Федор Крюков - Шквал

• Название: Шквал
• Автор: Федор Крюков
• Жанр: Русская классическая проза

Федор Дмитриевич Крюков родился 2 (14) февраля 1870 года в станице Глазуновской Усть-Медведицкого округа Области Войска Донского в казацкой семье.

В 1892 г. окончил Петербургский историко-филологический институт, преподавал в гимназиях Орла и Нижнего Новгорода. Статский советник.

Начал печататься в начале 1890-х «Северном Вестнике», долгие годы был членом редколлегии «Русского Богатства» (журнал В.Г. Короленко). Выпустил сборники: «Казацкие мотивы. Очерки и рассказы» (СПб., 1907), «Рассказы» (СПб., 1910).

Его прозу ценили Горький и Короленко, его при жизни называли «Гомером казачества».

В 1906 г. избран в Первую Государственную думу от донского казачества, был близок к фракции трудовиков. За подписание Выборгского воззвания отбывал тюремное заключение в «Крестах» (1909).

На фронтах Первой мировой войны был санитаром отряда Государственной Думы и фронтовым корреспондентом.

В 1917 вернулся на Дон, избран секретарем Войскового Круга (Донского парламента). Один из идеологов Белого движения. Редактор правительственного печатного органа «Донские Ведомости». По официальной, но ничем не подтвержденной версии, весной 1920 умер от тифа в одной из кубанских станиц во время отступления белых к Новороссийску, по другой, также неподтвержденной, схвачен и расстрелян красными.

С начала 1910-х работал над романом о казачьей жизни. На сегодняшний день выявлено несколько сотен параллелей прозы Крюкова с «Тихим Доном» Шолохова. См. об этом подробнее:

---

— Ммм… та-ак, — с понимающим, глубокомысленным видом промычал доктор, внимательно вглядываясь по тому направлению, куда осторожно, по-охотницки прищурив левый глаз, показывал пальцем Водопьянов. И ничего не увидел на левой задней. Но что такое костяной шпат, спросить уже не решился.

— Я не Бог, братец, — сердито говорил генерал, — а в хозяйственной семье состояние должно быть! Как это: нет состояния? Работать не ленись, вот и состояние. А божеской милости я не могу, братец, сделать. Милость вам сделана государем императором: выдается сторублевое пособие. Чего же вам еще? Вы — потомки доблестных воинов, которые никогда никаких пособий не получали, а как служили! Небось они не являлись в таком виде перед начальством, как ты!..

Генерал раздраженно ткнул пальцем в чирики и фантастический мундир старика.

— Не разберешь, казак ты или мужик, дегтярь? Посмотри на себя: что это такое? Ты бы еще лапти надел!..

— Ваше п-ство! — старик жестом извиняющегося человека склонил голову набок. — В покос у нас это — самая форма… В чириках, например, много деликатней в загоне. Нам не писать, а вокруг быков плясать, как говорится, ваше п-ство… извините за выражение…

— А ты на загон пришел? Не к окружному генералу, а на загон?! Эх вы… — Генерал на мгновение остановился, как бы затруднившись в выражении. — Эскимосы, сукины дети! — прибавил он, слегка понизив голос. Он едва не выразился покрепче, но оглянулся, чувствуя за спиной присутствие посторонней публики, и вовремя удержался.

— Помилуйте, ваше п-ство, — тоном странного умиления сказал старик, оправдываясь, — мы и рады бы жить, как наши потомки жили, да ведь… нуждишка, ваше п-ство… Гнет в дугу государева слугу… Сапожишки, конечно, от приличия почему бы не надеть, ну нету, ваше п-ство… воля ваша: внуку отдал… А мундир, точно, не присвоенный мне, но дешево попался. Все поприличнее зипуна… Мы бы и ради… при всей, например, форме… оно и начальству лестно…

— Д-да… Разговаривать вы умеете… Ораторы! — холодно и сердито прервал его генерал. Причислив столь неожиданно старика к ораторам, он как-то невольно перенес на него и то враждебное чувство, которое возбуждали в нем своими крайними суждениями студенты и адвокат Егорлыцкий.

— Жалкими словами, господа краснобаи, меня не проведете, я знаю им цену, — прибавил он и, ткнувши пальцем на холку лошади, взыскательным тоном спросил: — А это что?

— Это — белизна, ваше п-ство.

— Я — не слепой… Вижу, что белизна. Но от чего? От побоин?

— Никак нет, ваше п-ство… Она и природная живет…

— При-род-ная! — сердито передразнил генерал в нос. — Запсовал лошадь… природная! Настоящий казак должен как зеницу ока наблюдать коня, а у тебя небось он из хомута не выходил?

— Да ведь, ваше п-ство, — виноватым голосом сказал старик, — разве ее возле дуги проводишь? Работаем…

— Я сказал тебе: поменьше говори! — выгодней будет! — сердито крикнул генерал и покраснел.

Кроткие, виновато-умиленные возражения старика раздражали его именно потому, что были резонны, а публика на балконе очень стесняла, потому что нельзя было облегчить негодующего сердца пряным словцом.

— Не годится лошадь! Не приму! — прибавил он отрывисто и сердито.

Старик, чувствуя на себе праздно любопытствующие взгляды нарядной толпы, стоявшей на балконе, и испытывая особенную неловкость от того, что возбудил неудовольствие генерала при людях, огорченно крякнул и сказал тем же извиняющимся, покорным голосом, каким говорил о своем мундире и чириках:

— Воля ваша, ваше п-ство… Вам дадена власть… Только состояния у меня нет другую справлять…

— Опять?.. Разговоры?..

Генерал быстро и энергично погрозил пальцем около собственного носа.

— В клопы захотел? Смотри у меня!

Потом бросил коротко и безнадежно-обрывисто:

— Ступай!

Круто повернулся и пошел в дом. Есаул Водопьянов делал знаки старику, чтобы он молчал. Старик надел фуражку, вздохнул. Когда генеральская спина скрылась за дверями, он глухим, но ровным, как будто даже довольным голосом сказал:

— Полтораста верст обмолотил, а из чего?

— Подкорми, дед, подкорми, — вполголоса сказал с балкона Водопьянов, в знак таинственности приложив ладонь к губам. — Лошадка пройдет за первый сорт — овсеца не жалей!

Старик нерешительно подвинулся поближе к балкону, хотел, видимо, что-то спросить, но есаулу было некогда: в гостиной хором уже кричали: «Ехать! ехать!» — и он, отмахнув старику рукой, ушел с балкона. Из комнат, в открытые окна, донесся генеральский голос, раздраженно говоривший:

— Все это ерунда, книжные теории… Экономическое положение, экономический упадок… точно я не знаю! Слава Богу, поработал…

Молодые голоса что-то возражали, разом, горячо, беспорядочно мешаясь. Один, особенно задорный, перекрикивая остальных, насмешливо и быстро прокричал:

— Иногда очень почтенные люди только моцион совершают вокруг дела, но воображают, что работают. Российская бюрократия нам много наработала!..

Потом из дома вышел с большим узлом Терпугов, а в ворота со двора выехал на дрожках казак в зеленой рубахе и форменных шароварах с лампасами. Терпугов сначала поместил на дрожки узел, а затем бережно усадил сырую, томную генеральшу, с красным зонтиком, вышедшую впереди веселой, нарядной, пестрой гурьбы барышень и дам. Старик едва успел дать им дорогу. Торопливо-шумной вереницей они мелькнули перед его глазами, смеясь, напевая и перебрасываясь с кавалерами шутливыми острыми словечками. От барышень пахло так чудесно, что старик невольно несколько раз потянул носом воздух, с удивлением глядя им вслед.

Тонкая, перетянутая талия генеральской дочки возбудила в нем искреннее сострадание.

«Какая нежная! Того и глядишь, переломится…» — подумал он.

На балкон вышел генерал и, увидевши его, сказал:

— Не ушел еще?

Старик быстро сдернул фуражку и взял ее на молитву. Генерал громко крякнул и, помолчав, прибавил немножко суровым голосом:

— Н-ну… корми! На сборном пункте посмотрю. Да береги! Береги, говорю! — вдруг грозно закричал он. — И в этом лапсердаке чтобы я тебя больше не видал!

— Слушаю, ваше п-ство…

Генерал был криклив, но не страшен. Конечно, любил хрипеть, пыжиться, обласкать многоэтажным словом. Но считал себя, и вправе был считать, человеком просвещенным и гуманным, потому что не только к членовредительству не прибегал, но и существование подчиненных отравлял лишь постольку, поскольку это неизбежно было при генеральском звании. И, не боясь обвинения в противоестественном грехе, те из его подчиненных, которые стояли поближе к нему и успели изучить его, утверждали, что Барбоса (так снисходительно-фамильярно называла генерала, — за глаза, разумеется, — даже самая мелкая сошка) нельзя не любить.

— Кто и не любит, так подлюбливает: не злой человек, прост, весь на виду…

Генералом он стал не так давно: лет шесть-семь тому назад. И самое это слово «генерал» в приложении к нему как-то незаметно впитало в себя тот отпечаток легкой, благодушной иронии, которым окрашено было наименование «Барбос». Но вместе с тем «генерал» звучало приятнее для уха его сослуживцев, было предметом их кастовой гордости, потому что в станице — и во всем округе, не богатом чиновными лицами, — это был единственный настоящий, военный генерал; председатель суда и директор гимназии, хотя и были превосходительства, но, в сравнении с ним, являли собой что-то жидкое и мало внушительное.

Сам он, надев шаровары с двойными лампасами и пальто на красной подкладке, не выиграл ни в росте, ни в значительности. Атмосфера сугубой, безмолвно-торопливой почтительности, граничащей как будто даже с испугом, готовности и преданности, окружавшая его, особенно с тех пор, как он стал генералом, сообщила, конечно, его пухло-округленному лицу твердо-каменный вид и глазам — взыскательность без послаблений. Но в действительности он как был, так и остался простым, старательным, крикливо-добродушным Барбосом.

Был он в своем деле старателен до чрезвычайности, а потому пылил. А главным делом, главной задачей своей деятельности считал то, что считала и стоящая над ним власть, — взять с вверенного ему округа возможно большее количество людей для военной службы, с лошадьми и безупречным снаряжением. Это была важнейшая, лежавшая на казачестве государственная задача. Но выполнить ее год от году становилось труднее. Обедневшее население, выворачивая гроши из скудного своего хозяйства, изощрялось в уклонениях, в ухищрениях, в стараниях сократить расходы на военный блеск. Он, как старательный служака, в свою очередь изощрялся в способах извлечь из населения все, что можно, чтобы заслужить признательность сверху и безупречно выполнить служебный долг. Он напоминал о заветах предков, подгонял, увещевал, предписывал и описывал. Описывал и продавал «лишнюю» овцу, коровенку, самовар, садишко…