Виктор Ротов - Заговор в золотой преисподней, или руководство к Действию (Историко-аналитический роман-документ)

• Название: Заговор в золотой преисподней, или руководство к Действию (Историко-аналитический роман-документ)
• Автор: Виктор Ротов
• Издательство: Советская Кубань
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1999
• ISBN: 5-7221-0244-X

Роман не совсем обычный. Это историко-аналитический роман-документ — так автор обозначил жанр произведения. И это определение полностью себя оправдывает, поскольку действительно исследуется на основании документов эпоха правления последнего русского царя-самодержца Николая Второго. Придворная кутерьма тех времен, состояние русского общества, предреволюционная обстановка в России, дворцовые интриги Нового и Старого Двора, мистико-распутинская чертовщина, блеск и грязь правящей элиты, подоплека развязывания первой мировой войны, попытка расчленения России, наконец борьба евреев за равноправие и ликвидацию так называемой «черты оседлости»; взлет и гибель гениального реформатора П. А. Столыпина и пр. и пр. — все это историей спрессовано в коротком отрезке времени — чуть более десяти лет. И так густо, что для иного государства событий хватило бы на столетия. В этих событиях, как в зеркале, отражены судьбы народные.

Круто повернулась история государства, не сразу народы России разберутся в том, что произошло в то мрачное и яростное, как вспышка взрыва, десятилетие. Роман Виктора Ротова «Заговор в золотой преисподней» — одна из попыток разобраться в том, что произошло в те далекие годы. И что с нами происходит теперь при взгляде на себя в зеркало прошлого.

---

Дело с Распутиным было так закручено, что сам Государь обнаружил свое бессилие что‑либо сделать. Тогда он решается на крайнюю меру: он извлекает из дальнего архива дело Распутина о причастности его якобы к хлыстам и передает его на заключение… М. В. Родзянко. Ему кажется, что этим он отвлечет общественное мнение от своей особы и направит его в другое русло. Но вышло не так, как он думал. Это был самый опрометчивый шаг в его усилиях погасит^ скандал, связанный с Распутиным. Кто его только надоумил на этот шаг! На этот счет имеется предположение Коковцева, что сам Святой Синод в лице Саблера и надоумил. И вот что из этого вышло: «М. В. Родзянко, — пишет Коковцев, — немедленно распространил по городу весть об «оказанной ему Государем чести»… «…Родзянко рассказывал направо и налево о возложенном на него поручении и, не стесняясь, говорил, что ему суждено спасти государя и Россию от Распутина, носился со своим «поручением», показывал мне однажды 2–3 страницы своего черновика доклада, составленного в самом неблагоприятном для Распутина смысле…» «…Под влиянием всех рассказов Родзянко толки и сплетни не только не унимались, но росли и крепли».

Таков результат этого расследования по поручению Государя. Комментарии, как говорится, излишни.

Однако надо было что‑то делать.

Помня поручение Государя обсудить меры по предотвращению скандала, связанного с Распутиным, Коковцев, Макаров и Саблер собрались 30 января 1912 года на совещание в кабинете Председателя Совета Министров. И до 12 часов ночи бились над вопросом: как быть? Что делать? Спорили несколько часов. Коковцеву с самого начала казалось, что Саблер будет хитрить и изворачиваться, чтобы тройка не могла принять какого‑либо определенного решения. Но вдруг именно Саблер в самой резкой форме и предложил единственно правильный и возможный выход — уговорить Распутина уехать к себе в село Покровское и никогда больше не появляться в Петербурге. Мало того, он взял на себя труд переговорить с Распутиным и затем доложить Государю. При этом заметил, что ему будет чрезвычайно трудно выполнить эту миссию, так как он лично не имеет отношений с Распутиным. Придется, мол,

действовать через сослуживцев, которые хорошо с ним знакомы. Он, конечно, лгал. Саблер — есть Саблер. Порешили на том, что надо уговорить Распутина покинуть Петербург, если он хоть каплю озабочен покоем и честью Государя и его семьи.

Было решено также подключить к делу графа Фредерикса — министра двора Его Величества. Эту миссию — встречу и переговоры с Фредериксом — Коковцев взял на себя. Несмотря на полночь, они и отправились к нему. Тот отнесся к предложению с пониманием и взялся поговорить с Государем относительно идеи выезда Распутина из столицы. Но его разговор с Государем окончился полным провалом. Царь сказал ему в сильном раздражении:

— Сегодня требуют выезда Распутина, а завтра не понравится кто‑либо другой и потребуют, чтобы и он уехал?..

Граф Фредерикс просил Коковцева не отчаиваться, а продолжать убеждать Государя. Решено было, что в ближайшее время при докладе Государю сначала Макаров скажет об этом, затем он, Коковцев, поговорит при докладе, а сам граф Фредерикс переговорит лично с государыней.

Далее события разворачивались с нарастающим напряжением.

Как только Макаров заикнулся о выезде Распутина, Государь прервал его:

— Мне нужно обдумать хорошенько эту отвратительную сплетню и мы переговорим подробно при вашем следующем докладе, но я все‑таки не понимаю, каким образом нет возможности положить конец этой грязи.

На следующий день в пятницу, день обычного доклада Государю, Коковцев тоже затронул эту тему. Государь выслушал его молча, не прерывая, глядя по своему обыкновению в окно. Но уже в самом конце доклада вдруг перебил:

— Да, нужно действительно пресечь эту гадость в корне, и я приму к этому решительные меры. Я вам скажу впоследствии, а пока — не будем больше говорить об этом. Мне все до крайности неприятно.

Не знал Коковцев в тот момент, что именно намерен был предпринять Государь, какие — такие «решительные меры». Он скрыл свои намерения, не желая, очевидно, выслушивать отговоры и возражения. А намеревался он, как потом выяснилось, пустить в ход старое дело на Распутина, о чем сказано выше, — о причастности его якобы к секте хлыстов. Что из этого вышло, мы знаем. И посочувствуем бедному Государю, доверившемуся инородцам на свой позор и погибель. Пренебрег преданностью русских людей, пошел на поводу у продажных подручных, ведущих двойную игру.

Но отступать было некуда, надо было действовать. И действовать именно в том направлении, чтобы уговорить Распутина уехать.

Чувствуя накал страстей, старая императрица, мать Николая II Мария Федоровна посылает приглашение Коковцеву. 13 февраля утром у них состоялась полуторачасовая беседа.

«На вопрос императрицы, — пишет по этому поводу Коковцев, — я доложил ей с полной откровенностью все, что знал, не скрыл ничего и не смягчил никаких крайностей создавшегося положения, вынесшего на улицу интимную жизнь царской семьи и сделавшего самые деликатные стороны этой жизни предметом пересудов всех слоев населения и самой беспощадной клеветы. Императрица горько плакала, обещала говорить с государем, но прибавила: «Несчастная моя невестка не понимает, что она губит и династию, и себя. Она искренно верит в святость какого‑то проходимца, и все мы бессильны отвратить несчастье».

Ее слова оказались пророческими.

Обстановка накалилась до такой степени, что, видимо, и сам Распутин начинал понимать, что единственный выход из этого скандала, — это уехать ему. И он посылает записку Коковцеву: «Собираюсь уехать совсем, хотел бы повидаться, чтобы обменяться мыслями; ибо мне теперь много говорят — назначьте когда. Адрес: Кирочная, 12, у Сазонова». (Грамматика автора в данном случае опущена. — В. Р.)

После долгих и трудных раздумий Коковцев принимает решение принять Распутина. Но просит присутствовать при этом своего зятя Валерия Николаевича Мамонтова, который был хорошо знаком с Распутиным и был с ним в хороших отношениях.

Прием был назначен на вечер 15 февраля.

«Когда Распутин вошел ко мне в кабинет, — пишет об этом «историческом» факте Коковцев (он видел его впервые, что бы там ни говорили и ни писали. — В. Р.) и сел на кресло, меня поразило отвратительное выражение его глаз.

Глубоко сидящие в орбите, близко посаженные друг к другу, маленькие, серо — стального цвета, они были пристально направлены на меня, и Распу тин долго не сводил их с меня, точно думал произвести на меня какое‑то гипнотическое воздействие или просто изучал меня, видевши впервые. Затем он резко закинул голову кверху и стал рассматривать потолок, обводя его по всему карнизу, потом потупил голову и стал упорно смотреть на пол и — все время молчал. Мне показалось, что мы бесконечно долго сидим в таком бессмысленном положении, и я, наконец, обратился к Распутину, сказавши ему: «Вот вы хотели меня видеть, что же именно хотели вы сказать мне? Ведь так можно просидеть и до утра».

Мои слова, видимо, не произвели никакого впечатления. Распутин как‑то глупо, деланно, полуидиотски осклабился, пробормотал: «Я так, я ничего, вот просто смотрю, какая высокая комната» и продолжал молчать, закинувши голову кверху, все смотрел на потолок. Из этого томительного состояния вывел меня приход Мамонтова. Он поцеловался с Распутиным и стал расспрашивать его, действительно ли он собирается уехать домой. Вместо ответа Мамонтову Распутин снова уставился на меня в упор своими холодными, пронзительными глазами и проговорил скороговоркой: «Что ж уезжать мне, что ли? Житья мне больше нет и чего плетут на меня!» Я сказал ему: «Да, конечно, вы хорошо сделаете, если уедете. Плетут на вас или говорят одну правду, но вы должны понять, что здесь не ваше место, что вы вредите государю, появляясь во дворе и в особенности рассказывая о вашей близости и давая кому угодно пищу для самых невероятных выдумок и заключений».

«Кому я что рассказываю, — все врут на меня, все выдумывают, нешто я лезу во дворец, — зачем меня туда зовут!» — почти завизжал Распутин. Но его остановил Мамонтов своим ровным, тихим, вкрадчивым голосом: «Ну, что греха таить, Григорий Ефимович, вот ты сам рассказываешь лишнее, да и не в том дело, а в том, что не твое там место, не твоего ума дело говорить, что ты ставишь и смещаешь министров, да принимать всех, кому не лень идти к тебе со всякими делами да просьбами и писать о них кому угодно. Подумай об этом хорошенько сам и скажи по — совести, из‑за чего же льнут к тебе всякие генералы и больше чиновники, разве не из‑за того, что ты берешься хлопотать за них? А разве тебе даром станут давать подарки,

поить и кормить тебя? И что же прятаться — ведь ты сам сказал мне, что поставил Саблера в обер — прокуроры, и мне же ты предлагал сказать царю про меня, чтобы выше меня поставил. Вот тебе и ответ на твои слова. Худо будет, если ты не отстанешь от дворца, и худо не тебе, а царю, про которого теперь плетет всякий, кому не лень языком болтать».