Симона Бовуар - Мандарины

• Название: Мандарины
• Автор: Симона Бовуар
• Издательство: Наука
• Жанр: Проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-86218-452-Х

«Мандарины» — один из самых знаменитых романов XX в., вершина творчества Симоны де Бовуар, известной писательницы, философа, «исключительной женщины, наложившей отпечаток на все наше время» (Ф. Миттеран).

События, описанные в книге, так или иначе связаны с крушением рожденных в годы Сопротивления надежд французской интеллигенции. Чтобы более полно представить послевоенную эпоху, автор вводит в повествование множество персонажей, главные из которых — писатели левых взглядов Анри Перрон и Робер Дюбрей (их прототипами стали А. Камю и Ж.-П. Сартр). Хотя основную интригу составляет ссора, а затем примирение этих двух незаурядных личностей, важное место в сюжете отведено и Анне, жене Дюбрея — в этом образе легко угадываются черты самой Симоны де Бовуар. Многое из того, о чем писательница поведала в своем лучшем, удостоенном Гонкуровской премии произведении, находит объяснение в женской судьбе как таковой и связано с положением женщины в современном мире.

Роман, в течение нескольких десятилетий считавшийся настольной книгой западных интеллектуалов, становится наконец достоянием и русского читателя.

---

— Ты очень любезна! Мне жаль, что приходится докучать тебе, но пойти одной в эту клетку со львами у меня никогда не хватит мужества.

— Ты уверена, что я приглашена?

— Но ведь это из-за тебя Бельом звонила мне три раза и умоляла привести тебя; она заполучила Анри, теперь хочет Дюбрея...

Поль поднялась по лестнице, которая вела в ее спальню, я последовала за ней.

— Ты представить себе не можешь, до чего красив дом в Сен-Мартен, — сказала я. — Ты должна приехать.

— Это так далеко! — вздохнула она, открывая дверцы шкафа. — Что мне надеть? Я так давно никуда не выходила.

— Твое черное платье.

— Оно очень старое.

— Тогда зеленое.

— Я не уверена, что зеленое действительно идет мне. — Она сняла вешалку, на которой висело черное платье. — Не хотелось бы выглядеть изъеденной молью рухлядью.

— Зачем ты идешь к ней? Ведь ты никогда никуда не ходишь!

— Она ненавидит меня, — ответила Поль. — Прежде я была моложе и красивее ее, ко мне перешли несколько ее любовников; если я и дальше буду отказываться от ее приглашений, она подумает, что я стала немощной, и обрадуется.

Поль подошла к зеркалу и провела пальцем по изгибу своих густых бровей.

— Надо было выщипать их, надо было следовать моде; они сочтут меня смешной!

— Не бойся, — сказала я. — Ты всегда будешь самой красивой.

— О! Теперь уже нет, — возразила она. — Нет. Теперь уже нет.

Она с неприязнью смотрела на свое отражение, и вдруг впервые за многие годы я тоже увидела ее чужими глазами; вид у нее был усталый; скулы приняли фиолетовый оттенок, подбородок отяжелел; две глубокие впадины вокруг рта подчеркивали мужественность ее черт. Раньше молочный цвет лица Поль, бархатистый взгляд, черный блеск волос смягчали ее красоту: лишенное этой банальной привлекательности, ее лицо выглядело необычно; оно было вылеплено слишком небрежно, чтобы можно было простить нечеткость линий, неопределенность цвета; вместо того чтобы вписаться в его черты незаметно, время наложило жестокий отпечаток на эту благородную, причудливую маску, которая все еще заслуживала восхищения, но была бы уместна скорее в каком-нибудь музее, чем в гостиной.

Поль надела черное платье и провела щеточкой по длинным ресницам.

— Мне подвести глаза или не стоит?

— Не знаю.

Я прекрасно видела ее недостатки, но была не в силах предложить какое-то средство: я даже не была уверена, что таковое существует.

— Только бы у меня нашлась пара подходящих чулок! — Она лихорадочно рылась в ящике. — Как ты думаешь, эти два чулка одного и того же цвета?

— Нет. Этот более светлый, чем другой.

— А этот?

— На нем спущена петля сверху донизу.

Нам понадобилось минут десять, чтобы подобрать два целых чулка.

— Ты уверена, что они одинаковы? — в тревоге спрашивала Поль.

Я натянула тонкую сетку на растопыренные пальцы и, стоя у окна, проверила на свету:

— Не вижу никакой разницы.

— Знаешь, они все замечают.

Поль зашнуровала на икрах босоножки на высокой платформе и спросила меня:

— Я надену колье?

Это было тяжелое колье из меди, янтаря и кости, не имеющее цены экзотическое украшение, которое вызовет презрительную усмешку женщин в брильянтах.

— Нет, не надевай его.

Я колебалась. В любом случае с ее серьгами, с ее платьем без возраста, ее маской, ее котурнами Поль настолько отличалась от своих недругов, что, возможно, лучше было бы подчеркнуть ее оригинальность.

— Подожди. Пожалуй, лучше надеть его. Ах, я не знаю, — не выдержала я. — В конце концов, не съедят же они тебя.

— О нет! Обязательно съедят, — без тени улыбки ответила она.

Мы направились к автобусной остановке; на улице Поль теряла всю свою величавость; она шла крадучись, прижимаясь к стенам.

— Терпеть не могу появляться в этом квартале при всем параде, — сказала она извиняющимся тоном. — Утром я выхожу в старых туфлях, это совсем другое дело; но в такой час да еще в таком туалете я выгляжу живым укором.

Я пробовала отвлечь ее:

— Как дела у Анри?

Она ответила нерешительно:

— Он такой непредсказуемый.

— Непредсказуемый? — глупо повторила я.

— Да. Как странно: я только теперь начинаю узнавать его, это после десяти-то лет. — Помолчав, Поль продолжала: — За время твоего отсутствия он сделал странную вещь: сунул вдруг мне под нос отрывок из своего романа, где герой объясняет женщине, что она отравляет ему жизнь, и спросил меня: «Что ты об этом думаешь?»

— Чего он от тебя добивался? — сказала я в ответ, пытаясь придать своему голосу насмешливую интонацию.

— Я спросила его, уж не думал ли он обо мне, когда писал это, и он покраснел от смущения. Но я почувствовала, что в какой-то момент ему хотелось бы, чтобы я в это поверила.

— О! Ты меня удивляешь! — молвила я.

— Анри человек со странностями, — задумчиво произнесла она и добавила: — Он часто встречается с малюткой Бельом; еще и поэтому я решила пойти к Люси: пускай не воображают, будто я придаю значение его капризу...

— Да, я видела ее фотографию...

— Ее видели вместе с Анри в «Иль Борроме»! — Она пожала плечами. — Это грустно. Знаешь, он не слишком собой гордится. Мало того: он попросил, чтобы мы не спали больше вместе, словно считает себя недостойным меня, — медленно проговорила она.

Мне хотелось сказать ей: «Перестань наконец обманывать себя!» Но по какому праву? В определенном смысле я восхищалась ее упрямством.

На лестнице, когда мы поднимались к Люси Бельом, она схватила меня за руку:

— Скажи мне правду: у меня действительно вид побежденной?

— У тебя? Ты выглядишь принцессой.

Но когда камердинер открыл дверь, я почувствовала, что паника Поль передалась и мне; доносился звук голосов, в воздухе пахло духами и неприязнью; меня тоже разнесут в пух и прах: об этом всегда неприятно думать. Однако Поль вновь обрела хладнокровие: в гостиную она вошла с царственным достоинством; а я вдруг усомнилась в том, что оба ее чулка одного и того же цвета.

Старинная мебель, ковры вроде бы персидские, покрытые патиной картины, книги в дорогих переплетах, хрусталь, бархат, атлас: чувствовалось, что Люси колеблется между своими буржуазными устремлениями, интеллектуальными претензиями и собственным вкусом, который вопреки ее признанному хорошему вкусу был вульгарен.

— Как я рада, что вы пришли! — Одета она была с таким совершенством, которое наградило бы комплексом неполноценности и виндзорскую герцогиню; лишь приглядевшись можно было заметить невыразительную убогость ее губ, неуемное недоброжелательство взгляда: не нашлось пока визажиста, который сумел бы подправить взгляд; не переставая улыбаться, она пытливо оценивала меня, потом повернулась к Поль: — Моя дорогая Поль! Двенадцать лет как мы не виделись! Могли бы не узнать друг друга. — Бесстыдно разглядывая ее, она на мгновение задержала в своей руке руку Поль, затем потащила меня: — Пойдемте, я вас представлю.

Женщины были намного моложе и гораздо красивее, чем в гостиной у Клоди, и никакая духовная драма не искажала их тщательно обработанных лиц; было много манекенщиц, жаждущих стать подающими надежды звездочками-старлетками, и старлеток, жаждущих стать звездами; все они были в черных платьях, на очень высоких каблуках, с волосами оттенков фирмы «Лореаль», длинными ресницами, каждая со своей, отличной от других, индивидуальностью, но изготовленной в одних и тех же мастерских. Будь я мужчиной, мне не под силу было бы выбрать ни одну из них, я поискала бы товар в другом месте. Что касается прекрасных молодых людей, целовавших мне руку, то они, похоже, интересовались главным образом друг другом. Попадались, правда, и взрослые люди с мужскими повадками, но они напоминали оплаченных статистов. Среди них находился и официальный любовник Люси, которого все называли Дюдюль; он беседовал со смуглой дылдой с серебристыми волосами.

— Говорят, вы недавно вернулись из Нью-Йорка? — обратился он ко мне. — Какая изумительная страна, не правда ли? Можно подумать, грандиозный сон избалованного ребенка. А эти огромные рожки с мороженым, которые они так любят, я вижу в них символ всей Америки.

— А мне там совсем не понравилось, — сказала крашеная блондинка, — все слишком чисто, слишком безупречно; в конце концов хочется встретить мужчину в рубашке сомнительной чистоты, с двухдневной щетиной.

Я не возражала, позволив им с помощью избитых фраз рассказывать мне о стране, откуда я только что вернулась: «страна взрослых детей», «отвратительных любовников», «женский рай», «лихорадочный вихрь жизни». По поводу небоскребов Дюдюль даже отважился произнести слово фаллос. Слушая их, я думала, что на самом деле ни у кого нет права вменять в вину интеллектуалам утонченную чувствительность; ведь эти люди — светские и иже с ними — разгуливали по жизни, ослепленные скверными клише, с душой, задавленной штампами. В то время как Робер, Анри беспечно дают себе волю любить то, что любят, скучать от того, что наводит на них скуку, и, если какой-то король шествует совершенно голый, они не станут восторгаться вышивкой его платья; они прекрасно знают, что сами создают образцы, которым усердно будут подражать снобы, изображающие изысканные реакции; их слава дает им возможность оставаться естественными, в то время как ни Дюдюль, ни Люси, ни лощеные стройные молодые женщины, которые перед ней заискивают, никогда не позволяют себе ни минуты искренности. Я испытывала по отношению к ним острую жалость. Их удел — тщетная жажда успеха, жгучая зависть, пустые победы и поражения. А ведь на земле существует столько всего, что можно безгранично любить и ненавидеть! И тут меня озарило: «Робер прав. Равнодушия не существует». Даже здесь, хоть это и не стоило того, меня сразу охватывало негодование или отвращение; я проникалась убеждением, что в мире есть множество вещей, которые следует любить и ненавидеть, и я прекрасно сознавала: ничто не искоренит во мне этой уверенности. Да, только из-за усталости, по лени, стыдясь своего невежества, я глупо утверждала обратное.