Юрий Терапиано - «…В памяти эта эпоха запечатлелась навсегда»: Письма Ю.К. Терапиано В.Ф. Маркову (1953-1972)

• Название: «…В памяти эта эпоха запечатлелась навсегда»: Письма Ю.К. Терапиано В.Ф. Маркову (1953-1972)
• Автор: Юрий Терапиано
• Издательство: Библиотека-фонд "Русское зарубежье", Русский путь
• Жанр: Филология
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-85887-309-X

1950-е гг. в истории русской эмиграции — это время, когда литература первого поколения уже прошла пик своего расцвета, да и само поколение сходило со сцены. Но одновременно это и время подведения итогов, осмысления предыдущей эпохи. Публикуемые письма — преимущественно об этом.

Юрий Константинович Терапиано (1892–1980) — человек «незамеченного поколения» первой волны эмиграции, поэт, критик, мемуарист, принимавший участие практически во всех основных литературных начинаниях эмиграции, от Союза молодых поэтов и писателей в Париже и «Зеленой лампы» до послевоенных «Рифмы» и «Русской мысли». Владимир Федорович Марков (р. 1920) — один из самых известных представителей второй волны эмиграции, поэт, литературовед, критик, в те времена только начинавший блестящую академическую карьеру в США. По всем пунктам это были совершенно разные люди. Терапиано — ученик Ходасевича и одновременно защитник «парижской ноты», Марков — знаток и ценитель футуризма, к «парижской ноте» испытывал устойчивую неприязнь, желая как минимум привить к ней ростки футуризма и стихотворного делания. Ко времени, когда завязалась переписка, Терапиано было уже за шестьдесят. Маркову — вдвое меньше, немного за тридцать. Тем не менее им было интересно друг с другом. На протяжении полутора десятков лет оба почти ежемесячно писали друг другу, сообщая все новости, мнения о новинках и просто литературные сплетни. Марков расспрашивал о литературе первой волны, спорил, но вновь и вновь жадно выспрашивал о деталях и подробностях довоенной литературной жизни Парижа. Терапиано, в свою очередь, искал среди людей второй волны продолжателей начатого его поколением литературного дела, а не найдя, просто всматривался в молодых литераторов, пытаясь понять, какие они, с чем пришли.

Любопытно еще и то, что все рассуждения о смене поколений касаются не только эмиграции, но удивительным образом схожи с аналогичными процессами в метрополии. Авторы писем об этом не думали и думать не могли, но теперь сходство процессов бросается в глаза.

Из книги: «Если чудо вообще возможно за границей...»: Эпоха 1950-x гг. в переписке русских литераторов-эмигрантов, 2008. С.221-354.

---

Ю. Терапиано

15

7. IV.55

Многоуважаемый Владимир Федорович,

Спор наш о футуризме высказывание Г. Иванова не очень облегчит, ведь говоря о футуризме как о своем начале, Г. И<ванов> имел в виду то, что он описал в «Петербургских зимах» («воспоминания» его я читал в рижском издании до войны, а «чеховских» не читал, говорят — одно и то же[93]); — т. е. просто 17 лет и примкнул всерьез к футуристам типа Северянина и Бурлюка, как раз: «Rayon de rayonne» — это скорее французский рецепт, «dadaisme» (от детской лошадки «dada»), игра пол ребенка, пол наивность — «где-то белые медведи», но ни они, ни верблюд ничего не спасли, и «брюки Иванова» тоже, а поэзия Иванова держится на «Розах» больше, чем на «Rayon». Самое название этого отдела — отделение искусственного шелка в магазинах: «район искусственного шелка». Между нами — для И<ванова> самый большой вопрос — лучше ли его новые стихи, чем «Розы», или нет? Он явно чувствует неблагополучие и безвыходность своей поэзии как поэт, как человек же — все-таки боится смотреть правде в глаза. Вот почему, чтобы разобраться по существу в И<ванове>, нужно знать три момента: 1) Юность, футуризм, потом акмеизм — не глубоко, и путь еще не найден, до «Садов» включительно Иванова-поэта еще нет, есть только талантливый стихотворец[94].2) Затем — вместо Гумилева, с его очень ограниченным кругом поэтических интересов, — Париж, влияние Гиппиус, молодой Адамович, блестяще разрушавший благополучие дореволюционных идеологий и поэтических credo, — в какой-то мере — «мера» для его друга — Иванова, борьба с Ходасевичем и «Розы» — рождение поэта-Иванова, его (инстинктивно угаданное скорее, чем понятое) ощущение трагедии современного человека, «после всего». А далее 3) — и в этом трагедия, — человеку-то этому дальше идти некуда, и до сих пор И<ванов> честно бьется, как прорвать эту пелену, как и куда прорваться? А если некуда (то, что еще в 30-х годах говорил ему Ходасевич) — тогда… вот Вам «Иванов 40 и 50-х гг.». Теперь — о другом. Я сложил Ваши возражения из всех писем вместе, получилась отповедь на 120 %, по всем пунктам, т<ак> что я, вздохнув и перечитав эту общую отповедь, подумал о всех моих грехах сразу. Но, м. б., самое неприятное — это указание на то, что с пошляком Забежинским я расправился слишком мягко и т. д. Но вообще— то наше «metier», «ремесло», часто бывает неприятным и — «многое написал бы иначе, если бы…».

Стихов Сирина я не люблю, у него формальный талант, внешний блеск, постоянно — слишком уж здорово, постоянно — он утомительно красуется этой способностью. Поэму, конечно, читал, вспоминаю, — и не люблю! Вспоминаются (куда большие масштабом) стихи А. Белого — и все— таки не поэт, а прозаик. И примитивная, наивная поэзия Бунина — тоже «стихи прозаика», кажется, нужно давать всякому поэту написать прозу и, если не может, выдавать звание поэта. А Лермонтов стал бы великим русским прозаиком, если бы жил. На слух — стихи Пушкина — только стихи, проза Пушкина… стихи Лермонтова — не совсем стихи, а проза — гениально хороша. Ходасевич, слушая подобные рассуждения, говорил: «У Пушкина — все гениально, а то, что Лермонтов стал бы прозаиком, данных нет утверждать».

Об «А<ндрее> Б<елом>» Мочульского я написал уже в «Н<овом> р<усском> с<лове»>[95]. М<очульского> я очень любил, был с ним долгие годы в большой дружбе, хотя не разделял его взглядов[96].

Мне очень жаль, что Вы не в Париже (особенно довоенном), т. к. чувствую в Вас и «темперамент бойца», и содержание, и духовность, и одаренность литературную. А вместо этого — у Вас все время «отрывки разговоров» в к<аком>-н<ибудь> мало читаемом журнале, вместо «Зеленой лампы», «Чисел» или «Последних новостей». Ах, какую можно было бы составить группу или журнал… Дело со съездом (на что я очень надеялся, главным образом в смысле встреч) что-то сейчас захромало, не уверен, что удастся, а жаль.

В материальном плане в «доме» хорошо. Иванов (который в «доме» на юге) старается перевестись к нам — не знаю, удастся ли. Поздравляю Вас с наступающим Праздником Св. Пасхи и желаю всего самого лучшего.

Ю. Терапиано

16

24 мая <19>55

Многоуважаемый Владимир Федорович,

До сих пор еще мы, «парижане», не получили 4-го выпуска «Опытов», поэтому я лишен возможности обсудить интересную статью Г. Адамовича[97]. Иваск пишет, что экземпляры будут посланы, спасибо и на этом.

Хотелось бы мне прочесть в печати и Вашу поэму еще раз, чтобы проверить свое впечатление.

Судя по рецензии Аронсона[98], Адамович отрекся от того, чему «поклонялся» и что сам же и придумал, т. е. от «парижской ноты», но ведь всегда и всюду у Адамовича и «нет», и «да», и «хорошо, потому что плохо», и «плохо, потому что хорошо», постоянно он переливается хамелеоном. А «парижане» с самого начала заранее приняли, что синей птицы никому не удастся поймать, заранее приняли неудачу. В сущности, ведь и Пушкин, особенно если бы он еще жил, тоже уперся бы в безысходность «делания». М. быть, в настоящем серьезном плане, т. е. в плане того, для чего посылается в мир человек, подчеркнуть искусство есть «горестный удел», и Рембо, вдруг замолкший, узнал, быть может, какую-то высшую правду. И Ходасевич тоже замолчал, хотя в его «уходе из поэзии» сыграла роль и его неуверенность в себе как в поэте, и нервная обида на Г. Иванова, «убившего» его — действительно очень злой статьей «В защиту Ходасевича»[99] в «Последних новостях». Х<одасевич> так был расстроен, что хотел кончать жизнь самоубийством… Кажется, все, что происходит с человеком во время таких «переломов», представляет из себя смесь «низкого» с «высоким», порой в самой невероятной пропорции, поэтому так и жаль людей. Ходасевич «не верил в себя» в поэзии потому, что был умен — для громких успехов необходима «вера в себя», которой отличаются не умные люди. «Глуповатость» необходима — ив стихах — в какой-то мере, и в самом авторе. В молодом возрасте все еще кажется «замечательным», а потом начинается «комплекс Ходасевича».

Роль Белого в области прозы — бесспорна, что же касается до его теории русского стиха, вспоминая «Символизм» и его переделки, согласно своей же теории, собственных стихов — страшно становится. И поэтом, в полном смысле этого слова, он не был, поэтому и не чувствовал всей невыносимости и фальшивости многих своих рассуждений и даже своих признаний о том, что он хотел сказать и т. п. М. Цветаева, сама вся бывшая «теорией в своей практике», и та, — сквозь ее слова чувствуется, — понимала, что Белый — только стихотворец. И Мочульский прав, приведя в доказательство («поэт» и «не поэт») две поэмы о революции — «12» Блока и поэму Белого.

Да, кстати, Мочульский меня подвел. Он пишет о жене Б<елого>, Анне Алексеевне («Асе»)[100] так, что я понял: ее уже нет на свете, поэтому и процитировал эпизод с Кусиковым. Оказалось, что умерла ее сестра, а она жива, находится в Дорнахе, в Швейцарии, и получился «гаф» — пришлось свалить вину на покойника, тем более что он виноват.

По поводу идеи съезда — до сих пор с нею возятся, и до сих пор еще ничего определенного сказать нельзя.

Крепко жму руку.

Ю. Терапиано

17

15. VII.55

Многоуважаемый Владимир Федорович,

Вы, вероятно, уже получили «Литературный современник». Я сейчас пишу о нем[101]: в общем, мог быть гораздо хуже; абсолютно пошл только Сургучев[102] (к тому же была эта пьеса напечатана еще в России в 1920 г. — есть что доставать из прошлого!). Стихи, конечно, тоже не все на высоте.

Вы меня озадачили: «Пиковая дама» написана во Флоренции; «“Мертвые души” — в Риме…» (не все). Как это, т. е. «во Флоренции», нужно понимать? Ведь Поплавский свидетельствует, что «П<иковую> д<аму>» Чайковский писал в России, в Клине? Разъясните, пожалуйста, в чем дело.

Как Вам нравится личность Ореуса, Коневского?[103] Стихи его дубоваты, но идеи замечательны.

«Анненский видит больше красок…» Покойный Зноско-Боровский написал целый труд о «красках у поэтов»[104], я читал некоторые главы, поэтому, по ассоциации, вспомнил.

Почему же Мира Блевицкая, а не Лирра Бленстей? — Какую чушь написал о ней Бернер[105], и каким соловьем разлился Трубецкой[106] о своих двух музах — Прегель и Яссен. Впрочем, мой совет ему: «Не сравнивай», обидятся обе.

Не верю, что Христос презирал фарисеев; он не мог презирать, как не мог смеяться. А духовность никакое образование не «разовьет», или это будет профессорская духовность a la Fedotov[107]. Словечко Гиппиус о нем: «Ягненок подколодный!»

А о Голохвастове[108]: «Атлантида» была когда-то прислана Мережковскому. Гиппиус давала фунт шоколадных конфет тому, кто прочтет и докажет это. Я польстился, начал читать, но сдался. А рисунки такой «мировой пошлости», что просто мутит.