Федор Крюков - Обыск

• Название: Обыск
• Автор: Федор Крюков
• Жанр: Русская классическая проза

Федор Дмитриевич Крюков родился 2 (14) февраля 1870 года в станице Глазуновской Усть-Медведицкого округа Области Войска Донского в казацкой семье.

В 1892 г. окончил Петербургский историко-филологический институт, преподавал в гимназиях Орла и Нижнего Новгорода. Статский советник.

Начал печататься в начале 1890-х «Северном Вестнике», долгие годы был членом редколлегии «Русского Богатства» (журнал В.Г. Короленко). Выпустил сборники: «Казацкие мотивы. Очерки и рассказы» (СПб., 1907), «Рассказы» (СПб., 1910).

Его прозу ценили Горький и Короленко, его при жизни называли «Гомером казачества».

В 1906 г. избран в Первую Государственную думу от донского казачества, был близок к фракции трудовиков. За подписание Выборгского воззвания отбывал тюремное заключение в «Крестах» (1909).

На фронтах Первой мировой войны был санитаром отряда Государственной Думы и фронтовым корреспондентом.

В 1917 вернулся на Дон, избран секретарем Войскового Круга (Донского парламента). Один из идеологов Белого движения. Редактор правительственного печатного органа «Донские Ведомости». По официальной, но ничем не подтвержденной версии, весной 1920 умер от тифа в одной из кубанских станиц во время отступления белых к Новороссийску, по другой, также неподтвержденной, схвачен и расстрелян красными.

С начала 1910-х работал над романом о казачьей жизни. На сегодняшний день выявлено несколько сотен параллелей прозы Крюкова с «Тихим Доном» Шолохова. См. об этом подробнее:

---

ОБЫСК (Упрощенным порядком)

Визит был совершенно неожиданный. Но, свыкнувшись за последние годы с атмосферой сюрпризов и внезапностей, Лапин[1] не удивился.

И пристав, и заседатель были в кителях нового образца, цвета хаки, при холодном оружии (у заседателя, впрочем, из кармана предательски выглядывала ручка револьвера). Они расшаркались с ловкостью почти военных людей и поочередно отрекомендовались:

— Полицейский пристав третьего участка!

— Заседатель первого участка!

По узеньким погонам на их плечах, с одним просветом и одной звездочкой, Лапин определил их чин: коллежские регистраторы. И оттого, что чин был невелик, в голове мелькнула самонадеянная мысль: как будто не так уж и страшно…

Пегое лицо пристава, изрытое рябинами и закопченное, очень напоминало морду не очень породистой, но серьезной лягавой собаки — из тех, что любят мирно дремать под окном у кухни да изредка, без особой охоты, щелкать зубами против надоедливых мух.

А заседатель был весь точно сметаной вымазан: белые, торчащие из носа усы, белые брови, белая, короткая шерсть на голове, сквозь которую видны были прыщи на коже, и шмыгающий по сторонам суетливый, но какой-то неосновательный взгляд…

(Позади заседателей, в дверях передней к в коридоре, стояли три казака, всё рослый, богатырски сложенный народ. У них были большие полицейские медали на груди и вместо оружия толстые костыли в руках)[2].

Пристав не без торжественности возложил на стол свой портфель, медленно раскрыл его и с глубокой, почти бездонной почтительностью извлек оттуда полулист бумаги.

— Вот позвольте предъявить сей документ, — сказал он деланно равнодушным тоном, который предназначен был подавлять своим ледяным холодом.

На документе сбоку значилось: «Окружной атаман Усть-Медведицкого округа. Часть гражданская. № такой-то…»

А затем шло самое обоснованное предписание: на основании такого-то параграфа Положения об усиленной охране произвести обыск у бывшего члена Государственной Думы «для обнаружения нелегальной литературы». (Подпись: генерал-майор Широков).

Несмотря на то, что со стороны закономерности предъявленный документ представлял явление идеальное (точная ссылка на параграф Положения об усиленной охране, указание на мотивы обыска — бывший член Государственной Думы, категория, само собой разумеется, подлежащая периодической перлюстрации), — все-таки в душе у Лапина невольно поднялось чувство обиды и в первый момент встали недоуменные вопросы: почему? на каком основании? по какому поводу?

Такова уж неискоренимая слабость человеческой натуры: вопрошаешь немое пространство даже при явном отсутствии надежды на отзвук…

Генерала Широкова Лапин никогда не видел, но слышать о нем кое-что слышал. Боевые лавры, увенчанные впоследствии генеральскими эполетами, он приобрел на улицах г[орода] Риги. По рассказам станичников, человек был разбитной и деятельный агитатор.

— Сулил земли нам… Серебряковский юрт… — не без хвастовства говорил Лапину сосед после торжественного проезда генерала через станицу.

— Не может быть?

— Вот — святая церковь! Сам, своей собственной губой, брехал. «Вы, — говорит, — старички в случае чего — прямо ко мне! Всякую нужду ко мне и больше никуда! Чтобы я знал, кому и чего…». «Да вот земельки бы нам, ваше п-ство», — говорим. — «Пишите! Составляйте приговор, представляйте ко мне. Обозначьте, какую землю и где желаете получить». — «Да нам вот, в[аше] п-ство, у Серебряка бы — куда лучше! И под руками… А земли у него невпроворот… И бывшая наша именно!..» — «П-пишите и представляйте! А я направлю… я-а направлю! Я в Хоперском округе столько приговоров направил! Уезжал оттуда, — даже арестанты жалковали… образ мне поднесли!..» — «Вот иш-шо, — говорим, — насчет жеребцов бы… Чижало нам с ними! (Содержи их, как господ каких, по тыще целковых в год на каждого выходит)…» — «Что же, пишите насчет жеребцов. Направлю, все направлю. (Я в своем Хоперском округе)… Ничего, пишите! Только чтобы сеймищ у вас не собиралось! Агитаторов этих разных хватайте и ко мне представляйте. А я уж там знаю, как с ними поступить…».

— Чего ж, это не дурно…

— Куда лучше.

Он остановился, посмотрел на Лапина смеющимися глазами и с особенным выражением прибавил:

— Николая Ефимыча в маковку поцеловал. И сейчас, бедняк, как вспомнит, так и зальется слезами. «Сроду, — говорит, — меня ни один генерал не целовал… и не думал, а вот привел Господь дожить…». До слез рад…

Толкование слов генерала станичниками в смысле обещания земли оказалось, однако, очень распространительным. Они уже собирались было с осени ехать пахать землю помещика Серебрякова. Но суровая действительность скоро отрезвила их не очень толковые головы. Прежде всего потерпел крушение приговор их об уменьшении количества «войсковых производителей», содержание которых тяжело ложилось на станичный бюджет; через неделю он был возвращен с резолюцией генерала: «Впредь мне таких приговоров не представлять!».

Насчет земли приговор хотя тоже написали, но послать его уже не решились: генерал издали был не столь обходителен, как вблизи…

Поскольку деятельность староватого генерала касалась Лапина лично, — а она касалась, — никаких оптимистических ожиданий она в нем не возбуждала. С первыми шагами генерала в округе совпало обвинение Лапина в нарушении правил о собраниях, когда такого нарушения не было, что признал и суд. Потом частные осведомления о том, когда он уедет из своего родного гнезда? Потом водворение в их станице, глухой, незаметной и очень тихой, полицейского заседателя… Лапин не скрывал: всеми силами старался он держаться так, чтобы генерал Широков даже забыл о его существовании. Оказалось, что усилия потрачены тщетно. Мог ли генерал забыть, что Положение об усиленной охране дает ему возможность в полной мере выказать глазомер, быстроту и натиск в отношении бывшего «неприкосновенного»?..

И он послал в атаку сразу двух заседателей, при холодном и огнестрельном оружии…

Но делать было нечего. Он заставил себя сделать веселую мину в прескверной игре и безрадостным тоном сказал, указывая на книжные шкафы к письменный стол:

— Не угодно ли?

Откашлялись. Кинули взгляд сперва издали, словно измеряли расстояние, приценивались. Потом подступили ближе. Заседатель начал проворно извлекать брошюрки в красных обложках. Пристав взял с другой полки первую подвернувшуюся книгу и остановил свой взор на заглавии.

— «Записки революционера»…[3] Крякнул. Радость ли была в этом коротком, внушительном звуке или неодобрение — трудно было определить.

— За-пис-ки рево-лю-цио-нера! — повторил он раздельно: — я… сяду?..

— Пожалуйста.

Он сел, раскрыл книгу и стал читать. Долго читал. Перелистывал и опять читал. Крякал и на минуту останавливался. Тогда на лице его застывало выражение озадаченного пса, увидавшего в реке отражение солнца и облаков.

Заседатель между тем набрал уже целый ворох «нелегальной литературы»: «Журнал для всех», «Былое», книжечку «Крестьянское малоземелье» — приложение к какому-то сельскохозяйственному журналу, — брошюрки в красных обложках со статьями Л. Толстого. Но лондонское издание тех же статей — в синей обложке — лишь повертел в руках и положил на место. Водворил также на место и серые книжечки «Сознательной России». Из народно-социалистических сборников конфисковал только те, которые носили название «Трудовой народ».

В сомнительных случаях он боком подвигался к третьему участку и шепотом, и мимикой спрашивал у него указаний. Третий участок, занятый книгой, коротко ляскал зубами, как будто отпугивал надоедливую муху, и снова погружался в чтение.

— Чтобы эту книгу правильно определить, ее всю прочитать нужно, — обратился он наконец к Л[апину] тоном упрека.

— Это долго, — сказал доктор виноватым голосом (как-то само собой возникло в нем неожиданное и непонятное чувство виноватости).

— То-то и есть-то! Поэтому я… приобщу ее к делу!.. Гмм… мм… ммэ… А это что за «Песни труда»?

— Посмотрите…

— «Пес-ни тру-да»… Известное дело: долой самодержавие?

— Изданы были при самодержавии. Кажется, продаются и теперь…

— Мало ли что продаются! Я вот в октябре 905-го сам покупал такие книжки, за которые после приходилось арестовывать… да! Сверюсь с циркуляром… «Книга русского рабочего»… Ммм… Тоже, вероятно, из области фантазии? Чего-нибудь нагородил… Эх, господа, господа! И что это вам за охота с этими пустяками!.. Ведь вот вы… имеете хорошее место, приличное жалованье получаете… Ну к чему? Какого рожна надо?.. Ах…

Лапин набрался смелости и спросил:

— Если не ошибаюсь, вы — бывший учитель?

— Да… приходский, — простодушно-серьезным тоном ответил пристав: — а коллега вот почти по вашей части… из ветеринарных фельдшеров. А что?