Федор Крюков - Четверо

• Название: Четверо
• Автор: Федор Крюков
• Жанр: Русская классическая проза

Федор Дмитриевич Крюков родился 2 (14) февраля 1870 года в станице Глазуновской Усть-Медведицкого округа Области Войска Донского в казацкой семье.

В 1892 г. окончил Петербургский историко-филологический институт, преподавал в гимназиях Орла и Нижнего Новгорода. Статский советник.

Начал печататься в начале 1890-х «Северном Вестнике», долгие годы был членом редколлегии «Русского Богатства» (журнал В.Г. Короленко). Выпустил сборники: «Казацкие мотивы. Очерки и рассказы» (СПб., 1907), «Рассказы» (СПб., 1910).

Его прозу ценили Горький и Короленко, его при жизни называли «Гомером казачества».

В 1906 г. избран в Первую Государственную думу от донского казачества, был близок к фракции трудовиков. За подписание Выборгского воззвания отбывал тюремное заключение в «Крестах» (1909).

На фронтах Первой мировой войны был санитаром отряда Государственной Думы и фронтовым корреспондентом.

В 1917 вернулся на Дон, избран секретарем Войскового Круга (Донского парламента). Один из идеологов Белого движения. Редактор правительственного печатного органа «Донские Ведомости». По официальной, но ничем не подтвержденной версии, весной 1920 умер от тифа в одной из кубанских станиц во время отступления белых к Новороссийску, по другой, также неподтвержденной, схвачен и расстрелян красными.

С начала 1910-х работал над романом о казачьей жизни. На сегодняшний день выявлено несколько сотен параллелей прозы Крюкова с «Тихим Доном» Шолохова. См. об этом подробнее:

---

Семен снял шапку и покрестился.

— Царство небесное, старичок был из себя невидный, лядащей тебя, пожалуй, а умственный старичок: слово, бывало, скажет — как врежет. Принесли, значит, мае гущи кадушку, я ноги — в нее… по самые колени! Что ж ты, брат, думаешь? Ледяшки пошли по гуще, ледяшками из ног мороз вышел! Тем и спасся… Ну, похворал недели две — правда, а с ногами остался… Так-то вот, милый Арон Абрамыч! заметь!

— Благодару, — печально отвечал Перес. — Только, может, вы уж будете так добры, покажете, где гущу вашу взять?

— То-то вот… — вздохнул Семен. — Живете вы тут не людьми… А в нашей стороне — в любом дворе гущи хоть залейся…

— Что ж, это очень приятно послушать, — не улыбаясь, грустно проговорил Арон Перес.

Из-за гребня в водянистой синеве неба выглянул месяц — еще неполный, молодой. Тонкой кисеей из голубого серебра висел под ним туман — впереди, а когда Уласенков и Перес приближались к нему, он отодвигался дальше и из него медленно выступали седые силуэты скал и острая частая чешуя стены. Порой кто-то как будто маячил на грани черных теней и белых пятен снега. Казалось, вот-вот догонят кого-то, придут к какому-нибудь приюту. Но шли и шли, а никого и ничего не было видно. Все те же гигантские стены тянулись, высовывались седые камни из прозрачного серебра ночной мглы, а сверху глядел месяц и редкие звезды возле него.

На одном повороте Семен Уласенков вдруг сделал стойку, как охотничья собака. С готовностью остановился и Арон Перес, потому что совсем выбивался из сил.

— Есть! — многозначительно сказал Уласенков. — Видишь, Абрамыч?

— Так точно! — уверенно отвечал Перес, хотя, всматриваясь вперед и ожидая огней селения, видел только привычные мглисто-черные контуры, которые и раньше не раз обманывали ожидание.

— Вроде как стан, а людей не слыхать, — сказал Уласенков.

Они ускорили шаги. Поперек дороги вырастал силуэт какого-то неуклюжего экипажа. Ближе стало ясно: брошенная арба.

— Лом… — разочарованным голосом сказал Уласенков. И вдруг оба разом — как по команде — остановились и замерли: от арбы донеслось невнятное, обрывающееся завывание, такое странное, невероятное и жуткое в эту позднюю пору в этом пустынном месте, в зыбкой морозной мгле ущелья, в колдовском переплете черных теней и зеленого лунного света. Потерянная, выбившаяся из сил собачонка так скулит на перекрестке дорог: тихо, жалобно, устало и горько… Уласенков вопросительно поглядел на Арона Переса.

— Дите, ку-быть?

— Очень может быть, — прошептал Арон.

Осторожно подошли они к арбе. Уласенков, понатужившись, кашлянул коротко и зычно, эхо отозвалось в соснах за речкой, а из-под арбы, с другой стороны, от заднего колеса, бросился прочь — вперед по дороге — небольшой темный комок и испуганно завопил детским надорванным голосом.

— Постой, чадушка! Погоди… Чего ты, глупыш, мы не тронем! — закричал Семен. Ребенок остановился в нескольких шагах, но кричать не перестал.

Они обошли арбу. У правого заднего колеса ничком лежал человек в башлыке и старой солдатской шинели без хлястика, в вязаных джюрапках па ногах. На башлыке справа темнело большое намерзшее пятно, на дороге застыла такая же темная лужица — кровь.

— А ведь убитый, — сказал Семен Уласенков, нагибаясь к лежащему. — Армян ли… кто ли… убили… Вот нехристи, сукины дети, ухлопали!

— Ах-вах-вах-вах-вах!.. — тихо простонал Арон Перес.

— Прямо креста нет па людях, ей-богу! Чем кому мешал человек? Небось на бьгчишков позавидовали — арба воловая, с ярмом. Бычишков угнали. И бабу, пожалуй, увели?

— Надо-таки так думать, — качая головой, прошептал Перес.

— Вещь понятная: заведут куда-нибудь, попользуются и ухайдакают… И гуньишко, какое было, все забрали: в арбе ничего, сенишко лишь осталось и — все… Ну, и нехристи! Прямо — нехристи, сукины дети! — с негодованием бестолково твердил Семен Уласенков.

Мальчик стоял на прежнем месте и выл обрывающимся голосом горько и отчаянно. Семен оглянулся на него, передвинув шапку с правого уха на левое.

— И Господь терпит таким злодеям! — с жалобным упреком воскликнул он: — Хочь бы на дитя оглянулся… Чего же вот он теперь? Безо всякого предела остался, замерзнет, как щенок…

— Ах-вах-вах-вах-вах… — подавленно простонал Арон Перес.

Постояли с минутку молча. Плач ребенка не унимался, но стал тише. Тише и еще жалобней — в самом деле, брошенный щенок так горько должен выть, дрожа и вибрируя: ву-ву-ву-ву-ву…

Обошел опять арбу Семен Уласенков, окинул хозяйственным глазом, пошатал ее без видимой надобности, по-мужицки испытывая, гожая ли вещь. Не отрываясь от исследования, спросил:

— Ну что будем делать, Арон, а?

— Не могу знать, — отвечал Перес унылым, зябким голосом. Засунув руки в рукава, весь сжавшись и съежившись, он тоже походил на бесприютную дворнягу, обреченную пинкам и невзгодам, но выработавшую в себе опытом замкнутое равнодушие к ударам судьбы.

— Главное, обнищал ты ногами, Абрамыч, а тут парнишка. Не бросать же его. Господь нам не попустит… Щенят когда выбрасываешь — и то до чего жалко, аж рубаха трусится… А тут — человечья душа…

— Совершенно это верно вы говорите, — уныло согласился Арон Перес. — А селение — вы думаете — не близко еще?

— Да такую штуку вряд ли близу селения сделают, — Уласенков шевельнул головой на труп, — а он, покойничек, тоже селения домогался, как видать… Что будем делать, придумай, а? Ты человек торговый, смекалистый…

— Это ж не торговая совсем часть, — уныло возразил Арон Перес. Подумал и прибавил: — Будем себе шагать помаленьку дальше. А упадем, — если так Богу угодно, — будем замерзать…

— А мальчонка? Может, это и девчушка… Ку-быть, платок?..

— И мальчонка замерзнет. По коммерции это выражается, если хотите знать: Арон Перес и компания, — уныло пошутил Перес.

— А я думаю так, Абрамыч, — помолчав, сказал Уласенков. — Заночуем-ка мы тут, во что Бог не хлыснет… Дрова у нас — во… видишь? — Пошатал Уласенков арбу. — Вещь, брат, все равно пропащая… кому ее? Мальчонку мы в шинель завернем, в отцовскую. И за милую душу до утра перебьемся округ огонька…

Арон вынул руки из рукавов, поглядел на товарища, как бы напряженно взвешивая предлагаемый план, и воскликнул:

— А если правду говорить, это не дурно-таки вы придумали… Около огня сидеть можно. И полежать-таки немножечко можно…

— То-то…

Семен обернулся к ребенку. Он продолжал однообразно подвывать и, должно быть, дрожал от холода и страха. Мягким голосом, в котором ласка и нежность зазвучали неожиданно выразительно, Семен заговорил:

— Поди сюды, чадушка, поди, болезный! Поди, мы не тронем, не бойсь!

— Ву-ву-ву-ву… — монотонно продолжал плакать маленький живой комочек у отвесной каменной стены. А когда увидел, что большой человек отделился от арбы и направляется к нему, — пустился бежать по дороге с криком животного страха и отчаяния. Эхо отдалось в соснах за речкой. Большой человек хлопнул руками о полы и побег вслед маленькому. Маленький упал, стал брыкаться ногами и завизжал дико и отчаянно, словно его резали. Большой, нагнувшись, взял его па руки и уговаривал ласковым голосом:

— Чего ты, дурачок! Говорю: не тронем. Ну, чего испужался! Батяшку злодеи устукали, а мы не тронем… Ах, злодеи они, злодеи… Ну буде, буде, чадушка, утолись, сынок, ничего… все Господь… В платке, а мальчонка, видать: штанишки надеты, — сказал Уласенков, подходя к арбе с своим маленьким пленником. — Ну буде, родимый… Мы сахарку дадим, не плачь, сыночек…

Голос ли теплый и ласковый подействовал, или серая шинель, напомнившая близкое — родную грудь, или усталость, или перейденная грань отчаяния и страха не принесла ничего ужасного, но мальчик стал стихать. Маленькое тельце его содрогалось в руках у Семена, рыдания хлебали воздух, но звуки их были глуше и тише. Он бессильно уткнулся мокрым лицом в плечо большому человеку, державшему его на руках. Из-под старого шерстяного платка, которым был повязан этот маленький человечек — на вид лет шести-семи, — торчали спутанные кудри. На нем была старенькая ватная кофта и две рубахи — верхняя разорвана на животе. Голая коленка высовывалась в продранные штанишки. На ногах надеты были такие же вязаные туфли, как у убитого.

— Ну вот, видишь, — говорил у него над ухом ласковый голос большого человека, — а ты кричал, чудачок! Говорю:

не тронем. Тебя как звать: Вано? Васо?

Арон Перес, знавший хорошо по-грузински и немного по-армянски, заговорил с ним на обоих языках поочередно — об имени, об отце, о матери. Но мальчик не отрывал личика от плеча большого человека и тельце его продолжало трепыхаться от рыданий. Арон достал из кармана кусок сахара и попробовал всунуть его в сжатый темный кулачок. Но детская рука сердито отбросила гостинец, и Арон, нагнувшись, долго шарил рукою в грязном снегу дороги, чтобы разыскать дорогой кусочек.