Виктор Ротов - Заговор в золотой преисподней, или руководство к Действию (Историко-аналитический роман-документ)

• Название: Заговор в золотой преисподней, или руководство к Действию (Историко-аналитический роман-документ)
• Автор: Виктор Ротов
• Издательство: Советская Кубань
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1999
• ISBN: 5-7221-0244-X

Роман не совсем обычный. Это историко-аналитический роман-документ — так автор обозначил жанр произведения. И это определение полностью себя оправдывает, поскольку действительно исследуется на основании документов эпоха правления последнего русского царя-самодержца Николая Второго. Придворная кутерьма тех времен, состояние русского общества, предреволюционная обстановка в России, дворцовые интриги Нового и Старого Двора, мистико-распутинская чертовщина, блеск и грязь правящей элиты, подоплека развязывания первой мировой войны, попытка расчленения России, наконец борьба евреев за равноправие и ликвидацию так называемой «черты оседлости»; взлет и гибель гениального реформатора П. А. Столыпина и пр. и пр. — все это историей спрессовано в коротком отрезке времени — чуть более десяти лет. И так густо, что для иного государства событий хватило бы на столетия. В этих событиях, как в зеркале, отражены судьбы народные.

Круто повернулась история государства, не сразу народы России разберутся в том, что произошло в то мрачное и яростное, как вспышка взрыва, десятилетие. Роман Виктора Ротова «Заговор в золотой преисподней» — одна из попыток разобраться в том, что произошло в те далекие годы. И что с нами происходит теперь при взгляде на себя в зеркало прошлого.

---

Счастливый был возраст! Или время было такое, когда люди воспринимались как хорошие и не очень хорошие.

В Ростовском статистическом техникуме у нас был преподаватель по математике и счетной работе Семен Исаевич Эскин. Это был чародей в своем деле, маг. Мы все любили математику. Хотя я, признаться, до этого ненавидел ее всеми фибрами своей души. Он говорил «этоть» вместо «этот». Он так ловко, так интересно преподносил нам эти формулы — а — квадрат, бэ — квадрат; синусы, косинусы, что они тотчас прочно укладывались в наших мозгах. Он так просто объяснял нам сложнейшие выводы, решал математические головоломки, что мы диву давались, до чего проста эта математика. И как человек он был сама прелесть.

Слегка губошлепый, в толстых роговых очках, курчавый, с лукавым блеском в глазах. С некоторыми странностями в характере. Он точно по звонку входил в аудиторию и точно по звонку, иногда прерываясь на полуфразе, прекращал урок. На следующий день со вчерашней полуфразы начинал урок. Это нас забавляло и удивляло. Мы про него знали, что он безнадежно влюблен в преподавательницу русского языка Веру Алексеевну. И когда на него вдруг набегала тен;. грусти во время урока, мы очень жалели его и любили еще больше.

Мы почему‑то знали, что он еврей. Но придавали этому значения не больше, чем тому, что, положим, он в очках. То есть, тогда это не имело никакого значения. Правда, не знаю почему, но именно начиная с него я понес в жизнь прочное впечатление, что евреи — умный, хороший народ. Я не помню, чтобы мне кто‑то внушал это или просто сказал какие‑то слова в этом смысле. Просто отложилось в душе и все.

Наверно, поэтому, когда уже после техникума работал в Сибири в Баяндаевском леспромхозе (это 1952–1959 гг.) и попал в коллектив, где были и евреи, я уже как‑то ориентировался в национальном делении.

Так получилось, что в Баяндаевском леспромхозе я начал свою трудовую деятельность рабочим на валке леса, потом работал грузчиком. А потом меня взяли плановиком лесопункта. А вскоре назначили начальником планового отдела. В состав планового отдела входил инженер по технормированию. Эту должность занимал Абрам Семенович Высокий. А статистику у меня в отделе вела Эмма Исааковна Крипе. Оба, и Абрам Семенович, и Эмма Исааковна, были спецпереселенцами. Что это такое, я не сразу взял в толк. Потому что они ничем не отличались от нас, вольнонаемных. Потом я уже узнал, что раз в неделю они должны являться в поселковую комендатуру и там отмечаться. И еще узнал, что они чем‑то провинились перед Советской властью. Что их примерно семьдесят процентов в поселке. Западные украинцы, молдоване, румыны, поляки… И разные по вероисповеданию — иеговисты, баптисты, пятидесятники, хлысты и еще какие‑то. По случаю пришлось побывать в бараках, где многие жили. Общий барак. Много семей. Семья от семьи отделены занавесками из мешковины. В бараках тепло и почему‑то чадно. Люди с покорными кроткими глазами. Не верилось, что эти люди могли сделать что‑то плохое.

Когда умер Сталин, они очень радовались. Поляки, бывшие офицеры, достали из тайников свои мундиры и кортики. Правда, у них тотчас все отобрали. Как бы подавили выступление. Хотя никаких эксцессов не было. После смерти Сталина спецпереселенцы как‑то приободрились, стали смелее глядеть, откровеннее проявляться в религиозных своих пристрастиях. Особенно иеговисты. А среди них отличалась семья Рольских. Старик Рольский огромного роста демонстративно ходил в штопаной одежде, а вместо обуви на ногах грубое тряпье, обмотанное проволокой. Его многочисленные сыновья и дочери отличались красотой и дерзостью с начальством.

В общем, вскоре я понял, что здесь существует как бы два разных мира людей. Официально именующихся — вольнонаемные и спецпереселенцы. Правда, остроты этого разделения как‑то не ощущалось. Все работали, жили каждый в своем углу, перемогали длинные морозные зимы и ждали короткого лета, насладиться которым не давал назойливый гнус. Комарва и мошка заедали как только становилось тепло. Так что лету тому почти не радовались.

Абрам Семенович Высокий с семьей — женой Розалией Ефимовной и двумя дочерьми и тестем жил в землянке, вырытой тут же, в поселке, на пустыре. Однажды он пригласил нас с женой в гости. Я хорошо рассмотрел их жилье. Внутри оно не кажется землянкой. Разве что окна под потолком. А так — две комнаты, прихожая. Ковры на стенах, на полу. Кровати с никелированными шишками. Довольно уютно и тепло. Розалия Ефимовна пышнотелая и очень приветливая. Даже ласковая. Две черненькие девочки — их дочери. Десяти и двенадцати лет. Они почему‑то смотрели на нас широко раскрытыми глазами. Именно это, то что они смотрят на нас так, мне напоминало, что между нами есть какая‑то разница. А может, Абрам Семенович что‑то сказал им про нас.

Он держался с достоинством, гостеприимно; смачно, как всегда, говорил о леспромхозовских делах, о своей работе, о том, что не хватает справочников по нормированию труда. Толково помогал Розалии Ефимовне готовить на стол. Не помню чем нас угощали, но хорошо запомнился консервированный лосось. Его было в наших магазинах навалом, и эти консервы, как и омуль, приелись уже. Но он так приготовил! — с лучком и уксусом. Да еще свежеотваренная картошечка… Мы пили водку — забористый тулунский «сучок», закусывали лососем и говорили, говорили о разном. Кроме политики. Политика в разговорах со спецпереселенцем была не принята. О делах, о семье, о морозе, рыбалке, охоте — сколько угодно. О политике — боже упаси. А если случалось слово, собеседник тотчас опускал глаза и умолкал. Я это уже знал, а потому про политику ни гу — гу.

Это был единственный визит к Высокому. Остальные встречи с приемом вовнутрь мы проводили в столовой, магазине, в клубе, где принимали самое активное участие в художественной самодеятельности. Иногда, очень редко, — прямо в конторе; украдкой, на бегу. Бутылку на троих — и вразбежную. Выпивал Абрам Семенович вкусно, разговаривал смачно, на барабане в музыкальном кружке играл лихо. Лицом он был худощав, морщинист, особенно у рта. Глаза живые, выразительные и бесхитростные. Мне он нравился, я с ним общался открыто. Без оглядки на замполита. (Тогда еще был институт заместителя директора по политической части). Помнится, я сам себе дал установку, как сказал бы Кашпировский, не обращать внимания, что эти люди спецпереселенцы. Чем‑то они провинились перед властями, их наказали высылкой сюда. Это дело политики и властей. А мы — люди. И должны по — человечески общаться. Живем в суровых условиях Сибири, работаем на одном предприятии, наши отношения никакими официальными инструкциями не оговорены. В остальном я не задумывался глубоко. И тем более о том, что Высокий, мой коллега по работе, — еврей. Хороший, контактный, участливый человек. Его старенький тесть был заведующим хозяйством леспромхоза. Маленький такой старичок. Подслеповатый. Добрый и отзывчивый. Всегда пойдет навстречу. Всегда даст для ремонта дома чего‑нибудь — стекло вставить, замазки, гвоздей. Или чего там еще есть в его кладовой.

Вот, пожалуй, и все, что я могу сказать об этой еврейской семье. Воспоминания о них самые добрые.

Был еще бухгалтер в центральной конторе леспромхоза. По фамилии Голеорканский. Тихий, совершенно интеллигентный, незаметный. Играл на скрипке. С нами разъезжал по району с концертами художественной самодеятельности. Симпатичный человек с грустными глазами.

У него дочь болела. Сердечница. Идет, бывало, в контору на работу по улице и через каждые десять шагов останавливается, чтобы передохнуть. Вскоре умерла.

Глядя на тихого, скромного Голеорканского, я думал — за что его‑то сослали? Что он такое натворил? Этот человек и мухи не обидит. После реабилитации он уехал на родину в Молдавию, работал кассиром, его убили грабители.

В 1955 году меня перевели работать в Чукшинский леспромхоз. В поселок Сосновку. Он стоит на ж. д. дороге Тайшет — Лена. К этому времени прошла большая амнистия и реабилитация. Из лагерей Тайшетлага, расположенных почти по всей линии железной дороги от Тайшета до Братска, посыпался народ. Многие из освободившихся и реабилитированных остались в Сибири, тут же. По разным причинам: кому‑то некуда стало ехать — семья отказалась, или жена вышла за другого; кто‑то обзавелся здесь семьей. Кому‑то здесь нравилось жить. Потому что большие заработки, сухой здоровый климат, рыбалка, охота, большой выбор невест и всяческие льготы по строительству жилья, разведению домашнего скота и т. д. Среди таких я знал хорошо и даже дружил с двумя примечательными евреями: Анатолием Васильевичем Мининым и Борисовским (не помню имени, отчества).

Анатолий Васильевич Минин — разжалованный и осужденный генерал — лейтенант авиации. Небольшого росточка, с мясистым, вечно красным лицом, живыми глазами. Ни одного зуба во рту. Он маялся на каторге. И там от плохого питания потерял все зубы. Ему было под пятьдесят. Осужден он был за то, что, будучи дежурным на военном аэродроме, поднял в воздух неисправный истребитель, который и разбился с какими‑то важными персонами из соцстран на борту.