Федор Крюков - Офицерша

• Название: Офицерша
• Автор: Федор Крюков
• Жанр: Русская классическая проза

Федор Дмитриевич Крюков родился 2 (14) февраля 1870 года в станице Глазуновской Усть-Медведицкого округа Области Войска Донского в казацкой семье.

В 1892 г. окончил Петербургский историко-филологический институт, преподавал в гимназиях Орла и Нижнего Новгорода. Статский советник.

Начал печататься в начале 1890-х «Северном Вестнике», долгие годы был членом редколлегии «Русского Богатства» (журнал В.Г. Короленко). Выпустил сборники: «Казацкие мотивы. Очерки и рассказы» (СПб., 1907), «Рассказы» (СПб., 1910).

Его прозу ценили Горький и Короленко, его при жизни называли «Гомером казачества».

В 1906 г. избран в Первую Государственную думу от донского казачества, был близок к фракции трудовиков. За подписание Выборгского воззвания отбывал тюремное заключение в «Крестах» (1909).

На фронтах Первой мировой войны был санитаром отряда Государственной Думы и фронтовым корреспондентом.

В 1917 вернулся на Дон, избран секретарем Войскового Круга (Донского парламента). Один из идеологов Белого движения. Редактор правительственного печатного органа «Донские Ведомости». По официальной, но ничем не подтвержденной версии, весной 1920 умер от тифа в одной из кубанских станиц во время отступления белых к Новороссийску, по другой, также неподтвержденной, схвачен и расстрелян красными.

С начала 1910-х работал над романом о казачьей жизни. На сегодняшний день выявлено несколько сотен параллелей прозы Крюкова с «Тихим Доном» Шолохова. См. об этом подробнее:

---

— Да ежели больна… как же тут? — возразил Макар. — По крайности, принять меры какие-нибудь…

— Не лезь! Не в свое дело не влипай! — гневно закричала вдруг Филипповна, и было это так неожиданно и не похоже на нее, рыхлую и скрипучую, что Макар изумился и отступил.

— По крайней мере, осмотреть… — начал было фельдшер.

— Нечего осматривать! — решительно заявила Филипповна и стала на дороге к больной.

— Наконец, пульс пощупать, температуру измерить…

— У тебя законная жена есть: щупай, измеряй, а тут без тебя измеряют.

У баб был столь решительный вид, что одно мгновение, показалось фельдшеру, они готовы были лечь костьми, но не дать больной для осмотра. Это враждебное недоверие к медицине вызвало пренебрежительную улыбку у Алексея Алексеича. Но вместе с тем было немножко и обидно отступить перед этим закоснелым невежеством и как бы дать ему повод для незаслуженного торжества. Алексей Алексеич сам перешел в наступление.

— Тут не рогатиной пахнет… Тут, как видно, доморощенные акушерки работали… Я уж чую…

— Чем бы ни пахло, — отозвалась на это Ильинишна, — не в совесть, так не нюхай… Нам без надобности!

— Вам без надобности? Ну нет! шалишь! Этим не шутят. За это каторга, любезные мои! Каторга! В царских рудниках камень будете ломать на постройку дворцов! Да-с!..

Мать Варвары всплеснула руками и горестно заголосила:

— Господи! Греха-то какого!..

— И я, по долгу присяги, обязан донесть! Ведь вы что с бабой сделали? Думаете: встанет? Не встанет! Вот чего вы наработали!..

— Господи! порок-то какой! на всю родню!.. — горестно причитала мать Варвары. — И бессчастная ты моя дочушка…

— Ну, пущай каторга будет, а я не дам! не дам бабу обнагочать! — плачущим и решительным голосом закричала Филипповна, и фельдшеру ясно стало, что больше ему тут делать нечего.

Он ушел. Марья нагнала его у ворот.

— Алексей Алексеевич, чего я у вас хочу спросить? — сказала она несмело.

— Не знаю… — Он сердито обернулся к ней и встретил лукавый взгляд исподлобья, устремленный на него, в сумерках, такой манящий и поджигающий.

— У вас каплев от испугу нет?.. Хвораю я с испугу… к сердцу подкатывает…

Фельдшер потрепал ее по подбородку.

— Эх, круглая бабочка-то!.. Ну, что ж, приди вечерком, поглядим… «Какой славный человек!» — восторженно подумала Марья и смелее уже сказала:

— Алексей Алексеевич, еще я вас попрошу: не доносите, пожалуйста… ведь можно?..

— Почему же… можно… Только на сапоги с калошами…

— Да ведь, перед истинным Богом — рогатина. Детьми побожусь!..

— А осмотреть-то не дали. Не-ет, мы сами грамотные, — знаем!..

— Вы уж не обижайтесь, Алексей Алексеевич, мама три рубля даст… Не доносите, пожалуйста… Хочь бы Варятка-то очнулась, Бог дал… ведь дети!

Она горестно собрала губы в кучку и стала утирать глаза концом занавески…

…Молодой, здоровый организм Варвары все-таки выдержал весь ужас перенесенной операции, вышел победителем. К покосу она не оправилась, но уже через две недели ехала на возу с сеном и весело переругивалась с Марьей из-за очереди, кому идти возле быков, кому ехать на конском возу. А Филипповна, когда ее спрашивали: «Ну что ж, баба-то поправилась?» — отвечала певучим голосом:

— И-и, бабу не взяло… Старик вот умирает у меня… Тарани, что ль, облопался, — там страсть, мои милые, и только!.. На взгляд лядащий, а несет как от хорошего быка.

VII

С утра на улице замечалась необычная суета и волнение. Проехали верхами, с песнями, молодые казаки — станичные и хуторские, — и все уж знали: едут встречать служивых. Ходили и собирались кучками нарядные бабы и девчата. Стаями, как озабоченные воробьи, носились ребятишки — за станицу и обратно в улицы. Старики выносили большие бутыли из винной лавки, и когда, нежно прижимая к груди, они несли их по улицам, солнце весело играло на стекле, и плеск прозрачной звенящей влаги радовал глаз и слух.

Чувствовалась та лихорадка ожидания, которая захватывает и заражает не только людей близких, заинтересованных, но и постороннего зрителя, точно и ему предстоит вот-вот увидеть что-то долгожданное, необычайное, дорогое, и важно не упустить первый, самый значительный момент этого предстоящего…

Рябая, ширококостая Макрида, обмазывавшая глиной дом у просвирни, вся до бровей забрызганная коричневыми пятнами, торопливо выбежала на перекресток.

— А ан пришли?..

Из-за угла вынеслись вскачь, подпрыгивая, как лошади, черномазый цыганенок Митрошка и белоголовый Кузька.

— Нет… ишшо у мельницы!.. Стреляют!..

На перекрестке, у старой церковной сторожки, высыпала группа баб в белых, вышитых кофтах, в новых шелковых платках. Вышел с желтой медалью на груди ведерник Шкапа с широкой, расчесанной бородой. И оттого что показался на улице в таком торжественном виде такой солидный человек, Макриду охватило нервное беспокойство: значит, идут служивые…

— Никак, песня? — проговорила она, прислушиваясь. Шкапа повернул голову боком, застыл на минутку в позе слушающего человека, потом разочарованно сказал:

— Кочета.

— Ой, песня! — тревожно воскликнула Макрида.

— Гляди не тресни!..

Чуть слышные, вдали звучали какие-то голоса, похожие и на звук далеких бубенчиков, и на заглушенный расстоянием крик петухов, и на пение дьячка Алексеевича в церкви. Может быть, и песня, далекая, глухая, затерявшаяся среди соломенных крыш, в кривых улицах и переулках, которыми едут служивые. А скорей всего, какой-нибудь сумасбродный кочет орет на куче кизяков.

— Ой, нет… песня!.. — ухватившись за грудь, вскрикивает Макрида и бегом бросается к следующему перекрестку, к церковной сторожке. Отвевается при беге ее запачканная юбка и грязная розовая рубаха, трясутся, как студень, мягкие груди.

Она еще не добежала до перекрестка, а песня уже вырвалась из-за угла и покатилась по улице, нестройная, нескладная и шумно ликующая. Из-за каменной церковной ограды показались всадники. Остановились. Здороваются. Подобранные, подчищенные кони щеголевато перебирают тонкими ногами, не стоят на месте. Сверкают медным набором нагрудники и пахвы, блестят лакированные ремни и эфесы шашек, весело алеют околыши новых фуражек, и новенькие, травяного цвета рубахи, стянутые в поясу ремнями с мелкой чеканкой, ловко охватывают стройные, подобранные, гибкие станы.

Не слезая с коней, казаки нагибаются к бабам, целуются, что-то говорят, указывая руками назад. Натянув повода, удерживают танцующих, подбирающих шеи коней. Потом трогают дальше, и снова радостно шумит их песня.

— Хуторские, знать?.. — спрашивает Макрида.

Она никого не ждет, но волнуется не менее, чем те, кому ждать есть кого. И, запыхавшись от бега, громко дыша, торопливо задает вопрос:

— А наши где?

— Скуриху, говорят, проехали.

Толпа стоит некоторое время, вслушивается в удаляющуюся песню, смотрит вдоль улицы, перекидывается словами…

— Гаврилка-то Юлюхин… офицером идет… — Да ну?

— Офицером…

Макрида всплескивает руками и восторженно восклицает:

— Какая беда-то!

Она давно слышала, знает, что Гаврил Юлюхин офицер, но все-таки изумляется такой невероятной близости того, что раньше, за отдаленностью, казалось смутным и малодостоверным.

Бабы долго обсуждают, как будет встречать молодого офицера старик Макар, мать Филипповна, тесть с тещей, жена Варвара, грехи которой тут же были вспомянуты с ядовитой точностью, словно все эти подруги, соседки и приятельницы по следам ходили за ней в поздние вечера весенние, под кустами сидели на лугу, когда она стерегла овец, из-за плетней подглядывали, как ходила она к бабке Ильинишне.

Когда иссякает разговор, минуты ожидания кажутся долгими и томительными. Толпа редеет. Сперва убегают ребятишки к паровой мельнице, откуда видно всю дорогу до Скурихи. Потом уходят бабы — кто домой, а кто дальше, вслед за ребятишками, чтобы пораньше увидеть служивых.

За Макридой дело стояло. И нет охоты возвращаться назад, как бы не упустить служивых, — да работа-то не поденная, а гуртовая, самой убыток, — надо идти… Пошла, но все оглядывалась назад. И даже когда взяла круглый комок сырой глины с навозом и взобралась с ним на лестницу, то прежде чем ляпнуть им в стену, прислушалась, не слыхать ли выстрелов или песен. Не слыхать. Видно, далеко еще… Вздохнула.

— Господи… Гаврилка офицером! — с изумлением проговорила она и, ляпнув глиной в стену, начала ладонями штукатурить ее.

Потом спустилась за другим комом, но только что поднялась на верхние ступеньки, как ахнула и, уронив глину, стремглав бросилась вниз: на перекрестке, не на том, на который только что бегала она к церковной караулке, — за углом просвирниного дома его и не видать было, — а на другом, по продольной улице, у краснорядцевой лавки, было необыкновенное движение… Бежали бабы, ребятишки. Пестрая толпа сгрудилась около всадника на серой лошади. За ним виднелись еще всадники. На одной лошади сидело верхом двое казаков. Пели песни…