Федор Крюков - В камере № 380

• Название: В камере № 380
• Автор: Федор Крюков
• Жанр: Русская классическая проза

Федор Дмитриевич Крюков родился 2 (14) февраля 1870 года в станице Глазуновской Усть-Медведицкого округа Области Войска Донского в казацкой семье.

В 1892 г. окончил Петербургский историко-филологический институт, преподавал в гимназиях Орла и Нижнего Новгорода. Статский советник.

Начал печататься в начале 1890-х «Северном Вестнике», долгие годы был членом редколлегии «Русского Богатства» (журнал В.Г. Короленко). Выпустил сборники: «Казацкие мотивы. Очерки и рассказы» (СПб., 1907), «Рассказы» (СПб., 1910).

Его прозу ценили Горький и Короленко, его при жизни называли «Гомером казачества».

В 1906 г. избран в Первую Государственную думу от донского казачества, был близок к фракции трудовиков. За подписание Выборгского воззвания отбывал тюремное заключение в «Крестах» (1909).

На фронтах Первой мировой войны был санитаром отряда Государственной Думы и фронтовым корреспондентом.

В 1917 вернулся на Дон, избран секретарем Войскового Круга (Донского парламента). Один из идеологов Белого движения. Редактор правительственного печатного органа «Донские Ведомости». По официальной, но ничем не подтвержденной версии, весной 1920 умер от тифа в одной из кубанских станиц во время отступления белых к Новороссийску, по другой, также неподтвержденной, схвачен и расстрелян красными.

С начала 1910-х работал над романом о казачьей жизни. На сегодняшний день выявлено несколько сотен параллелей прозы Крюкова с «Тихим Доном» Шолохова. См. об этом подробнее:

---

— Я сама слышала! Я ее, скверную девчонку… С таких лет! Я ее пойду!..

Она бросила меня и кинулась в калитку — дорога ей была хорошо знакома. Я видел, как она металась по вишневым кустам, которые были поближе к шалашу. Мне стало даже смешно: ищи, ищи — Руфинка уже далеко! Но у шалаша я запнулся вдруг ногой на что-то. Нагнулся: большой платок Руфинки. Испугался и растерялся: вещественное доказательство… Как он не попался ей под ноги… Но раздумывать некогда: бросил его вверх, в ветки груш, но он сейчас же свалился оттуда на крышу шалаша.

— Ты что тут прятал?

Неужели видела? Я едва перевел дух.

— Ничего не прятал, что ты?!

Она опять метнулась к кустам — ей казалось, очевидно, что если спрятал, то непременно в кустах. Раза два она чуть не зацепилась за конец платка, свесившийся с крыши шалаша. Но в темноте не обратила на него внимания. А я замирал от страха: попадет она на этот платок да отнесет завтра матери Руфинки — достанется на орехи моей веселой девчурке…

Но ревность всегда слепа немножко. Да и безлунная летняя ночь хоть и выдала нас с Руфинкой, но она же и спасла: Катя так и не нашла в темноте ничего уличающего. Утомленная и обессиленная схлынувшим гневом, она села на скамью и горько заплакала…

А потом мы помирились. И занялась уже заря, когда я провожал ее по улице к винной лавке № 540. Встречались бабы, гнавшие коров в стадо. С удивлением оглядывали нас и язвительно улыбались. Мне было немножко неловко, стыдно, я не прочь был бы уже и расстаться с Катей, но она настояла на том, чтобы я непременно довел ее до дверей винной лавки № 540… Теперь это далеко и, пожалуй, забавно, а тогда я проклинал судьбу и ревнивых женщин. Угрызения совести меня не очень беспокоили…

Я потом вернулся в сад, взял платок Руфинки — неудобно было его оставить там на день, могли увидеть посторонние. Я долго думал, куда мне деть его? И понес… Саше — для передачи по принадлежности. Саша как будто ждала меня: лишь стукнул я в окно ее комнатки, она сейчас же открыла его. Была она в одной рубашке, и мне неловко было глядеть на ее голую грудь и руки при свете утра. Я приписал рассвету и ее смущение — она не смотрела на меня: молча взяла платок и тотчас же спряталась за занавеской…

А после я узнал от нее же самой, что это она выдала тайну Руфинки и даже вместе с Катей была в садах — одна Катя боялась идти… Я хотел рассердиться, но — махнул рукой!

И вот, смотрю я на эти каракульки и слышу щебечущий голос, звонкий смех, вспоминаю тоненькую, грациозную фигурку Руфинки. Но я и не подозревал, что в ее удалой, ветреной головке столько нежной, трогательной привязанности и верности…

«Для меня бы сколько радости было — хоть письмецо от тебя, — погляжу на твою карточку, хожу, как помешанная в уме, не знаю, за чего взяться. И когда это страдание кончится? А то увижу тебя во сне, и так хорошо бывает, проснусь сама не в себе: зачем я проснулась? зачем я должей не спала? Отлегнет на сердце немного и опять тяжело, ничего не мило»…

Да, я отзовусь ей… Я пошлю им всем отсюда слово горячего привета и старой любви. Они услышат мой голос…

Вот жаль одно: мне еще только через неделю выдадут листок почтовой бумаги и конверт — такой порядок тут: в первый месяц — одно письмо. Ну, это мы попробуем обойти. Может быть, Неведреный? Он как будто — добрый малый… Или товарищи-уголовные: у них, надо думать, есть ходы… Попробуем…

Плотный, широколицый Терехов в серой рубахе и белых штанах с клеймом позади ползает на коленках по моей камере, шлепает по полу мокрой тряпкой и размазывает теплую, грязную воду по всем углам. Трет щеткой. Сегодня суббота, день приборки.

Я стою на койке — единственный остров среди этого наводнения. В дверях — Неведреный.

— Ну, попроворней, попроворней, Терехов, — понукает от скуки Неведреный. — Покажи-ка шлюшинскую развязку!

— Вы из Шлиссельбурга, товарищ? — спрашиваю я.

— Точно так, шлиссельбургский мещанин.

— Вот извольте посмотреть, — обращается ко мне Неведреный. — Зад — печь печью, а к работе хладнокровен. Насчет девок лишь проворство оказал…

Мне давно хочется спросить Терехова, как он попал сюда, да стеснительно как-то: что, если украл или совершил мошенническую проделку? Лицо у него такое добродушное, простое, и не хочется, чтобы он оказался вором или мошенником. Неведреный намекает будто на что-то романическое. Любопытно.

— Вы по какому же делу, товарищ?

— За убийство.

Помолчали. Неловко расспрашивать: может быть, тяжелый след на душе остался от драмы, а я буду касаться ее из праздного любопытства.

— По пьяному делу из-за барышни, действительно, сурьез вышел, — говорит сам Терехов спокойным тоном. — И всего только раз и ударил ножом, а он тут же умер. В глаз попал.

Он бережно передвигает на вымытую сторону столик, на котором стоит чайная посуда, и говорит с опасением:

— Не поделать бы черепков…

Спина у него широкая, квадратная; руки — с короткими, твердыми пальцами в рыжих волосах.

— Ежели бы я сам на себя в пьяном разе тогда не наплел, мне бы восемь месяцев дали, заместо двух лет. Ну, все равно. Третью часть отсидел, пустяки самые осталось. Ничего, посидим…

— А не скучаете?

— Чего же скучать? Жизнь тут веселая… Он сипло рассмеялся.

— Ежели бы на большую порцию посадили, то лучше и требовать нечего: котлета ежедневно…

Неведреный иронически кивает головой в его сторону:

— Большой любитель котлет!

— Котлеты все обожают, г. надзиратель, — конфузливо возражает Терехов.

— А сколько бы ты съел, ежели бы до вольного допустить?

Терехов некоторое время молча шмыгает по полу тряпкой.

— Котлеты две, больше не съел бы, — отвечает он с легким смущением и не совсем искренним тоном.

Неведреный долго смотрит на его квадратную спину, на оттопыренный зад и с уверенностью говорит:

— Четыре съел бы!

Доносится свисток снизу. Неведреный сразу ловит его привычным ухом и, подавшись от двери к железным перилам галереи, стучит ключом по решетке:

— Иду! Съел бы четыре — я знаю! — повторяет он с легким ржанием и уходит. Мы остаемся с Тереховым вдвоем.

— А ты и шесть съел бы! — вполголоса обиженно говорит ему в спину Терехов. — Ишь брюхо-то налопал!

— Ну, шесть едва ли… Да и где ему взять? — сомневаюсь я.

— Кто чего добивается, господин… Слопает шесть!

Он из предосторожности высовывает голову за дверь и, убедившись, что за ней близко никого нет, говорит:

— Им что, господин! Сколько захотят, столько и слопают. А вот посиди-ка он на нашей порции — в неделю опало бы брюхо…

Я пользуюсь отсутствием постороннего лица. Меня ни на минуту не покидает мысль — подать весть туда, за стены тюрьмы, на волю, откликнуться на милый зов, сказать интимное, ласковое слово — слово доброго привета, благодарности, успокоения. И может быть, Терехов — добрый гений, посланный мне судьбой, чтобы установить мои сношения с внешним миром, где свободны люди, где ждут меня, где тоскуют обо мне, вспоминают и мечтают?.. Попытаюсь.

— А что, товарищ, нельзя ли тут как-нибудь передачу письмеца устроить?

Терехов останавливается и предусмотрительно выглядывает за дверь.

— На волю или тут кому?

— На волю.

— Ежели — тут, то очень просто. А на волю…

Он коротко дергает головой: трудно, мол. Потом стоит некоторое время в позе напряженного соображения.

— Да, пожалуй, можно, — говорит он, наконец, — можно, барин! Это сделаем!

— У меня, видите ли, есть и конвертик такой маленький… и марки…

— Можно… Вы в посуду тогда положите — передадим…

Я ужасно рад. Терехов мне кажется чудеснейшим человеком, и я с удовольствием хотел бы ему рассказать, в какое волнение привели меня первые письма из родного угла, которые сегодня получил. Он поймет меня, этот милый, обязательный человек.

— А у вас в случае папиросочек, барин, не найдется? — с некоторой таинственностью спрашивает Терехов.

— Сколько угодно…

— А то я бедствую табачишком. Жалованья-то всего шесть копеек в сутки, а что курить — смерть охота. Чаем-сахаром не бедствуем, — спасибо политическим, — а вот табачку не хватает.

— Так что ж вы? Давно бы сказали!

— Да ведь как… совести не хватает… Мы и так довольны… А письмецо вы — в посудку, это будьте покойны.

Пришел Неведреный. Терехов торопливо закончил свою работу. Получил коробку гильз и четверку табаку. И Неведреный выкурил со мной папироску. Поговорили.

— Что нового?

— Новый заведующий.

— Что больно часто меняются? Чуть не каждую неделю?

— Их, как собак небитых, — куда же девать? Сортируют по разным участкам. Вашу камеру не осматривали?

— Два раза.

— А вчера у 279-го номера чуть прокламацию из Женевы не накрыли… Спасибо, я догадался глянуть да сгреб ее — никто не заметил. А то и нам бы влетело… Ловко написано!..