую
Во деревню чужую
Там утром то дождь идет
Там и вечером дождь идет
Мужики там дерутся,
Топорами секутся.

Не верится мне и очарование — не балетное, а человеческое — Улановой[132]. Балетное возможно, верю, но человеческое видел столько фотографий. Хотя и единственная из всех балерин моей эпохи, имевшая чудное человеческое очарование (и скорее относительные балетные свойства) Карсавина[133]. Все остальные, а и видел и в большинстве знал лично «Кшесинские и Гельцеры»[134] технически Карсавину превосходившее, были человечески «никуда». Карсавина на сцене была «Ангел во плоти» последний акт Жизели[135] с ней превосходил все мыслимое по очарованию. Можно было, кстати, сидеть и в первом ряду: ни грима, ни хрипения не было и следов.

Ну вот видите, пишу чепуху как всегда. Это мое горе — я желаю очень написать на старости лет нечто, очень существенное для себя прозой вроде «Атома». Все делаю заметки, даже на улице, даже во сне. Но «содрогаюсь» при мысли сесть за дело, чтоб вышла книжка: голова начинает болеть при одной мысли. М.б. так и не напишу из-за этого страха. Адски нужен мне Бобок Достоевского и представьте никто в целом Париже не может мне достать или переписать на машинке. Вот это так безвоздушное пространство: награда за сорокалетнею эмиграцию. Любимов[136] в Москве (видели воспоминания?) тысячу раз свободнее дышит (книги, люди, да и разные разности жизни) чем Ваш покорный слуга. Бобок).

Конечно есть и развлеченья. Так сказать из высшего света. В нашем доме на этой неделе некую графиню Гейден избил за измену некий дядя и хуторян [?], жанра Луки Мудищева, а тоже некто граф Замойский, имевший еще в 1939 г. в Варшаве дворец из розового мрамора и т. п. попал под мотоциклетку и с переломанными костями лежит в госпитале. Эти события обсуждаются с утра до вечера, я же пересажен докторами на режим без соли и без жира; судите сами как это вкусно. Ну, чтобы закончить ответы ко мне, кто впервые сказал «мир хижинам — война дворцам» и при каком царе трехцветный красно-сине-белый флаг[137] стал государственным флагом. Вот и письмо. «О чем думает старуха, когда ей не спится»[138], как пишет в своих письмах Адамович.

И. В. Вам нежно кланяется.

[Дальше на полях: ] Вы предлагаете нам посылку Кар. Если нашли кого-нибудь, кто хочет, ее послать — возьмите деньгами и пошлите дол. бумажку par avion в плотном конверте будет, много приятнее и полезнее.

[Конец письма на полях стр. 1:] Особенно интересуюсь мнением о новых стихах. И. В. — памяти Полякова[139]. Не скрою, я ими восхищен и променял бы два десятка своих, самых, удачных, на них.

Г. И.

Примечания

1

Марков не помнит, каким образом возникла переписка.

2

«Гурилевские романсы» появились впервые в «Новом Журнале». № 25. 1951. с. 88–120. Александр Львович Гурилев (1803–1858) — композитор.

3

Юрий Павлович Иваск (1907–1986), поэт, критик, литературовед; в то время редактор «Опытов».

4

О Хлебникове: «Грани». № 22. (1954), с. 126–145.

5

Николай Иванович Кульбин (1868–1917), профессор Военной академии, художник, один из русских авангардистов.

6

Ницше.

7

Так в рукописи, в конце строки: «олень / Олень». Речь идет о стихотворении Хлебникова «Трущобы» (1910).