Федор Крюков - Офицерша

• Название: Офицерша
• Автор: Федор Крюков
• Жанр: Русская классическая проза

Федор Дмитриевич Крюков родился 2 (14) февраля 1870 года в станице Глазуновской Усть-Медведицкого округа Области Войска Донского в казацкой семье.

В 1892 г. окончил Петербургский историко-филологический институт, преподавал в гимназиях Орла и Нижнего Новгорода. Статский советник.

Начал печататься в начале 1890-х «Северном Вестнике», долгие годы был членом редколлегии «Русского Богатства» (журнал В.Г. Короленко). Выпустил сборники: «Казацкие мотивы. Очерки и рассказы» (СПб., 1907), «Рассказы» (СПб., 1910).

Его прозу ценили Горький и Короленко, его при жизни называли «Гомером казачества».

В 1906 г. избран в Первую Государственную думу от донского казачества, был близок к фракции трудовиков. За подписание Выборгского воззвания отбывал тюремное заключение в «Крестах» (1909).

На фронтах Первой мировой войны был санитаром отряда Государственной Думы и фронтовым корреспондентом.

В 1917 вернулся на Дон, избран секретарем Войскового Круга (Донского парламента). Один из идеологов Белого движения. Редактор правительственного печатного органа «Донские Ведомости». По официальной, но ничем не подтвержденной версии, весной 1920 умер от тифа в одной из кубанских станиц во время отступления белых к Новороссийску, по другой, также неподтвержденной, схвачен и расстрелян красными.

С начала 1910-х работал над романом о казачьей жизни. На сегодняшний день выявлено несколько сотен параллелей прозы Крюкова с «Тихим Доном» Шолохова. См. об этом подробнее:

---

ОФИЦЕРША

I

На карточке, которую бережно, обеими руками, держал Макар Юлюхин, был изображен лихой воин, одной рукой упершийся в бедро, другой — держащий обнаженную шашку свободным приемом «к бою». Голова его была высоко поднята, почти запрокинута назад, сбитая набекрень папаха лишь чудом держалась на голове, а в мягких, сплывающихся чертах круглого лица с усами, похожими на двух маленьких мышек, прижавшихся под носом, застыло напряженное выражение молодечества и неустрашимости.

И Макар, и его жена Филипповна, и сын Семен, сноха Марья и другая сноха, жалмерка Варвара, — все смотрели не столько на эти знакомые, припухшие черты родного лица, сколько на белые офицерские погоны, украшавшие длинный казацкий чекмень, который давил немного книзу невысокую фигуру воина.

— Чадушка моя… офицерик молодой!.. — радостно всхлипывая, говорила Филипповна.

Макар Юлюхин заморгал глазами и, глядя в темный передний угол, перекрестился широким крестом.

— Заслужил… Заслужил себе и потомству… — сказал он гордым, взволнованным голосом. — Вот, Семен… вот… теперь Юлюхины примером будут…

— Белоликий какой! — сказала Марья.

— Чистяк! — одобрительно заметил Семен.

И лишь одна жалмерка Варвара, которой был ближе всех изображенный на карточке воин, — не сказала ничего.

— Ну, ты чего же, офицерша? Посылай за бутылкой, магарыч с тебя! — шутливо мигнул ей Семен.

Она смутилась, покраснела, засмеялась, пряча лицо от взглядов, обратившихся на нее. Свекор почмокал языком и высокомерно сказал:

— Погодит покель… Патрет-то нам с Авдотьей, а не ей… Читай-ка чтение, Семен…

Семен перевернул карточку. На оборотной стороне размашистым почерком было написано:

«Искренно любящим родителям батеньке Макару Ионычу, а равно маменьке Авдотье Филипьевной на память сердца от вашего покорного сына 3-го донского Ермака Тимофевича полка зауряд-подхорунжего Гаврила Макарыча Юлюхина».

Карточку рассматривали долго и благоговейно. Макар не доверял ее никому и показывал лишь из своих рук, вслух высказывая опасения, что каждый зритель «заватлает» ее немытыми руками. Исключение допустил одно — для шестилетнего Мотьки, но и то пожалел:

— Целуй батяшку! вот сюда… в лик… целуй! Он тебе фуражку со службы принесет… — стуча черным ногтем по портрету, говорил Макар внучонку, с недоумением глядевшему сбоку на изображение забытого батяшки.

Мотька беззвучно приложился к лихо заломленной папахе и уронил из носа каплю на офицерский погон.

— Э-э… паршивец! — Дед старательно вытер рукавом и обдул драгоценную карточку, блестевшую глянцем, прищурившись, поглядел на свет и положил ее вместе с письмом сына в конверт.

— В рамку надо врезать… Понесу к Козьмичу, нехай в рамочку вделает, — сказал он.

И, спрятав конверт в пазуху, пошел бродить по всей станице, переполненный счастьем, гордостью и желанием излить избыток ликующего чувства перед всем миром. На улице он останавливался перед каждым встречным и после первых двух-трех слов говорил запуская руку в пазуху:

— Сын патрет прислал… Гаврюшка… В офицеры произведен..

И осторожно, черными, набухшими пальцами, подувая в разрез конверта, вытаскивал карточку и держал ее ближе к себе, чем к зрителю.

— О? При всем парате… в аполетах! — говорил изумленный собеседник, глядя сбоку на фотографию. — Молодец, молодец!., честь и слава!..

— Станицу не пострами л! — с гордым восхищением говорил Макар.

— Очень приятно… Молоденького офицерика-то давно надо на завод. А то во всей станице один и остался хорунжий — Перфил Ильич, — да какой уж он офицер — девяносто лет… А это по крайней мере… картина… Это покорно благодарим тебя, Макар Ионыч, за такого сына…

Скоро имя нового офицера в семье Юлюхиных заполонило решительно все стороны бытия, повисло над каждым начинанием, звучало на каждом шагу.

— Вот когда наш офицер придет, вот разделаем колышки! — мечтал вслух Макар Юлюхин. — Первым долгом дом перестановим… скруглим!., под железо сделаем… Четыре теплых…

Филипповна, более трезвая и чуждая чрезмерной мечтательности, говорила:

— Нечего вперед загадывать… Будет ли чем перестанавливать-то?..

— Я тебе верный факт говорю: скруглим! Офицер… в прелых-то стенах мерзнуть непристойно. Померзлись — и достаточно…

А старшему сыну, Семену, который из полка вернулся простым рядовым, говорил:

— А ты, Семен, теперь как же? Во фронт перед Гаврилкой должен?

Это была шутка, но за ней Семен уже чувствовал потерю своего первородства. Виду не подавал, но было ему неприятно, и разные мысли смущали его. Скруглят или нет дом по приходе Гаврилки, залезут или нет под железо — еще вилами на воде писано. Отец надеется, что принесет Гаврилка со службы кучу денег и все их выложит на стол: нате, хозяйствуйте, распоряжайтесь. А Семен знал, как Гаврилка сделает: сделает так, как и он, Семен, сделал когда-то: приправит молчок… Да и много ли денег собрал? Небось на разные наряды все рассатарил… Но уж, конечно, важничать будет, займет с женой и детьми чистую горницу, а Семена с детьми в кухню выселят — не офицеру же в кухне жить, — в доме всего две жилых комнаты: изба и горница; в избе давно уже, около печи, обжились старики. А потом поживет Гаврилка месяц-другой и скажет: давайте делиться, пожалуйте законную мою часть. Семен тут хребтом ворочал, над хозяйством бился, недосыпал, недоедал, а офицер заберет такую же долю его трудового, какая и ему будет предоставлена, и отойдет.

Смущали душу эти мысли, и хмуро перемалчивал Семен, когда старик твердил: «офицер, офицер»… Марья по ночам дудила в ухо:

— Обидит нас офицер… Ни с чем пустит… Мы детей его выкормили, а он и спасибо нам не скажет, — вот попомни мое слово…

«Что ж, пожалуй, и верно», — думал Семен и молчал.

Был он казак медлительный и серьезный, в противоположность круглой, звонкоголосой, черноглазой своей Марье. Не любил показывать, что действует по бабьей указке, — своим умом жил. Но баба была хитрей и умела дать этому уму то направление, какое находила нужным.

— «Учить, — говорит, — Мотьку отдадим, — старик вчера. — Офицерскому сыну, — говорит, — бесчестно хвосты быкам крутить. Пустим по ученой части…»

— В емназисты, что ль?

— А хто ж его знает… «Бесчестно», — говорит. А наши-то дети за скотиной ходят — это, стало быть, так и надо?

— А то чего же?

Детей было поровну и у Гаврила, и у Семена, — старшие у Семена умерли, остались две девочки: Верка и Наташка. А у Гаврила, кроме Мотьки, была еще пятилетняя Аришка.

— И отдаст в емназию, ничего не попишешь, — сказал Семен. Молчал, а желчь накипала.

— Ошибку я дал. Отделиться бы, как со службы пришел, работал бы на свою семью, и только… А то гнул-гнул хребет, а толков никаких: ни скотины лишней, ни хлеба, — все на себя да в себя… Дойдет до дележа — и делить нечего…

А старик все поглаживал свою пегую бороду, улыбался, умственно поглядывал вверх, похаживал щегольским шагом, в белых чулках шерстяных и чириках, свежевычерненных чистым дегтем, наступая на пятки. В хозяйство он давненько уже входил поверхностно, предпочитая служебную деятельность при станичном правлении: нанимался за очередных в местную полицию и огнёвый караул. Похаживал Макар и говорил:

— Ты, Семен, приаккураться. А то офицер придет, скажет: что ж, мол, это такое? почему?

— Да поди ты к… с своим офицером! — грубо сказал как-то Семен, — не выдержал наставительного тона отца.

Макар на мгновение онемел от неожиданности: на квадратном лице Семена с широким, добродушным носом и всегда углубленными в какое-то соображение серыми, тусклыми глазами теперь трепетала и искрилась странная, незнакомая злоба.

— Семен! перекрестись: родителю ты такое слово!..

— Чего ж ты задолдонил: «офицер, офицер»… Одно знаешь! А вот покос заходит, не подумал принанять человека… Сколько уж мне одному-то не ворочать…

Макар почувствовал справедливость упрека, но признать ее не хотел. Закричал сердитым голосом:

— Ты не один! А бабы?..

— Бабы, бабы! — еще громче закричал Семен, и уже было слышно соседям, что у Юлюхиных брань. — На кой они… мне бабы? Чего они могут? Сам небось возьмешь костылек да в проходку, в правление… Офицер!.. Он, погоди, утрет еще тебя, офицер…

И новый упрек был правилен. И оттого, что старик чувствовал себя бессильным и зависимым от Семена, он закричал в свою очередь голосом упрекающим и грозящим:

— Ты должен понять: человек заслужил честь!., себе и потомству!.. Это не тяп-ляп… Ты вот и галунишки не заслужил, а храпишь, как все равно порядочный…

— Пущай заслуга его при нем остается, я не заслужил, а кусок едите вы не от его заслуг, а от моих трудов!.. А погляжу, как офицер вас накормит!..