Федор Крюков - Счастье

• Название: Счастье
• Автор: Федор Крюков
• Жанр: Русская классическая проза

Федор Дмитриевич Крюков родился 2 (14) февраля 1870 года в станице Глазуновской Усть-Медведицкого округа Области Войска Донского в казацкой семье.

В 1892 г. окончил Петербургский историко-филологический институт, преподавал в гимназиях Орла и Нижнего Новгорода. Статский советник.

Начал печататься в начале 1890-х «Северном Вестнике», долгие годы был членом редколлегии «Русского Богатства» (журнал В.Г. Короленко). Выпустил сборники: «Казацкие мотивы. Очерки и рассказы» (СПб., 1907), «Рассказы» (СПб., 1910).

Его прозу ценили Горький и Короленко, его при жизни называли «Гомером казачества».

В 1906 г. избран в Первую Государственную думу от донского казачества, был близок к фракции трудовиков. За подписание Выборгского воззвания отбывал тюремное заключение в «Крестах» (1909).

На фронтах Первой мировой войны был санитаром отряда Государственной Думы и фронтовым корреспондентом.

В 1917 вернулся на Дон, избран секретарем Войскового Круга (Донского парламента). Один из идеологов Белого движения. Редактор правительственного печатного органа «Донские Ведомости». По официальной, но ничем не подтвержденной версии, весной 1920 умер от тифа в одной из кубанских станиц во время отступления белых к Новороссийску, по другой, также неподтвержденной, схвачен и расстрелян красными.

С начала 1910-х работал над романом о казачьей жизни. На сегодняшний день выявлено несколько сотен параллелей прозы Крюкова с «Тихим Доном» Шолохова. См. об этом подробнее:

---

Атаман ответил на это не очень дружелюбно:

— Учил бы уму-разуму внука лучше — вот какой продверг…

— Я учил, ваше благородие. Внук у меня дюже письменный, три зимы в училище бегал…

— Переучил!..

— Помилуйте, ваше б-дие…

— Потому что какая-нибудь… ноль ничтожная!.. — с сердцем крикнул вдруг начальник станицы. — А людей чище себя может… на публику выводить… Щелкопер проклятый!.. Какой-нибудь черепок…

Перерыли сундуки, заглянули в чулан, на потолок, в амбар — нигде ничего подозрительного, в смысле книжного склада, не нашлось. Забрали толстые книги церковной печати, принадлежавшие деду: святцы, псалтирь, толковый апокалипсис и «цветник». В «цветнике» лежала небольшая книжка гражданской печати: «Примеры военного красноречия разных народов минувших лет и настоящего времени». Атаман повертел ее в руках, перелистал, подозрительно останавливаясь на некоторых страницах, и отложил в сторону.

— Это у тебя святцы? — строго спросил он у деда Герасима.

— Так точно. Святцы…

— А записываешь в них всякую ерунду! Например, что это? «12-го сего майя обгулялась перепелесая свинья…»

— Для памяти, ваше благородие. Люди мы, извините, землепашцы… Первое беспокойство — об хозяйстве…

— На бумажке не мог записать? Книга церковная, можно сказать, а ты на ней неподобные такие вещи…

— Виноват, ваше благородие. Сознаю, что ошибся… обмишулился…

— Виноватых бьют. А еще критику наводите на порядочных людей… Я о себе не говорю, я — человек такого свойства: бреши на мою голову, сколько хошь, — выдуюсь!.. А он других дернул… Чем ему вот Никита Иваныч помешал?

Атаман ткнул пальцем на своего помощника.

— Как, бишь, он тебя там, Никита?

— Не меня, а мою супругу, — конфузливо ответил помощник Топтыгин, — Чушь, больше ничего!.. Говорить неохота…

— Ну, все-таки… Пускай старичок послушает, как внук его отличается…

Топтыгин смущенно поскреб затылок.

— Так, нехинея одна… — пробормотал он, упершись взглядом в свои сапоги. — «А жена была Никиты — с синяками, вся избита»… Ей-Богу, вот разрази Господь мою утробу, пальцем ее не тронул никогда! — прибавил он скорбно-обиженным голосом.

— Э-э, чего там грешить, Никитушка! — с неожиданной горячностью возразил вдруг дед Герасим. — Пальцем не тронул! Сколько раз, при моем виде, возил, как Сидорову козу… Сколько раз я сам собственной губой говорил тебе: «Не бей, мол, Никитушка, она годится в дождь куда послать…»

— Ну, это не твое дело — в чужих женах распоряжаться! — резко остановил старика атаман.

Между тем писарь Тит Андреевич, вертевший в руках книжку «Военное красноречие», вдруг наткнулся на неожиданное открытие и многозначительно замычал. И когда этот звук привлек внимание атамана, писарь указал пальцем на какое-то рукописное замечание, нацарапанное на заглавной странице. Атаман не сразу разобрал написанное.

— «Сия книга — одна реклама, больше ничего…» — прочитал он вслух.

— Реклама… гмм… А что такое реклама, Андреевич?

— Да это не суть важно! Вы ниже смотрите!

— Не прокламация?

— Нет… Реклама это… как бы сказать?.. Ну, реклама и есть!.. А вы ниже, на подпись обратите внимание: «станичный социалист Сергей Безпятов!..»

— Социали-ист? А-а… да, есть… Это крупная серьезность!.. Ну-ка ты, социалист! — крикнул атаман строго на Сергуньку. — Это твоя рука?

— Моя, — сказал Сергунька независимым тоном.

— Так ты что же это думаешь? — усиливая голос и грозно хмуря густые брови, вскинулся атаман. — Это тебе шутки? реклама?.. Да знаешь ли ты, что такое со… социалист?

Дед Герасим испуганно крякнул, Ульяна побледнела, а Сергунькина мать Матвеевна заплакала, горько качая головой. Сергунька, сохраняя независимый вид, усмехнулся.

— Что такое существует социалист? — грозным голосом повторил атаман.

— Напрасно шумите, Иван Петрович, — отвечал Сергунька. — Голос у вас дозволительный, это всем известно…

— Приобщи-ка эту рекламу, Андреевич, куда следует! — Атаман угрожающим жестом ткнул пальцем в книжку. — А тебя, милый мой, я в переплет возьму-у… Со-циа-лист!..

— Сам Иисус Христос был социалист! — сказал уверенно Сергунька.

— Христос?! Запиши-ка это, Андреевич!..

Дед Герасим испуганно хлопнул себя по бедрам, Матвеевна заголосила. Нагнувшись вперед, дед с таинственным видом подвинулся к атаману и умоляющим тоном, вполголоса сказал:

— Ваше благородие!.. Пожалуйте со мной в особую комнату… на парочку слов…

— Не-ет, старина, поздно, — широко улыбнулся атаман. — Дело крупного серьезу… Андреевич! захвати, кстати, и святцы… Дело крупного серьезу…

— Ваше благородие!..

— Не-ет… поздно теперь…

— Пожалейте мою старость!.. В копыта вам падаю… ведь… я… старик…

Дед опустился на колени. За ним опустилась и Матвеевна, причитая по-мертвому: «Го-ло-вуш-ка мо-я го-о-рь-ка-я…» Сергунька с невыразимой болью чувствовал бесцельность и ненужность этого унижения и темного страха; в глазах у него потемнело от злорадно-торжествующего голоса атамана, горячая волна залила лицо, и, не помня себя, он крикнул то, что обиднее всего могло показаться атаману:

— Иван Петрович! а просцо-то в общественный магазин вернули аи нет?.. Об этом я тоже не умолчу!..

III

Генералу готовили торжественную встречу — такой уж издавна установлен порядок. Обывателям было предписано собраться в церкви. День был будний, рабочий. С утра выползло из хат десятка два старичков в теплых чекменях с медалями николаевских времен, в синих халатах, в шинелях с чужого плеча. Они долго ходили по тихим улицам станицы, бородатые, медлительно-важные, голодные и скучающие. Сходились в кружки, перекидывались редкими словами, умственно молчали, изморенные зноем, — было жарко, а оделись все, для приличия, по форме, которая была приспособлена, на всякий случай, ко всем временам года, не к лету только. Утомившись стоять, выбирали где-нибудь под плетнем, в холодке, местечко почище и, слегка примяв чириками крапиву, укладывались спать — «на бивуачном положении».

Полицейский Семеныч сражался с бабами за непорядок: было заказано вымести улицы, убрать бревна, побелить хаты — никто своевременно не озаботился этим, а теперь вот, перед самым прибытием генерала, бабы, высоко подоткнув подолы и вооружившись помазками и ведром жидкой белой глины, спешили благообразить внешний вид своих жилищ. И получалась нелепая картина, отнюдь не соответствующая нужному представлению о благоустройстве и благоприличии: забрызганные до самых бровей белой глиной крикливые бабы с голыми икрами, полуоблупленные курени, свежий кизяк по улице, кучи сухого дряму у плетней… Семеныч энергично жестикулировал клюшкой, угрожал ответственностью, а бабы весело скалили зубы и называли его Скорпионычем…

О. Иван с испуганным лицом упрекал ктитора за то, что плохо вымыт пол в церкви. Урядник Полуптахин, инструктор, репетировал почетный караул в маршировке, поворотах, осаживании и примыкании. Издали его хриповатый тенор, кричавший: раз-раз-раз-раз… — походил на усталый лай неугомонной дворняжки. Стаями вились и маневрировали около взвода ребятишки. Во дворе училища урядник Попов упражнял школьников в отдании чести и приветствии генералу.

— Поздоровкаться с его п-ством!.. Смир-но! Зда-ро-ва, ре-бя-ты! — кричал он лихим голосом.

— Здра-а… жла-а… ваша… ссство!.. — звонко, но нестройно кричали в ответ детские голоса.

— Отставить! Ко-ро-че надо! Короче! Здорово, ребята!

— Здррра-а-а… жла-а… ваш-ство-о…

— Да короче же, сукины дети, говорят вам!..

— Раз-раз-раз-раз… — лаял вдали голос Полуптахина.

Дух радостного беспокойства и ожидания реял над станицей, нервное напряжение должностных лиц смешило баб, разжигало любопытство ребятишек, волновало стариков. Каждый раз они, в ожидании высокого начальства, томились фантастическими надеждами: нет ли какого милостивого приказа — отличить старые заслуги хоть грошовым пансионом? Или, по крайней мере, на водку не даст ли высокое начальство? Бывают из них ведь и щедрые… Хорошо было бы, если бы генерал намылил голову атаману: приятно видеть, когда хоть слегка посекут ближайшего начальника…

— Вот Гнилорыбов генерал приезжал, у-у, лютой был! — говорил дед Герасим, с Георгиевским крестом на синем суконном халате. — Сурьезный генерал… Бывало, начнет обкладать — муха не пролетит!..

— Гнилорыбов что! Вот Мандрыкин был — царство небесное — ерой так ерой! Таких ругателей нынче весь свет пройди — не найдешь!.. За строевого коня меня зеленил-зеленил…

— Зеленил — это еще слава богу… А вот тогда, в голодный год, генерал проезжал… как его, бишь? Чудное фамилие какое-то… фон-Рябый или как-то этак… Ну, вот дерзкий на руку был генерал, страсть!.. Иван Ильичу ноздрю карандашом пропорол наскрозь!..