Федор Крюков - У окна

• Название: У окна
• Автор: Федор Крюков
• Жанр: Русская классическая проза

Федор Дмитриевич Крюков родился 2 (14) февраля 1870 года в станице Глазуновской Усть-Медведицкого округа Области Войска Донского в казацкой семье.

В 1892 г. окончил Петербургский историко-филологический институт, преподавал в гимназиях Орла и Нижнего Новгорода. Статский советник.

Начал печататься в начале 1890-х «Северном Вестнике», долгие годы был членом редколлегии «Русского Богатства» (журнал В.Г. Короленко). Выпустил сборники: «Казацкие мотивы. Очерки и рассказы» (СПб., 1907), «Рассказы» (СПб., 1910).

Его прозу ценили Горький и Короленко, его при жизни называли «Гомером казачества».

В 1906 г. избран в Первую Государственную думу от донского казачества, был близок к фракции трудовиков. За подписание Выборгского воззвания отбывал тюремное заключение в «Крестах» (1909).

На фронтах Первой мировой войны был санитаром отряда Государственной Думы и фронтовым корреспондентом.

В 1917 вернулся на Дон, избран секретарем Войскового Круга (Донского парламента). Один из идеологов Белого движения. Редактор правительственного печатного органа «Донские Ведомости». По официальной, но ничем не подтвержденной версии, весной 1920 умер от тифа в одной из кубанских станиц во время отступления белых к Новороссийску, по другой, также неподтвержденной, схвачен и расстрелян красными.

С начала 1910-х работал над романом о казачьей жизни. На сегодняшний день выявлено несколько сотен параллелей прозы Крюкова с «Тихим Доном» Шолохова. См. об этом подробнее:

---

Вопрос обращен, очевидно, ко мне. Затрудняюсь и не сразу отвечаю:

— Не могу похвалиться особым усердием.

— Я не то, что из усердия. Тут особая есть сторона… Как бы вам сказать?.. Этакая тишина неизреченная… дивная лепота… «Да исправится молитва моя», например!.. Сладость и мир душевный… умиление — вот… Первым долгом, если выпустят на волю, в приходскую церковку в какую-нибудь махну!.. Вы в здешней не были?

— В тюремной? Был один раз…

— Хорошая?

— Хорошая. Но… вспоминаю без особого умиления. Я немножко понимаю тебя, чудаковатый старик, — такой странный среди нашей революционной компании, — я чувствую твою тоску.

Ты опять окунул меня в воспоминания. Когда-то и я бегал в лаптишках к вечерне, любил звонкую пустоту деревенской церковки, голубое серебро кадильного дыма и голос дьячка Силыча, разбитый и звонкий, как лай дворняги среднего размера.

Любил еще больше колокольню, далекий, ясный кругозор, лазурь нашего милого озера и сизую дымку перелесков кругом него в предзакатный кроткий час, в час тихого, прощального света. Свет тихий… Животворный, милый свет родного моего уголка! Такой же ли ты и сейчас, ласково-теплый, золотой, обаятельный волшебством непередаваемого очарования?..

Милое детство, лапотки мои липовые, ясная вера в старую епитрахиль о. Гавриила, от которой попахивало ладонком и деревянным маслицем!.. где вы?.. Что смело вас без остатка, покрыло тяжелым слоем иных упований и иных привязанностей, новых скорбей и новых радостей? Почему чужды уже мне теперь патетические сетования шестопсалмия, холодны бесстрастно-кроткие лики святых в епископских облачениях?

Тихо мурлыкает что-то церковное 277-й номер. Запевает «Варшавянку» Арцатбаньян, — голос немножко диковатый. К нему присоединяется осиплый, точно придавленный к подоконнику тенорок Илюхина. Но плохо ладят, расползаются врозь…

— Страшно увлекает меня музыка, — говорит вздыхающим тоном Илюхин, обрывая дуэт: — слух у меня хороший и в этом отношении беспощаден… Одна фальшивая нота и — для меня уже мучение. Не могу! Сразу — неприятное чувство… И уж тогда я не слушаю ни музыки, ни пения…

Из-за корпуса доносится тяжелое громыхание конки. Коротко и резко звякают ее звонки. Визгливо поют на закруглениях колеса. Вот она — близко. Неуклюжий грохот ее засыпает слух крупным щебнем оглушительных звуков, затопляет собой все и с минуту царит один, черствый, безжалостный, дикий… Уходит. Глохнет… Снова оживает пестрый говор улицы с детским криком и смехом. Алым золотом горят окна в куполе второго корпуса.

— Постылый город, — будь он проклят! И ненавижу я его! — с тоской восклицает Илюхин.

Арцатбаньян обрывает свое пение и спрашивает:

— Кого ругаете, товарищ?

— Не люблю города сего, провалиться бы ему! Убил он во мне все живое…

— Город… да… похвалить трудно… А вы хорошо его изучили?

Илюхин не отвечает на этот вопрос. Ну да, конечно, каждого он из нас ушиб, этот равнодушно ворчащий город, но есть в нем что-то кроме этого холода и камня, есть нити, привязывающие к нему, есть дорогие могилы в нем, к которым навеки приковано сердце…

— Если бы мне, — послышался опять голос Илюхина: — сейчас дали на выбор: куда хочешь — в деревню или в Питер? — ни одной секунды не задумался бы: валяй в Калужскую губернию! к деду в подпаски!.. Нанялись бы на два кнута стеречь стадо… запаслись бы книжечками. Разлюбезное дело — все лето на вольном воздухе… Ни тебе надзирателей, ни городовых, ни охранки… вольный воздух один… тишина… дубравушка… Эх-ма-хма-а!..

— Вы — настоящая сирена, товарищ!

— Нет, я — просто бездомный человек… А дед у меня — чудесный старик: сказочник и пьяница. Собирались мы с ним уехать в Америку или в Европу. Потом, когда я познакомился с семинаристами и научился кое-чему, оказалось, что Жиздринский уезд — тоже Европа… Сказал деду. Долго не верил старик. А потом огорчился. Напился допьяна и все плакал: — «Какая же это Европа — ни к чему приступу нет! Эх, культура, культура!..». Чудак старик!..

У меня у самого есть такой же милый чудак, дорогой и близкий моему сердцу: мой отец. Талантливый и разно-сторонний человек: садовник, плотник, изобретатель… Еще до моего переселения в город, в ученье, он изобрел ручную мельницу, и ранней весной, в бездорожье, наши деревенские мужики с успехом, бывало, громыхали ею от зари до зари и уходили с нашего двора обсыпанные белой пудрой, похожие на великолепные гипсовые фигуры. Если не ошибаюсь, ему же, моему отцу, принадлежит честь открытия корневой прививки благородных фруктовых сортов к дичкам. Он практиковал ее, бывало, по зимам, на досуге. Уже будучи студентом, я прочитал где-то восторженную статью о новом открытии в области садовой культуры и о громадной роли его для стран с коротким вегетационным периодом, — говорилось о корневой прививке. Открытие приписано было, конечно, не моему отцу, а какому-то ученому садоводу с иностранной фамилией.

Мне было уже 13 лет, когда отец в первый раз привел меня в город. Город сперва ошеломил меня суетой и блеском, а затем пленил книжкой и изумительными перспективами. Я удивил отца неожиданным заявлением:

— Буду учиться!

Он не препятствовал. Помогал всем, чем мог. И через шесть лет с гордостью показывал односельчанам мой аттестат зрелости. Радовался ему больше даже, чем я.

Конечно, не одни радости принес нам после этот аттестат. Но никогда ни единого слова упрека или сожаления, ни одного вздоха не слышал я от этого чуткого, дорогого мне человека. А сердце его — я знал — трепетало и мучилось за меня, за мою участь… Но — он тоже незаметно отравил себя сладким ядом тех же исканий, какие привели меня сюда, в камеру за номером 276-м. Мы с полуслова понимаем друг друга. Письма его ко мне дышат бодростью. Каждое кончается пожеланием «телу — здоровья, душе — крепости»…

Прими от меня низкий, благодарный поклон, отец и верный товарищ мой!..

— Вы, товарищ, когда-нибудь кирпичные заводы видели? — спрашивает Илюхин.

— Издали, — отвечаю я. Одновременно говорит что-то и Арцатбаньян.

— А я работал на них… Имеете понятие об этой работе?

— Немножко видел.

— Варварская работа. Какой-нибудь дикарь из необитаемых стран может лишь ее вынести. Я погибал. Я барочником, собственно, был: нагружал и выгружал. Рабочий день — 16 часов. Не знаю уж, есть ли еще работа тяжелее этой! Тысяч до трех за день кирпича вывезешь… В глазах, на зубах, в носу, в ушах, в волосах — красная пыль… Руки полопаются… Спина отымется… Это была моя последняя профессия, и я расстался с ней без сожаления. Благодаря ей, собственно, и попал в руки правосудия…

— То есть?

— То есть устал и лег спать на набережной. На тюках с тряпками, против киевского подворья. Там всегда, пока навигация не закроется, сбор «береговых чертей», босяцкий клуб. Беседа по душам. Карболкой несет от тряпок, а лежать можно. Сцепились мы в ту ночь по вопросу, сколько жалованья министру финансов идет, — галдим и не заметили: обход… Околоточный, трое городовых. — «Ромашкин, забери-ка этих пиратов для выяснения личности!» Я было — сопротивляться… об-нажили огнестрельное оружие. — Ну берите, черт с вами!.. Один городовой по скуле кулаком съездил, — ссадину ногтем чуть не с вершок сделал… Ну, и ноготь!.. Зеленый. Твердый, как копыто. Окровянил всего… Ну, и так далее…

Мелодический звон, похожий на нежный звук гитары, — в тюрьме удивительно красивый звоночек, — обрывает нашу беседу: сигнал к молитве. Где-то суетливо хлопают двери, гремят замки. Потом тихо. И редкая гостья в тюрьме — льется знакомо-милая гармония человеческих голосов. Поют два тенора и бас. Поют заученно, суховато, спешат, — а в притаившейся тишине тюрьмы струится что-то мягкое, благостное, чуждое всему расчитанно-оскорбительному, жесткому, удручающему обиходу узилища…

Потом по всей тюрьме ходит грубый, громыхающий стук, хлопают дверьми, оконными рамами, гремят замками. Надзиратели обходят камеры и замыкают на ночь окна.

В моей камере оконная рама подгнила, обвисла, замок испорчен. Надзиратель знает это, но все-таки, для порядка и в исполнение предписания, приходит, бесплодно сует ключом и стучит кулаком по раме. Потом безнадежно машет рукой и не без ядовитости говорит:

— Казна-матушка!.. Деньги лишь выписывать умеют на ремонт…

Он берет у меня папироску, и мы перекидываемся двумя-тремя словами. Иногда браним начальство, иногда мечтаем вслух о преобразовании государственного порядка и о том времени, когда в этом корпусе будет университет. Обоим нам хочется верить, что такое время придет. А пока, из предосторожности, он опасливо выглядывает в дверь, не наблюдает ли за ним старший: в тюрьме и за надзирателем крадется шпион. И когда замечается какой-нибудь подозрительный признак, мой собеседник новым тоном говорит:

— Спокойной ночи!