Виктор Ротов - Заговор в золотой преисподней, или руководство к Действию (Историко-аналитический роман-документ)

• Название: Заговор в золотой преисподней, или руководство к Действию (Историко-аналитический роман-документ)
• Автор: Виктор Ротов
• Издательство: Советская Кубань
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1999
• ISBN: 5-7221-0244-X

Роман не совсем обычный. Это историко-аналитический роман-документ — так автор обозначил жанр произведения. И это определение полностью себя оправдывает, поскольку действительно исследуется на основании документов эпоха правления последнего русского царя-самодержца Николая Второго. Придворная кутерьма тех времен, состояние русского общества, предреволюционная обстановка в России, дворцовые интриги Нового и Старого Двора, мистико-распутинская чертовщина, блеск и грязь правящей элиты, подоплека развязывания первой мировой войны, попытка расчленения России, наконец борьба евреев за равноправие и ликвидацию так называемой «черты оседлости»; взлет и гибель гениального реформатора П. А. Столыпина и пр. и пр. — все это историей спрессовано в коротком отрезке времени — чуть более десяти лет. И так густо, что для иного государства событий хватило бы на столетия. В этих событиях, как в зеркале, отражены судьбы народные.

Круто повернулась история государства, не сразу народы России разберутся в том, что произошло в то мрачное и яростное, как вспышка взрыва, десятилетие. Роман Виктора Ротова «Заговор в золотой преисподней» — одна из попыток разобраться в том, что произошло в те далекие годы. И что с нами происходит теперь при взгляде на себя в зеркало прошлого.

---

поить и кормить тебя? И что же прятаться — ведь ты сам сказал мне, что поставил Саблера в обер — прокуроры, и мне же ты предлагал сказать царю про меня, чтобы выше меня поставил. Вот тебе и ответ на твои слова. Худо будет, если ты не отстанешь от дворца, и худо не тебе, а царю, про которого теперь плетет всякий, кому не лень языком болтать».

Распутин во все время, что говорил Мамонтов, сидел с закрытыми глазами, не открывая их, опустивши голову, и упорно молчал. Молчали и мы, и необычайно долго и томительно казалось это молчание. Подали чай. Распутин забрал пригоршню печенья, бросил его в стакан, уставился опять на меня своими рысьими глазами. Мне надоела эта пытка гипнотизировать меня, и я сказал просто: «Напрасно вы так упорно глядите на меня, ваши глаза не производят на меня никакого действия, давайте лучше говорить просто и ответьте мне, разве не прав Валерий Николаевич (Мамонтов. — В. Р.), говоря вам, что он сказал?» Распутин глупо улыбнулся, заерзал на стуле, отвернулся от нас обоих в сторону и сказал: «Ладно, я уеду, только уж пущай меня не зовут обратно, если я худой, что царю от меня худо».

Я собирался было перевести разговор на другую тему. Стал расспрашивать Распутина о продовольственном деле в Тобольской губернии — в тот год там был неурожай, — он оживился, отвечал мне здраво, толково и даже остроумно, но стоило только мне сказать ему: «Вот так‑то лучше говорить просто, можно обо всем договориться», как он опять съежился, стал закидывать голову или опускал ее к полу, бормотал какие‑то бессвязные слова: «ладно, я худой, уеду, пущай справляются без меня, зачем меня зовут сказать то, да другое, про того, да про другого». Долго опять молчал, уставившись на меня, потом сорвался с места и сказал только: «Ну, вот и познакомились, прощайте» и ушел от меня».

Понимая, какая может быть интерпретация его встречи с Распутиным, Коковцев на следующее же утро был с докладом у царя. И точно, Распутин уже доложил ему, что был у Коковцева и что тот уговаривал его уехать. В конце доклада Коковцев попросил еще несколько минут и максимально точно рассказал ему о встрече с Распутиным. Государь внимательно выслушал и спросил:

— Вы не говорили ему, что вышлете его, если он сам не уедет?

— Нет. У меня сложилось впечатление, что он сам понимает, что ему надо уехать, чтобы «газеты перестали лаяться».

— Я рад. А то ведь мне доложили, будто вы с Макаровым решили его удалить, даже не докладывая мне. Было бы крайне больно, чтобы кого‑либо тревожили из‑за нас.

Помолчав, спросил:

— А какое впечатление произвел на вас этот мужичок?

«Я ответил, — пишет Коковцев, — что у меня осталось самое неприятное впечатление, и мне казалось, во все время почти часовой с ним беседы, что передо мной типичный представитель бродяжничества, с которым я встречался в начале моей службы в пересыльных тюрьмах, на этапах и среди так называемых «не помнящих родства», которые скрывают свое прошлое, запятнанное целым рядом преступлений, и готовы буквально на все во имя достижения своих целей. Я сказал даже, что не хотел бы встретиться с ним наедине, настолько отталкивающа его внешность, неискренни заученные им приемы какого‑то гипнотизерства и непонятны его юродства, рядом с совершенно простым и даже вполне толковым разговором на самые обыденные темы, но которые так же быстро сменяются потом опять таким же юродством».

Совершенно определенно можно сказать, что царю не понравился такой оборот дела. А может, он сделал вид, что ему не нравится. Но что не понравилось это императрице Александре Федоровне — совершенно точно. А что не нравится ей, не может нравиться Государю. Судьба Коковцева на посту Премьера, можно сказать, была предрешена. Как и судьба министра внутренних дел Макарова. Но у того будет еще одна «заслуга» перед царем. Об этом ниже.

Начинали сбываться пророческие слова Валерия Николаевича Мамонтова — зятя Коковцева: «Эх, генерал (так всегда он обращался к тесно), не удержишься ты на своей власти при твоей чистоплотности, не такое теперь время». И: «Он, конечно, негодяй (Распутин. — В. Р.), но хуже его те, которые пресмыкаются перед ним и пользуются им для своих личных выгод. Вот ты поступаешь хорошо, что не заигрываешь с ним, но зато это тебе невыгодно. Не поклонишься ему, тебе, вероятно, несдобровать».

Сам же он (Мамонтов) не раз отклонял предложения Распутина повысить его. Почему? «Я — другое дело, я не для высоких постов, да и не стоит их занимать, все равно долго не удержишься».

А Коковцев написал об этом: «Все резко изменилось разом после посещения меня Распутиным 15–го февраля и доклада моего государю. С этого дня следует считать мое удаление неизбежным. Государь оставался еще целые два года прежним, милостивым ко мне. Императрица же изменила свое отношение, можно сказать, с первого дня после того, что я доложил государю о посещении меня Распутным. Вопрос с письмами, распространяемыми Гучковым, инцидент с передачей этих писем Макаровым государю, поручение рассмотреть дело прежнего времени о Распутине, возложенное на Родзянко, и многое другое, — все это были лишь дополнительные подробности, но главное сводилось, бесспорно, к шуму, поднятому печатью и думскими пересудами около имени Распутина, и в этом отношении визит последнего ко мне 15–го февраля и мое отрицательное отношение к посещениям «старцем» дворца сыграли решающую роль».

«Императрица была глубоко оскорблена тем шумом, который подняла Дума и печать кругом Распутина и его кажущейся близости ко двору».

«Нужно было искать способов прекратить это покушение и найти тех, кто допустил его развиваться до неслыханных размеров. Считаться с Гучковым не стоит. Он давно зачислен в разряд врагов царской власти. Макаров — слаб и, как человек, способный мыслить только с точки зрения буквы писаного закона, должен быть просто удален».

И далее Коковцев как бы конструирует рассуждения императрицы на его счет:

«Но виноват более всех, конечно, председатель Совета министров. Еще не так давно казалось, что он — человек, преданный государю, что угодничество перед Думой и общественными кругами ему не свойственно, а на самом деле он оказывается таким же, как все, — способным прислушиваться к россказням и молчаливо, в бездействии, относиться к ним. Вместо того, чтобы использовать дарованное ему государем влияние на дела и на самое Думу, он заявляет только, что не в силах положить конец оскорбительному безобразию, и ограничивается тем, что ссылается на то, что у него нет закона, на который он мог бы опереться. Вместо того, чтобы просто приказать хотя бы именем государя, и тогда его могут послушаться, — он только развивает теорию о том, что при существующих условиях нельзя получить в руки способов укрощения печати. Вместо того, чтобы прямо сказать председателю Думы Родзянко, что государь ожидает от него прекращения этого безобразия, он ничего не делает и все ждет, когда оно само собой утихнет.

Такой председатель не может более оставаться на месте; он более не царский ’ слуга, а слуга всех, кому только угодно выдумывать небылицы на царскую власть и вмешиваться в домашнюю жизнь царской семьи».

«Таков был ход мышления императрицы, — пишет далее Коковцев, — как я его понимаю, и каким он должен был быть по свойствам ее природы».

И далее следует потрясающее признание Коковцева, свидетельствующее о безусловной и абсолютной честности и порядочности этого человека: «Я слышал даже прямое обвинение меня в том, что я не умел оперировать теми способами, которые были в руках моих, как министра финансов. В этом отношении я оказался, действительно, крайне неумелым». '

Это поразительное признание на фоне циничных откровений Арона Симановича. И если к нему прибавить тот факт, что Государь «терпел» Коковцева еще целых два года после его доклада о посещении его Распутиным, то это уводит в такие глубины размышлений, что сердце заходится. Можно представить себе, какой сумасшедший натиск выдержал Николай II со стороны взбесившейся императрицы, если она не то что Председателя Совета Министров не ставила ни в грош, а собственную мать мужа, когда вопрос касался чудотворца Григория Распутина. И царь терпел и держал Коковцева еще целых два года! Отсюда следует бесспорный вывод, что Государь высоко ценил своего Премьера. И одна из причин, по которой он высоко ставил Премьера, была его честность и порядочность. Так что не зря Коковцев как бы вскользь замечает: «…у меня не осталось ни малейшей горечи к моему государю ни при его жизни, ни, тем более, после его кончины». И: «…императрица была бесспорно главным лицом, отношение которого ко мне определило и решило мое удаление».

Теперь уместно будет задать вопрос: а почему, собственно, глава правительства должен был бороться с печатью, если в самом скандале более всего была повинна сама императрица? Подававшая повод тому своими отношениями с Распутиным. Она повела себя неподобающим образом,